Три столетия

Аристократизм: Декарт, господство разума— свидетельство суверенитета воли;

Феминизм: Руссо, господство чувства— свидетельство суверенитета чувств, лживость;

Анималшм: Шопенгауэр, господство похоти— свидетельство суверенитета животности; честнее, но мрачнее.

достигнутое (фр.). 75 Семнадцатый век аристократичен, он—поклонник по

рядка, надменен по отношению к животному началу, строг ^ к сердцу,—лишен добродушия и даже души, «не немецкий»; | это—век, враждебный всему естественному и лишенному до- § стоинства, обобщающий и властный по отношению к прош- s лому, ибо верит в себя.

тательный, остроумный, поверхностный, но умный, где дело касается желаний и сердца, libertin1 даже в самых духовных наслаждениях, подкапывающийся подо все авторитеты: опьяненный, веселый, ясный, гуманный, лживый перед самим собою, au fond—в значительной мере canaille2, общительный.

Девятнадцатый век —более животный, подземный; он безобразнее, реалистичнее, грубее,— и именно потому «лучше», честнее, покорнее всякого рода действительности, истинный; зато слабый волею, зато печальный и темно-вожделеющий, зато фаталистичный. Нет страха и благоговения ни перед «разумом», ни перед «сердцем»; глубокая убежденность в господстве влечений (Шопенгауэр говорил «воля», но ничего нет характернее для его философии, как отсутствие в ней действительной воли). Даже мораль сведена к инстинкту («сострадание»).

Огюст Конт есть продолжение восемнадцатого века (господство «du coeur»3 над «la tete»4; сенсуализм в теории познания, альтруистическая мечтательность).

Та степень, в которой стала господствовать наука, указывает, насколько освободилось девятнадцатое столетие от власти идеалов.

Романтизм—подделка под восемнадцатый век, род раздутого стремления к его мечтательности высокого стиля (в 1

распущенный (фр.). 2

негодяй (фр.). 3

сердце (фр.). 4

рассудок (фр.).

действительности порядочное таки комедиантство и само- 76 обман: хотели изобразить сильную натуру, великие страсти).

Девятнадцатый век инстинктивно ищет теорий, которые оправдывали бы его фаталистическое подчинение факту. Уже успех Гегеля, в противовес «чувствительности» и романтическому идеализму, основывался на фатализме его образа мышления, на его вере в то, что преимущество разума на стороне победителей, на его оправдании реального «государства» (вместо «человечества» и т. д.). Шопенгауэр: мы—нечто неразумное и, в лучшем случае, даже нечто самоупраздняющееся. Успех детерминизма, генеалогического выведения считавшихся прежде абсолютными обязательств, учение о среде и приспособлении, сведение воли к рефлекторным движениям, отрицание воли как «действующей причины», наконец —полное изменение смысла: воли налицо так мало, что самое слово становится свободным и может быть употреблено для обозначения чего-либо другого. Дальнейшие теории; учение об объективности, о «бесстрастном» созерцании, как единственном пути к истине,— также и к красоте (вера в «гений» для того, чтобы иметь право подчиняться); механичность, обезличивающая косность механистичного процесса; мнимый «натурализм», нетипичность избирающего, судящего, истолковывающего субъекта как принцип.

Кант со своим «практическим разумом», со своим фанатизмом морали весь еще—восемнадцатый век, еще всецело вне исторического движения; не восприимчивый к действительности своего времени, напр.: к революции; не затронутый греческой философией; фанатик понятия долга: сенсуалист, на подкладке догматической избалованности.

Возврат к Канту в нашем столетии есть возврат к восемнадцатому веку: захотели снова добыть себе право на старые идеалы и на старые мечты—в этих целях и теория познания, «полагающая границы», то есть дозволяющая устанавливать по своему усмотрению некое «потустороннее» разума...

Образ мышления Гегеля не далек от Гете: вслушайтесь в слова Гете о Спинозе.

руя, что только в целом все освобождается и является благим и оправданным. s 96. Период Просвещения,—за ним период чувствительности. § В какой мере Шопенгауэр принадлежит к периоду «чув- s ствительности» (Гегель—кдуховности).

1 S

S ^ 97.

