Заключение ОБЩЕЕ И ОСОБЕННОЕ В ИСТОРИЧЕСКОМ РАЗВИТИИ КОЧЕВНИКОВ ЕВРАЗИЙСКИХ СТЕПЕЙ И ПРИНЦИПЫ ПЕРИОДИЗАЦИИ ИХ ИСТОРИИ
«Понятия, которые оказались полезными в упорядочивании вещей, легко приобретают над нами такую власть, что мы забываем об их человеческом происхождении и принимаем их за неизменно данное... Такими заблуждениями путь научного прогресса часто преграждается на долгое время. Поэтому, если мы настаиваем на необходимости проанализировать давно установленные понятия и указать, от каких условий зависит их оправданность и возможность употребления, как они, в частности, возникают из данного опыта, то это не праздная забава. Этим самым разбивается их преувеличенная власть». А. Эйнштейн Исследование социальной истории скифов приводит к: выводу, что скифское общество вплоть до последних веков нашей эры было раннеклассовым, основанным преимущественно на даннической эксплуатации кочевниками подчиненного земледельческого населения. Структурную основу его составляла многоступенчатая родо-племенная организация, в низших своих звеньях покоившаяся на узах реального кровного родства, а в высших — на чисто фиктивном генеалогическом родстве, являвшемся средством общественной интеграции, идеологическим обоснованием существующих социальных отношений и одновременно облегчавшем инкорпорацию неродственных групп. В собственно скифском кочевом обществе выделились следующие основные социальные слои: правящий царский род, родо-племенная и отчасти служилая аристократия, жречество, рядовые свободные кочевники, эксплуатация которых, носила лишь косвенный и ограниченный характер, неполно- правный слой обедневших и зависимых кочевников, эксплуатировавшихся более интенсивно. На низшей ступени социальной лестницы находились рабы, роль которых в производстве была, однако, невелика. Сравнение скифского общества с обществами других кочевников евразийских степей демонстрирует не только их принципиальную однотипность, но и сходство многих конкретных форм социальной организации, общественных институтов и культурных элементов. Это сходство доходит иногда до почти полного тождества. Имеющиеся различия связаны отчасти с разными этнокультурными традициями и различными источниками внешних влияний, отчасти с различиями в уровне развития. В некоторых отношениях скифское общество было ближе к обществу хунну, чем к обществу своих ближайших соседей и сородичей — сарматов, несколько отстававших от скифов в своем развитии. Подобное сходство в первую очередь надо объяснять однотипностью экологии и хозяйства кочевников евразийских степей, определявших параметры их социального развития, и лишь затем несомненными культурными и этническими взаимовлияниями. Не случайно различия более заметно проявляются в тех сферах, которые не связаны непосредственно ни с хозяйством, ни со структурными основами общества и его определяющими социальными категориями, ни, наконец, с уровнем общественного развития. Примером может служить вероятная матрилинейность сарматов в сравнении со скифской пат- рилинейностью. В то же время по основным социально-экономическим структурам и формам эксплуатации, равно как и по основным тенденциям общественного развития, древние кочевники евразийских степей были весьма близки к кочевникам средневековья и даже нового временил. Об этом уже много писалось в предыдущих главах. Л. Крэдер, исследовавший социальную организацию тюрко-монгольских кочевников, пришел к выводу, что «принципы — единые, существуют вариации в деталях» [Krader, 1963, стр. 4]. В более ограниченном виде этот вывод, по-видимому, можно распространить на всех кочевников евразийских степей, в том числе и древние. Причины этого явления коренятся опять-таки в специфике экстенсивной кочевой экономики, мало менявшейся с течением времени, и ее ограниченных возможностях. Численность хунну, живших на территории современной Монголии, и количество скота у них почти полностью совпадали с теми цифрами, которые имеются для монголов накануне 1921 г. Так, у хунну в среднем приходилось 19 голов скота на душу населения, в Автономной Монголии в 1918 г.— 17,8 головы [Таскин, 1968, стр. 41 и сл.]. Тем самым подтверждается предположение И. М.