Источники позволяют выделить в скифском обществе несколько категорий неполноправного и зависимого населения, очевидно подвергавшегося эксплуатации. Правда, конкретные формы этой эксплуатации далеко не всегда ясны Неполноправный слой обедневших кочевников. Пиндар (&. 105) засвидетельствовал наличие среди кочевых скифов лиц, не имевших своего дома, перевозимого на телеге. По этому поводу схолиаст Аристофана ^с^1. ad Arist Л^, 945) заметил, что «не имеющий там (т. е. в Скифии.—А. X.) повозки считается у них бесчестным». В данном случае имеется в виду наиболее обедневшая прослойка населения, утратившая возможность вести самостоятельное кочевое хозяйство, а вместе с ним престиж и, возможно, какие-то социальные права. Может быть, таких или еще больших бедняков подразумевал Псевдо-Гиппократ (De аеге, 30), когда писал про наличие в Скифии людей «самого низкого происхождения», не имевших даже возможности ездить верхом В. Д. Блаватский полагает, что известие Псев- до-Г иппократа скорее всего следует отнести к земледельческим племенам, подвластным (или союзным) царским скифам [Блаватский, 1950, стр. 20, прим. 3]. Однако сопоставление этого известия со свидетельством Пиндара побуждает думать, что в обоих случаях речь идет именно о кочевниках, для которых владение лошадью имело первостепенное значение. Недаром казахские пословицы гласят: «Умирает не тот, кого ругают, а тот, кто потеряет свою лошадь» [Толыбеков, 1959, стр. 39]; «Кто владеет лошадью, тот не знает лишений» [Зиманов, 1958, стр. 112]. К тому же все известия Псевдо-Гиппократа о скифах посвящены не земледельцам, а кочевникам. Можно только думать, что процесс образования пауперизированной и неполноправной прослойки интенсивнее протекал в среде скифов-кочевников, чем у господствовавших политически царских скифов. Материальное положение этой прослойки было весьма тяжелым. Тот же Пиндар [fr. 203(207); Zenob., V, 59] заметил: «Некоторые скифы, притворяясь, открыто на словах гнушаются лежащей убитою лошадью, а тайком обдирают кривыми зубами ноги и головы». К словам поэта надо отнестись с полным доверием. Употребление падали в пищу было отмечено у средневековых монголов и татар и Калмыков; нового времени [Меховский 1936, стр. 59; Путешествия Плано Карпини и Рубрука, 1957, стр. 95—96; Небольсин, 1852, стр. 47; Житецкий, 1892, стр. 192, 195]. Эраси- страт (А. Gell., N. Att., XVI, 3, 8) сообщает о случаях голодовок у скифов, когда им приходилось стягивать живот широкими поясами, «так как при этом голод менее мучит их». Ясно, что чаще других голодать случалось неимущему слою. Происхождение его особых сомнений не вызывает, несмотря на молчание источников. Кочевое хозяйство всегда и всюду отличается нестабильностью. Массовый падеж скота в результате джута, засухи, эпизоотии, утрата его из-за вражеских набегов и т. д.— явления, постоянно сопутствующие кочевничеству. Согласно казахской пословице, скот принадлежит любому бурану и сильному врагу [Толыбе- ков, 1959, стр. 218]. У хунну зимой 72 г. до н. э. из-за обильного снегопада и успешных вражеских набегов случился голод. «Умерло из каждого десятка три человека, а из каждого десятка скота пало пять голов. Сюнну совсем обессилели, все зависимые от них владения отложились, и они уже не в состоянии были совершать грабительские набеги» (Таскин, 1973, стр. 28]. Голод повторился в 68 г. до н. э. «В том же году в землях сюнну был голод, от него из каждого десятка населения умерло шесть-семь человек, а из каждого десятка скота пало шесть-семь голов» [там же, стр. 29]. В «Истории поздней династии Хань» Фань Е под 46 г. н. э. говорится, что «сюнну несколько лет подряд страдали от засухи и саранчи, земля на несколько тысяч ли лежала голая, травы и деревья засохли, люди и скот голодали и болели, большин - ство их умерли или пали» (там же, стр. 70]. Ал-Омари, ал-Макризи и ал-Айни сообщают, что в годы стихийных бедствий татары Золотой Орды продавали в рабство собственных детей, не видя иного способа остаться в живых [Тизенгаузен, 1884, стр. 231, 235, 241, 436, 442, 513]. У калмыков Поволжья