Семнадцатый век болеет человеком как некой суммой про- I тиворечий («l'amas de contradictions»10, которую мы являем Іь1 собою); он стремится открыть человека, откопать его, ввести его в строй, тогда как восемнадцатый век старается забыть все, что известно о природе человека, дабы приладить его к своей утопии. «Поверхностный, мягкий, гуманный» век,—восторгающийся «человеком».

Семнадцатый век стремится стереть следы индивида, дабы творение имело возможно больше сходства с жизнью. Восемнадцатый век стремится творением вызвать интерес к автору. Семнадцатый век ищет в искусстве искусства, как некоторой части культуры; восемнадцатый — ведет путем искусства пропаганду реформ социального и политического характера.

«Утопия», «идеальный человек», обожествление природы, суетность самовыставления, подчинение пропаганде социальных целей, шарлатанство — вот что к нам перешло от восемнадцатого века.

Стиль семнадцатого века: propre, exact et libre11.

Сильный индивид, довлеющий самому себе или перед лицом Бога усердно трудящийся—и эта современная авторская пронырливость, навязчивость—вот крайние противоположности. «Выставлять себя на первое место» — сравните с этим ученых Порт-Рояля.

У Альфиери было понимание высокого стиля.

Ненависть к «burlesque»12 (лишенному достоинства) и недостаток чувства естественного—вот черты семнадцатого века. 98.

Против Руссо.— К сожалению, человек в настоящее время уже недостаточно зол: противники Руссо, говорящие:

«человек—хищное животное», к сожалению не правы.

[Вольтер — Руссо.] Природное состояние — ужасно, человек —хищный зверь, наша цивилизация—неслыханный триумф над этой природой хищного зверя. так умозаключал Вольтер. Он ценил смягчение нравов утонченностью, духовные радости цивилизованного состояния, он презирал ограниченность, даже в форме добродетели, недостаток деликатности, даже у аскетов и монахов.

Руссо больше всего занимало нравственное несовершенство человека; словами «несправедливо», «жестоко» всего легче разжечь инстинкты угнетенных, которые обыкновенно сдерживаются страхом vetitum1 и немилости, причем совесть угнетенных предостерегает их от бунтарских вожделений. Эти эмансипаторы стремятся прежде всего к одному — сообщить своей партии пафос и позы высшей натуры. 100.

Руссо: норма строится у него на чувстве; природа—как источник справедливости; человек совершенствуется в меру того, насколько он приближается к природе (по Вольтеру— в меру того, насколько он от нее отдалился). Одна и та же эпоха: для одного—суть ее в прогрессе гуманности, для другого — в увеличении несправедливости и неравенства.

Вольтер понимает humanita2 все еще в смысле Ренессанса; также и vir^ (как «высокую культуру»), он борется за ин-

запрет (лат,.). человечество (итал.). 79 тересы «des honnetes gens»1 и «de la bonne compagnie»2, за интересы вкуса, науки, искусства, самого прогресса и ци- ^ вилизации.

s Борьба загорается около 1760 г.: женевский гражданин и

§ Le seigneur de Ferney3.

Іь1 Pour «la canaille» un dieu remunerateur et vengeur5—Воль

тер. Критика точек зрения по отношению к ценности цивилизации. Социальное изобретение для Вольтера прекраснейшее из всех: нет цели выше, как поддерживать и усовершенствовать его; в том-то и honnetete6, чтобы чтить социальные обычаи; добродетель—подчинение известным необходимым «предрассудкам» в интересах поддержания «общества». Вольтер —миссионер культуры, аристократ, сторонник победоносных господствующих классов и их оценок. Руссо же остался плебеем и как homme de lettres7,—это было неалыханно—источая дерзкое презрение ко всему тому, чем он сам не был.

Болезненное в Руссо наиболее восхищало и вызывало подражание. (Ему родственен лорд Байрон; он также взвинчивал себя и принимал возвышенные позы, разжигал в себе мстительный гнев; позднее, благодаря Венеции, он пришел к равновесию и понял, что более облегчает и примиряет... l'irso- uciance8.)

Руссо горд тем, что он есть, несмотря на свое происхождение, но он выходит из себя, когда ему об этом напоминают.

У Руссо несомненное помешательство, у Вольтера необычайное здоровье и легкость. Затаенная rancune9 больного; честных людей (фр.). хорошего общества (фр.).