Майского, высказанное им более полувека назад: «Я не решаюсь высказывать вполне категоричного мнения, ибо в подтверждение его невозможно привести какие-либо достоверные статистические данные, но общее впечатление мое таково, что при системе первобытного скотоводства Автономная Монголия не в состоянии прокормить количество скота, значительно превышающее его теперешнее число. Быть может, при строгой экономии ее травяных ресурсов хватило бы для полуторного против нынешнего количества скота... но не больше» [Майский, 1921, стр. 134]. Л. Н. Гумилев усматривает в тысячелетиями стабильной и численности народонаселения у кочевников «оригинальный способ этнического существования, непохожий на привычные нам, но отвечавший потребностям самих кочевников» [Гумилев, 1971, стр. 9]. Я же вижу 1В этой стабильности еще одно "доказательство тупикового и застойного характера кочевнической экономики. Единообразная и неизменная экономика имела своим естественным следствием тенденцию к возникновению однотипных форм социальной организа- ции7)И все же было бы преувеличением утверждать абсолютную неизменность кочевых обществ. Определенная эволюция имела место. Но она была связана не столько с ограниченными возможностями внутреннего развития, сколько с характером взаимоотношений кочевников с внешним миром в различные исторические эпохи. В этой связи возникает проблема периодизации истории кочевников евразийских степей? Вполне понятно стремление различных исследователей не только вскрыть закономерности функционирования кочевых обществ, но также установить основные этапы их исторического развития и выработать периодизацию истории кочевников евразийских степей. Однако все предложенные к настоящему времени периодизации сильно отличаются друг от друга. Дело не только в том, что в основу их положены различные принципы. Само различие лишь еще раз отражает дискуссионность основных проблем кочевниковедения. Некоторым исследователям развитие кочевых обществ в евразийских степях представляется непрерывным поступательным процессом от первобытнообщинного строя к раннефеодальным (прафеодальным), а затем к развитым феодальным отношениям и даже к зарождению капиталистических отношений. Ясно, что в таком случае задачи периодизации сводятся лишь к установлению хронологии того или иного этапа социально-экономического развития, якобы пройденного кочевниками. При этом общества «ранних кочевников»— I тысячелетия до н. э.— обычно рассматриваются как догосударственные (в лучшем случае у них констатируются лишь зачатки государственности), а создание государства и классового общества приписывается лишь кочевникам средневековья [Лашук, 1967; Златкин, 1971а, стр. 172—175]. Трудно согласиться с таким решением проблемы. Во-первых, общества скифов, хунну и, вероятно, некоторых других древних кочевников имеют все основные признаки раннеклассовых, а созданные ими объединения вполне можно считать государственными образованиями. Во-вторых, поскольку это касается самих кочевников, их государственные образования в I тысячелетии до н. э. возникают практически на той же основе, что и в более позднее время. Не случайно многие исследователи констатируют сейчас сходство или даже тождество социально-экономической структуры как древних, так и средневековых кочевников. В-третьих, тот предельный уровень, который способны достичь кочевые общества в своем самостоятельном развитии, отнюдь не ясен. В гл. I уже отмечалось, что, в то время как одни специалисты усматривают его в развитом феодализме, другие не допускают ничего большего, чем «военную демократию». Гете писал, что между двумя противоположными мнениями лежит не истина, а проблема. Но в данном случае истина, возможно, находится где-то посередине. По-моему, в своем самостоятельном развитии кочевники, как правило, не идут далее раннеклассовых отношений и в этом отношении между кочевниками древности и средневековья не наблюдается существенных различий. Однако дело не только в пределе развития, который ставит кочевая экономика. Предложенная периодизация находится в отрыве от реальной истории кочевников евразийских степей, так как не учитывает обратимости