зимой 1798 г. потери скота достигли 562 878 голов [Ючи- ров, 1925, стр. 59], у калмыков Ставрополья всего за 25 дней в конце 1892 — начале 1893 г. пало 1 201 187 голов скота [Дуброва, 1898, стр. 231]. В Казахстане в XIX в. крупные джуты, когда гибло от половины до трех четвертей всего поголовья скота, повторялись каждые 6—11 лет, местные джуты случались почти ежегодно [Толыбеков, 1959, стр. 54—56]. При каждом большом джуте масса кочевников лишалась скота и превращалась в обездоленных бедняков. В Туве в отдельные годы от джута гибло до 15—17% скота, а если прибавить еще урон от эпизоотии, то общие потери иногда достигали половины всего поголовья [Вайнштейн, 1972, стр. 52—53]. В Монголии от эпизоотии гибло до 60% и более скота [Вяткина, 1960, стр. 161]. Даже оставляя в стороне социальные факторы, можно заключить, что пауперизация части кочевников — процесс, имманентно присущий кочевому хозяйству и образу жизни. Трудно думать, что у скифов дело обстояло иначе. Результатом тех периодических голодовок, о которых сообщает Эрасистрат, или набегов, подобных тому, после которого скиф Дандамис оказался «обобранным донага» (L и с, Тох., 40), могло быть только пополнение неполноправного слоя обнищавших кочевни- ков-скифов. В установлении их дальнейшей судьбы во многом вновь приходится опираться на сравнительные материалы. Утрата возможности вести самостоятельное хозяйство оставляла перед недавними кочевниками два выхода: либо идти в услужение к своим богатым соплеменникам, работать в их хозяйствах, пасти их скот в качестве слуг, клиентов, батраков, арендовать его на основе саунных отношений [о сауне см.: Першиц, 1973] и т. д., либо оседать на землю. Постоянное наличие резерва рабочей силы являлось одной из причин слабого развития у кочевников рабовладельческих отношений. Но экстенсивное кочевое хозяйство не настолько трудоемко, чтобы дать занятие всем свободным рукам И. А. Житецкий писал про калмыков, что «в степи кочуют семьи сравнительно зажиточные, а те из них, которые беднеют, лишаются скота, выбрасываются из года в год степью за ее пределы. Остаются из семей бедных скотом в степи только те, сравнительно немногие, которые пристраиваются в качестве пастухов и работников при худуках у крупных скотоводов и при хурулах» [Житецкий, 1892, стр. 25; см. также: Пальмов, 1927, стр. 124—125]. Обнищавшие кочевники, не нашедшие себе применения в хозяйствах сородичей и соплеменников, вынуждены были оседать на землю. При этом они нередко подвергались эксплуатации со стороны богатых скотоводов, предоставлявших им зерно, скот и орудия, необходимые для земледельческого труда, и за это взимавших часть урожая и заготовленного на зиму сена. Насколько позволяют судить источники, в большинстве кочевых обществ евразийских степей всегда прослеживается оседлость или полуоседлость какой-то части населения как неизбежный результат кочевого образа жизни. Подобная вынужденная оседлость далеко не всегда была прочной и длительной. Обнищавшие кочевники, потерявшие возможность заниматься кочевым скотоводством, нередко были самым презираемым и дискриминируемым слоем. Например, у огузов обедневшие и оседавшие на землю лица переставали быть полноправными членами общества. Обычное право огузов обнаруживает враждебное отношение к ним, а по Махмуду Кашгарскому, ятуки — огузские бедняки — не принимали участия в войнах [Агаджанов, 1969, стр. 96—97, 109, 113]. Недавние кочевники рассматривали свое состояние как вынужденное и временное и при первой возможности обычно вновь переходили к кочеванию [Зиманов, 1958,. стр. 38; Толыбеков, 1959, стр. 335—338; Аполлова, 1960, стр. 53]. «Только лишь безвыходная нищета может побудить кочевника заняться хлебопашеством,— отмечал один из наблюдателей.