3

помещик из Фернея (фр.) — Вольтер (прим.. ред.) 4 остряк (фр.). за «негодяя» — вознаграждение и мщение бога (фр.).

честность, порядочность (фр.).

писатель (фр.).

беспечность (фр.).

9

злопамятство (фр.). периоды его сумасшествия также есть периоды его презре- 8о ния к людям и недоверчивости.

Защита Провидения у Руссо (против пессимизма Вольтера) — он нуждался в Боге, чтобы иметь возможность кинуть проклятием в общество и цивилизацию; все должно было само по себе быть хорошим, как сотворенное Богом; только человек извратил человека.

Романтика а 1а Руссо.—Страсть («верховное право страсти»), естественность, пленение безумием (дурачество, признаваемое за величие); мстительная злоба черни в качестве судии, безрассудное тщеславие слабого («в политике уже в течение ста лет избирали вождем больного»).

101- Кант: сделал приемлемым для немцев теоретико-познавательный скептицизм англичан: 1)

связав с ним моральные и религиозные интересы немцев, подобно тому, как на том же основании академики позднейшего периода использовали скепсис в качестве подготовления к платонизму (vide1 Августин); или как Паскаль использовал даже этический скепсис, чтобы пробудить («оправдать») потребность в вере; 2)

снабдив его схоластическими выкрутасами и вычурностями и этим сделав его пригодным для научно-формального вкуса немцев (ибо Локк и Юм сами по себе были еще слишком ясны, прозрачны, т. е. по немецким меркам, «слишком поверхностны».).

Кант: неважный психолог и знаток человека; грубо заблуждающийся относительно ценности великих исторических моментов (Французская революция); фанатик морали a la Руссо; с подпочвенным христианством оценок; догматик с головы до пят, но с тяжеловесным недовольством этой своей наклонностью вплоть до желания тиранить ее, но тотчас же утомляющийся скепсисом; он, еще не овеянный ни единым дуновением космополитических вкусов и античной красоты, был задерживателем и посредником, лишенным оригинальности — (как Лейбниц посредничал и перекидывал мосты между механикой и спиритуализмом, а Гете— между вкусом

смотри (лат.).

81 восемнадцатого века и вкусом «исторического понимания» (по существу своему носящего характер экзотизма), как немец- щ кая музыка посредничала между французской и итальянской | музыкой, как Карл Великий—между imperium Romanum13 и

§ национализмом. Кант—задерживатель par excellence).

§

р

§ 102. В той же мере христианские века с их пессимизмом ^ были более сильными, нежели восемнадцатый век, столетия- I ми, в какой одно трагическое десятилетие классической Греции сильнее обычного европейского столетия.

Девятнадцатый век против восемнадцатого века. В чем — наследует ему, в чем—идет назад (меньше тонкости мысли, вкуса), в чем — превосходит его (мрачнее, реалистичнее, сильнее). 103.

Какое значение имеет тот факт, что Campagna romana14возбуждает в нас определенные чувства? А также и горы? Шатобриан в письме от 1803 года к г. де Фонтану передает первое впечатление от Campagna romana.

Президент де Бросс говорит o Campagna romana: «il fallait que Romulus fut ivre, quand il songea a batir une ville dans un terrain aussi Laid»15.

Делакруа также не любил Рима, он нагонял на него страх. Он был без ума от Венеции, как Шекспир, как Байрон, как Жорж Санд. Нерасположение к Риму испытывал также Те- офиль Готье и Рихард Вагнер.

Ламартин восхваляет Сорренто и Позилиппу. Виктор Гюго восторгается Испанией, «рагсе que aucu- ne autre nation n'a moins emprunte a l'antiguite, parce qu'elle n'a subi aucune influence classique»16. 104.

Две великие попытки преодолеть восемнадцатый век. Наполеон, вновь пробудивший мужа, воина и великую

борьбу за власть—замыслив Европу как политическое целое. Гете, возмечтавший о единой европейской культуре, пол- 82 ностью наследующей всю уже достигнутую «гуманитарность».

Немецкая культура нашего века возбуждает к себе недоверие; к примеру, в музыке недостает полного, освобождающего и связующего гетевского элемента.