социальных процессов у них и отсутствия сколько-нибудь прочной и длительной этнической и исторической преемственности. Любая периодизация истории рассматриваемого региона может основываться только на данных, относящихся к различным этносам. Но в таком случае картина непрерывного поступательного процесса представляется весьма сомнительной. Например, в древности в степях Северного Причерноморья у скифов завершился переход от первобытных к раннеклассовым отношениям и возникло государство. Но уже в Ш—II вв. до н. э. на смену скифам туда пришли сарматы, еще не вышедшие из эпохи классообразования. В IV в. н. э. гунны одолели сармато-аланские племена и на короткий срок создали сильное, но непрочное государственное образование, распавшееся вскоре после смерти Аттилы. В V— VIII вв. в Северном Причерноморье кочевали различные тюркские и иранские племена, находившиеся на стадии классообразования. В VIII—X вв. у них развивались классовые отношения, и, войдя в состав Хазарского каганата, они оказались вовлеченными в русло государственной жизни. С его падением и вторжением печенегов, тор ков и половцев начался новый цикл классообразования, так и не завершившийся к середине XIII в. Вновь государственность и классовое общество в степях Северного Причерноморья возникли лишь после монгольского нашествия. Затем последовали события, связанные «с распадом Золотой Орды, переселением калмыков и т. д. Примерно так же обстояло дело и в других районах евразийских степей. Другими исследователями история кочевничества в евразийских степях подразделяется на две эпохи: эпоху «ранних кочевников» (приблизительно до середины I тысячелетия н. э.) и эпоху «поздних кочевников». В основу этой периодизации кладутся не только, а иногда даже не столько различия в уровне социального развития, но в первую очередь хозяйственные и культурные различия, якобы существовавшие между «ранними» и «поздними» кочевниками. Было даже высказано мнение, что они относятся к различным хозяйственно-культурным типам, или же, что эпоха «ранних кочевников» — это время формирования хозяйственно-культурного типа кочевых скотоводов евразийских степей, а эпоха «поздних кочевников» — время функционирования его в сформировавшемся виде [Вайнштейн, 1971; Вайнштейн, 1973, стр. 9—10]. Если суммировать мнение исследователей, придерживающихся подобной периодизации, то различия между «ранними» и «поздними» кочевниками в основном сводятся к следующему [Артамонов, 1947, стр. 70; Грязнов, 1955; Черников, 1960; Смирнов К. Ф., 1964]. 1. Для «ранних кочевников» было характерно кочевание большой ордой (племенем), находящейся в беспрерывном, медленном, круглогодичном движении. Соответственно жилищем служили «дома на колесах», т. е. помещенные на телеги кибитки. Для «поздних кочевников» характерно кочевание мелкими группами, а основным видом жилища являются юрты. 2. У «ранних кочевников» отсутствовали те элементы материальной культуры, которые были распространены у «поздних»: разборная юрта, утварь из легких и прочных материалов, почти вытеснившая керамику, жесткое седло со стременами. 3. «Ранние кочевники» в отличие от «поздних» не вышли за пределы заключительной стадии первобытнообщинного строя. Эпоха «ранних кочевников» была эпохой разложения родового строя, до установления господства патриархально-феодальных отношений. Все эти аргументы фактами, однако, не подтверждаются. Во-первых, представление о том, что «ранние кочевники» передвигались всей ордой или племенем, не имея стабильных маршрутов и нигде подолгу не задерживаясь по-видимому, отчасти является дальнейшим развитием взглядов Б. Я. Владимирцова, полагавшего, что в XI—XII вв. монголы кочевали как куренями, т. е. большими группами, так и отдельными аилами, а затем, с образованием державы Чингисхана, перешли исключительно к аильному кочеванию, т. е. к кочеванию небольшими группами [Владимирцов, 1934, стр. 37—38, 45—46; ср.: Гребнев, 1960, стр. 107]. Ученый опирался на свидетельство Рашид ад-Дина: «В древние времена, когда какое-либо племя останавливалось в какой-либо местности, оно [располагалось] наподобие кольца, а его старейшина находился в середине [этого