— Но лишь только он обзавелся скотом, тотчас бросает свою неуклюжую лопату, которой он пахал землю вместо сохи,— он делается кочевником» [Завадский-Краснопольский, 1874, стр. 17]. Поэтому оседание части кочевников в результате их пауперизации являлось не столько причиной, сколько одной из предпосылок более широких и стабильных процессов седентаризации, зависевших от многих иных факторов, в частности от степени заинтересованности кочевой знати в наличии земледельческого уклада, от спроса на зерно на внешнем рынке и т. д. У скифов прослеживаются обе отмеченные тенденции в положении обедневших кочевников и характере их эксплуатации. Полиен (Strateg., VII, 44, 1) сообщает, что «скифы перед сражением с трибаллами приказали земледельцам и коневодам показаться вдали с табунами лошадей, когда узнают, что они вступили в сражение с врагами. Те так и сделали. Трибаллы, увидев вдали огромное количество людей и лошадей и столбы пыли и слыша поднявшиеся крики, вообразили, что верхние скифы идут на помощь их врагам, и в ужасе обратились в бегство». В изложении Фронтина (Strateg., II, 4, 20) этот эпизод выглядит несколько иначе. «Скифский царь Атей, когда ему пришлось сразиться с более значительными силами трибаллов, приказал женщинам, детям и всей нестроевой толпе (imbellis turba) подогнать к тылу неприятелей стада ослов и быков и при этом нести впереди поднятые копья; затем он распустил слух, что будто бы к нему идут подкрепления от более отдаленных скифов; этим уверением он побудил неприятелей отступить». Иногда под imbellis turba произвольно понимают поко- ренных и обращенных в рабство земледельцев и коневодов [Граков, 1950а, стр. 10; Граков, 1954, стр. 23; Блаватский, 1954а, стр. 35]. Но ни у Полиена, ни у Фронтина об этом не говорится ни слова. Зато из их рассказа следует, что в Скифии IV в. до н. э. была прослойка зависимого населения, не принимавшая участия в войнах и занимавшаяся земледелием и выпасом скота, очевидно чужого. Можно предположить, что под земледельцами и коневодами Полиена, нестроевой толпой Фронтина скрываются обнищавшие кочевники-скифы, социально неполноправные, зависимые и эксплуатируемые. Вероятно, выявляются они и археологически, хотя и не очень отчетливо. В скифских могильниках IV—III вв. до н. э. в курганах со сравнительно богатыми погребениями встречаются иногда впускные погребения с очень бедным инвентарем. Например, в кургане № 15(75) могильника у Солохи погребены мужчина-воин с оружием, наборными поясами, предметами конской сбруи и греческим лекифом и женщина с золотыми бляшками, выполненными в зверином стиле, бронзовым зеркалом и киликом. В том же кургане было обнаружено еще одно погребение, в котором из вещей было только семь бронзовых наконечников стрел и даже отсутствовала заупокойная пища [Архив ИА АН УССР, инв. № 1962/44]. В кургане № 45 могильника Любимовка II наряду с погребением, содержавшим оружие, золотую серьгу и бляшки, выполненные в зверином стиле, имелось другое, в котором сопутствующий инвентарь был представлен лишь одной стеклянной бусиной, а заупокойная пища отсутствовала [там же, инв. № 1968/15]. Подобные погребения едва ли были рабскими — покойники похоронены в них с соблюдением основных правил скифского погребального обряда. Скорее всего в них были похоронены слуги или какие-то иные зависимые лица. Возможно, им же иногда принадлежали и нaибoлee бедные погребения под отдельными насыпями, не только впускные, но и основные. Однако надежные критерии, позволяющие отделить такие погребения от погребений полноправных, хотя и бедных кочевников отсутствуют. В то же время прослеживаются седентаризационные процессы, постепенно охватившие всю Скифию: сперва вокруг Ольвии, с V в. до н. э. на Керченском полуострове, в IV— III вв. до н. э. в Поднепровье. Вероятно, оседали обедневшие кочевники-скифы, из полноправных членов общества превращавшиеся в неполноправных и эксплуатируемых земледельцев, вроде тех, которыми, по Полиену, помыкали Атей и его войско. Не случайно в могильниках, принадлежавших оседлому земледельческому населению степной Скифии, с III в. до н. э. начинает исчезать оружие [Мелюкова, 1950, стр. 33; Мелюкова, 1964, стр. 83]. Конечно, со временем осевшие на землю кочевники могли достичь известного благосостояния. Но они всегда находились в зависимости от тех, кто продолжал кочевать, пока последние господствовали политически в скифском обществе.