105- Перевес музыки у романтиков 1830 и 1840 годов. Делакруа. Энгр, страстный музыкант (культ Глюка, Гайдна, Бетховена, Моцарта), говорил своим ученикам в Риме: «si je pou- vais vous rendre tous musiciens, vous у gagneriez comme pein- tres17; равным образом и Горас Вернэ, с его особенной страстью к Дон Жуану (как о том свидетельствует в 1831 году Мендельсон); точно так же—Стендаль, который говорит о себе: «Combien de lieues ne ferais-je pas a pied, et a combien de jours de prison ne me soumetterais-je pas pour entendre Don Juan ou leMatrimonio segreto; etje ne sais pour quelle autre chose je ferais cet effort»18. В то время ему было 56 лет от роду.

И заимствование форм, например, Брамсом, как типичным «эпигоном», и образованный протестантизм Мендельсона имеют одинаковый характер (здесь поэтически воспроизводится некоторая былая «душа».); —

моральные и поэтические подстановки у Вагнера — здесь один род искусства, служит по необходимости средством возмещения недостатков других;

—«историческое понимание», поэзия саги как источник вдохновения; —

то типичное превращение, наиболее ярким примером которого между французами может служить Г. Флобер, а между немцами Рихард Вагнер—как романтическая вера в любовь и будущее уступает место стремлению в «Ничто»— с 1830 по 1850 год.

1 об- Отчего немецкая музыка достигает кульминационного пункта ко времени немецкого романтизма? Отчего нет

83 Гете в немецкой музыке? И зато сколько Шиллера, вернее,

сколько «Теклы» в Бетховене! ^ В Шумане—Эйхендорф, Уланд, Гейне, Гоффман и Тик.

| В Рихарде Вагнере — Фрейшютц, Гоффман, Гримм, роман- § тическая сага, мистический католицизм инстинкта, симво- к лизм, «свободомыслие страсти» (замысел Руссо). «Летучий Голландец» отзывается Францией, где в 1830 le tenebreux1 jg был типом соблазнителя.

I Культ музыки, культ революционной романтики формы.

Іь1 Вагнер резюмирует романтизм, немецкий и французский. 107.

Рихард Вагнер остается, если рассматривать его лишь в ценностном отношении для Германии и немецкой культуры, большою загадкою, может быть несчастием для немцев,— во всяком случае неким роком; но что из того? Разве он не нечто большее, чем только немецкое событие? Мне даже кажется, что он менее всего принадлежит Германии; ничто там не было к нему подготовлено, весь тип его остался прямо чуждым, странным, непонятым, непонятным для немцев. Однако все остерегаются в этом сознаться: для этого мы слишком добродушны, слишком неотесаны, слишком немцы. «Credo quia absurdus est»2 этого хочет и хотел в данном случае и немецкий дух, и верит пока всему, чему Вагнер хотел бы, чтобы применительно к нему верили. Немецкому духу во все времена in psychologicis не хватало тонкости и прозрения. В настоящее время, находясь под гнетом патриотизма и самолюбования, он на глазах становится все неповоротливее и грубее — где уж ему до проблемы Вагнера! 108.

Немцы пока не представляют из себя ничего, но они становятся чем-то; следовательно у них еще нет культуры,— следовательно у них и не может еще быть культуры! Они еще не представляют ничего—это значит, что они и то, и се. Они становятся чем-то; это значит, что со временем они перестанут быть и тем, и сем. Последнее в сущности только пожелание, пока еще даже не надежда; но к счастью это — такое пожелание, опираясь на которое можно жить, это настолько же дело воли, работы, воспитания, подбора и дресси-

мрачный (фр.).

верую потому, что бессмысленно (лаж.). ровки, насколько и дело негодования, стремления, ощуще- 84 ния недостаточности, неудовольствия, даже озлобления,— короче, мы, немцы, желаем чего-то от себя, чего от нас до сих пор еще не требовали—мы желаем чего-то большего.

То, что этого «немца, какого еще нет», ждет нечто лучшее, чем современное немецкое «образование», то, что все пребывающие в процессе «становления» должны приходить в бешенство, когда они встречаются с довольством в этой области, с нахальным «самоуспокоением» и «каждением перед собой»,—это—мое второе положение, от которого я все еще не имею оснований отказаться.