круга], подобно центральной точке; это и назвали курень» [Рашид ад-дин, т. I, кн. 2, стр. 86]. Однако эти слова едва ли следует понимать буквально и тем более придавать им расширительное значение [Руденко, 1961а, стр. 7; Марков, 1967, стр. 9; Тошю Оо1:о, 1968, стр. 95; Вайнштейн, 1972, стр. 74— 77]. Положение дел, описанное средневековым историком, скорее всего явилось следствием неустойчивости и частых междоусобных войн в монгольском обществе в эпоху, предшествующую деятельности Чингисхана. Круглогодичное кочевание по относительно неустойчивым маршрутам (второй тип) в исследуемом регионе уже по природно-климатическим условиям было возможно только в наиболее засушливых, пустынных районах. Потребность в кочевании большую часть года небольшими группами вызывалась экономическими причинами — невозможностью прокормить и напоить всю массу скота на ограниченной территории. Численно значительные группы могли кочевать вместе только непродолжительное время в году, к зиме они обычно распадались [Сабырханов, 1969, стр. 151; Вайнштейн, 1972, стр. 72—77]. Исключения бывали в периоды стихийных бедствий, войн и переселений и у «поздних кочевников» встречались не реже, чем у «ранних». Не случайно сам Рашид ад-Дин добавляет: «И в настоящее время, когда вблизи находится вражеское войско, они [монголы] тоже располагаются в таком же виде (т. е. в виде куреня.— А. X.) для того, чтобы враги и чужие не проникли внутрь стана» [Рашид ад-дин, 1952, т. I, кн. 2, стр. 87]. По сообщению одного из средневековых историков, туркмены Сирии во время переходов на яйлу подвергались нападению курдов. «Тогда туркмены решили объединиться во время своих переходов, чтобы охранять свое имущество» [Агаджанов, 1969, стр. 117]. Иосафат Барбаро в следующих словах описывает движение хана Ки- чик-Мехмеда и его войска с Нижней Волги на Нижний Дон: «Сначала шли табуны лошадей по шестьдесят, сто, двести и более голов в табуне, потом появились верблюды и волы, а позади них стада мелкого скота. Это длилось в течение шести дней, когда в продолжение целого дня — насколько мог видеть глаз — со всех сторон степь была полна людьми с животными: одни проходили мимо, другие прибывали. Поперечник равнины, занятой массами этих людей и скота, равнялся 120 милям» [Барбаро и Конта- рини о России, 1971, стр. 142—143]. В период казахских ханств из-за напряженной политической обстановки значительное число аулов также предпочитало передвигаться сообща [Толы- беков, 1959, стр. 206]. В 40-х годах XVIII в. султан Нурали и его братья, боровшиеся с враждебными им султанами Бараком и Батыром, старались держаться ближе к своей матери ханше Попай и даже зимовали вместе [Сабырханов, 1969, стр. 156]. Один из наблюдателей верно подметил, что казахов «опасность заставляла кочевать большими аулами» [Костенко, 1886, стр. 341]. Но подобные объединения нескольких кочевых групп имели временный характер и распадались с окончанием конфликтов и наступлением затишья [Зиманов, 1958, стр. 70—71]. Во-вторых, вряд ли правомерно основывать историческую периодизацию на различиях в отдельных элементах материальной культуры. К тому же обоснование таких различий во многом сомнительно. Кибитки на повозках, использовавшиеся под жилье, были распространены не только у древних номадов, но и у кочевников средневековья и еще более позднего времени. Они многократно описаны различными писателями и путешественниками [Тизенгаузен, 1884, стр. 281; Путешествия Плано Карпини и Рубрука, 1957, стр. 27—28, 91—92; Книга Марко Поло, 1955, стр. 88; Барбаро и Контарини о России, 1971, стр. 144]. Про чжурчжэней X в. источники сообщают, что они «жили в повозках, запряженных лошадьми» [Воробьев, 1965, стр. 17]. В XV в. Шериф ад-Дин Йезди отмечал: «Жилищем степняков... являются шатры „кутарме", которые делают так, что их не разбирают, и ставят и снимают целиком, а во время передвижений и перекочевок едут, ставя их на телеги» [Тизенгаузен, 1941, стр. 172—173]. Передвижения крымских татар в XIX в. мало чем отличались от скифских. По словам Г ерберштейна, «стравив пастбища в одном месте, они переселяются в другое со стадами, женами и детьми, которых везут с собой на повозках» [Герберштейн, 1908, стр. 144]. У запорожских казаков даже в XVIII в. жилищем на кочевьях и полях служил кош — крытая повозка, генетически, возможно, восходящая к передвижному жилищу кочевников [Шенников, 1971, стр. 85]. Наконец, ногайцы бывшей Таврической губернии употребляли телеги как средство массового передвижения при перекочевках еще в начале XIX в., когда они были сожжены по приказу русской администрации, стремившейся ускорить оседание ногайцев [Иванов П. П., 1958, стр. 43; Шенников, 1973, стр. 52]. Среди их жилищ отмечены как съемные кибитки, так и кибитки, постоянно укрепленные на повозках, с очагом внутри. У северокавказских ногайцев они дожили до начала XX в. Между тем северопричерноморские ногайцы совершенно не пользовались разборной юртой [Шенников, 1973, стр. 52—54}. В то же время юрта определенно была известна уже древним кочевникам. Ее изображение имеется среди росписей одного из керченских склепов [Ростовцев, 1913, стр. 170 и сл., табл. С I]. Остатки нескольких юртообразных жилищ первых веков нашей эры обнаружены в Крыму [Шульц, 1937, стр. 252—254; Шульц, 1941, стр. 273 и сл.; Дашевская, 1967, стр. 69 и сл., рис. 20]. Описание юрты хунну, относящееся к 81 г., свидетельствует о том, что последняя мало чем отличалась от хорошо известной монгольской юрты XIII в. [Таскин, 1968, стр. 27—28]. Не исключено, что жесткое седло и стремена (или по крайней мере их прототипы) также появились еще в древности, а не в начале средневековья [Скрипкин, 1970, стр. 207, рис. 3; Кызласов, 1973], Было бы нелепо отрицать, что материальная культура и даже некоторые формы хозяйства евразийских кочевников, как и любых других обществ, с течением времени претерпевали определенные изменения. Однако эти изменения недостаточно велики, чтобы можно было говорить о каких-то качественных различиях. Хозяйственно-культурный тип кочевников евразийских степей по всем своим основным определяющим признакам 'сформировался не позднее первой половины I тысячелетия до н. э. и просуществовал кое-где вплоть до XX в. Модификации не меняли его сущности, а инновациям подвергались лишь его второстепенные признаки. В-третьих, надо снова повторить, что историческое развитие кочевников евразийских степей не представляло собой непрерывного поступательного процесса. И в I тысячелетии до н. э., и в I тысячелетии н. э. бок о бок с кочевниками, создавшими свои государственные образования, существовали такие, которые еще не вышли из эпохи классообразования. «Ранние кочевники» — хунну и скифы — опережали в своем развитии «поздних» — печенегов, половцев и многих других. Наконец, сама структура кочевых обществ оставалась однотипной и в древности и в средневековье. Таким образом, все рассмотренные периодизации истории кочевых обществ евразийских степей представляются не- удовлетворительными. Очевидно, внутреннее развитие кочевников, будь то в сфере социально-политических отношений, в области экономики или в материальной культуре, не дает для них достаточных оснований и критериев. Поэтому я предложил взять за основу периодизации твердо установленный факт тесной и детерминированной связи, всегда существовавшей между кочевыми и оседло-земледельческими обществами [Хазанов, 1973]. История кочевников евразийских степей — неотъемлемая часть общеисторического процесса. Кочевники не только принимали активное участие в событиях мировой истории; сами эти события оказывали существенное воздействие на все стороны их жизни. Поэтому представляется допустимым разделить их историю на три эпохи — «эпоху древних кочевников», «эпоху средневековых кочевников» и «эпоху кочевников нового времени» — в соответствии с общей периодизацией всемирной истории. Как известно, ведущие социально-экономические тенденции, присущие каждой из этих эпох и определявшиеся способом производства, господствовавшим в наиболее развитых обществах, оказывали определенное воздействие на всю ойкумену. Изложенный принцип в какой-то мере молчаливо принимался и раньше авторами некоторых из предложенных периодизаций. Иначе непонятно, почему рубежом, отделяющим «ранних кочевников» от «поздних», признается середина I тысячелетия н. э.— время, не отмеченное в степи никакими другими изменениями, кроме этнических. Трудно отделаться от мысли, что над учеными невольно довлел факт отсылки Одоакром именно в это время инсигний императорской власти в Константинополь — событие, положившее конец существованию Западной Римской империи. Для истории евразийских кочевников событие это сколько-нибудь существенного значения не имело. Но зато оно признается в качестве условной даты, знаменующей наступление средневековья. Однако, подчеркиваю, исторические и этнические (в древности ведущую роль в евразийских степях играли ираноязычные кочевники, в средние века и новое время — тюркоязычные и монголоязычные) различия между эпохами выступают значительно более отчетливо, чем хозяйственно-культурные. Что касается социально-политических различий — а их полностью все же нельзя сбрасывать со счетов,— то они в очень большой мере связаны с воздействием, которое оказывали на кочевников оседло-земледельческие общества Старого Света, и с уровнем развития последних. Надо ли напоминать, что именно на основе этих обществ и была в свое время выработана общепринятая ныне, несмотря на все ее очевидные изъяны, периодизация всемирной истории? Не следует отрицать определенных различий, существовавших между древними и средневековыми кочевниками, взятыми в целом. Однако эти различия носят не качественный, а количественный характер. К тому же в первую очередь они опять-таки связаны с ролью оседло-земледельческих и городских обществ в социальном развитии номадов. Общий уровень развития земледельческих обществ, с которыми кочевники контактировали, возрос по сравнению с древностью. Это открывало несколько большие возможности и для развития кочевников, особенно для становления и развития их государственности по второму из намеченных нами путей. Несколько слов об эпохе кочевников нового времени. Она была временем кризиса кочевого хозяйства и базировавшихся на нем обществ. Изменившееся соотношение сил привело к тому, что кочевники все больше вовлекались в сферу влияния своих оседлых соседей, но теперь уже в качестве подчиненной и эксплуатируемой стороны. В результате в их обществе развивались феодальный и капиталистический уклады, своеобразно сочетавшиеся с остатками и пережитками прежних социальных отношений. Следует также отметить, что в средние века территория, занятая кочевниками, максимально расширилась в результате их военного преобладаниям а в новое время, наоборот, сузилась. В целом же кочевым обществам присущи застойный и тупиковый характер, обусловленный спецификой экстенсивного скотоводческого хозяйства, отсутствие достаточных возможностей для внутреннего развития, известная обратимость социальных процессов. Одни и те же этносы и этнические группы мы видим то вступившими в эпоху классообразования, то достигшими раннеклассовой ступени развития, то завоевателями земледельческих областей и создателями очередного государственного образования, подчас обширной империи, то после его распада (вновь отброшенными на более низкую ступень развития. На протяжении почти трех тысяч лет в кочевом мире евразийских степей движение по кругу явно превалировало над поступательным развитием, и если последнее все же имело »место, то главным образом под влиянием стимулов, исходивших из земледельческих областей. Даже в сфере материальной культуры традиции преобладали над инновациями. Освоение огромных, практически не использовавшихся степных пространств и вовлечение их в сферу производящей экономики древними скотоводами было важным моментом в историческом развитии Евразии. До известного времени кочевое скотоводство являлось наиболее эффективным способом их хозяйственного использования. Но всякая медаль имеет две стороны. Оборотная сторона кочевничества как ре- 18 Зак. 880 зультата пассивной адаптации обществ с производящей экономикой в определенных экологических нишах заключается в социальном застое. До сих пор из него известен только один выход — переход к оседлости и комплексному хозяйству, в котором в соответствии с экологией конкретных районов и причинами экономического и политического порядка может преобладать отгонно-пастбищное скотоводство.