Вступление Учредительного Собрания в Самару.

В плену.

„Незаметно пробираюсь по Уральской улице... На одном из перекрестков меня нагоняет чех.

— Документы?—спрашивает он.

Я показываю ему случайно оказавшуюся паспортную книжку.

Люди сказали, что вы—комиссар. Идемте в штаб. —

Я чувствую, что всякие разговоры тут излишни, и, сопровождаемый сотнями любопытных взглядов, следую за ним.

Меня ведут к железной дороге. У линии гудит толпа. Увидя меня, они бросаются навстречу с дикими злобными криками: —

Ага, комиссар... Попался. Вей его, бей!... Вот тебе за автомобили, вот тебе за голодуху!., вот!..

Десятки рук тянутся ко мне. Несколько ударов в голову, сильный удар прикладом в живот,—и я падаю на землю.

Настроение толпы передается чехам, не трогавшим до сих пор меня. —

Вставай!..—орет один из них, продолжая бить прикладом.

Чувствую, что это —конец, и сам начинаю просить чехов, как можно скорее меня расстрелять, но, вместо этого, удары продолжают сыпаться; кто-то топчет ногами. —

Ростшеличь... Ростшеличь... (расстрелять—по чешски), требует подошедшая группа чехов. Уже дула нескольких винтовок угрожающе наводятся на меня, но они отводятся по приказу подошедшего офицера. —

Кто это?—спрашивает он. —

Комиссар...—отвечают провожатые.

Офицер отдает строгий приказ отвести меня в штаб дивизии. —

Нужно допросить, а расстрелять мы всегда успеем,—добавляет он.

Меня ведут по линии на мост. По обеим сторонам моста валяются трупы красногвардейцев... Солдаты исполнили на этот раз приказание офицера й не трогали меня больше, но встречная группа чехов снова хочет вырвать меня из рук их и расстрелять. Завязывается спор...

Ограничиваются в конце тем, что снова бьют прикладами до тех пор, пока на мосту не показывается новая группа.

Это—комиссар, который приезжал с паровозом в Иващен- ково за нефтью,—крикнул по моему адресу Неверов. —

Ага, так вот ты кто!

На меня было снова посыпались побои, но вновь подошедший офицер снова приказал отвести меня в штаб.

Некоторое время я пролежал на земле, будучи не в силах больше двигаться. Когда меня подняли, передо мной издалека предстал город, представлявший из себя жуткую картину.

Громадные языки пламени прорывали густой черный дым.

Горела мельница...

Подталкиваемого прикладами, меня повели по направлению 1С ст. Кряж, где передали коменданту.

Недалеко от станции находилось большое количество пленных красногвардейцев, но к ним; не пустили, а посадили в небольшую станционную комнату, где уже сидело несколько человек по подозрению в „комиссарстве". Привели к нам также китайца—красногвардейца.

Бедняга совершенно не понимал русского языка и никак не мог ответить на вопросы чехов. Продержав его с нами 10 минут, они сняли с него шинель и сапоги и под предлогом, что у него нашли разрывную пулю, повели его к расстрелу.

Вскоре к нам привели т. Масленникова.

Он был без шляпы и без очков, которые ему разбили при избиении. Из носа лилась кровь, окрасившая всю его одежду.

Очутившись в комнатке, он устало опустился на скамейку.

Тов. Масленников рассказал нам о последних минутах ялуба.

Когда клуб был окружен и выяснилось безвыходное положение находившихся при нем защитников, часть из них старалась спастись бегством; участь их неизвестна. Чтобы предотвратить излишнее кровопролитие, т. Масленников вышел на улицу с белым флагом, заявив, что клуб готов сдаться чехам, при условии, если последние оградят пленников от насилия толпы. Один из начальствующих чехов обещал, после чего все вышли на улицу. Их повели к вокзалу.

— Вот тебе за то, что ты не дал мне разрешения на торговлю фруктами.

Т. Масленников вспомнил затем, что негодяй, бивший его, прлходил к нему за разрешением, но он должен был ему отказать ввиду эпидемии. Исполком запретил торговлю сырыми фруктами на улицах.

Так мелкие торговцы, спекулянты и вся дикая черная муть праздновала свое „освобождение" от большевиков.

После т. Масленникова к нам привели т. Бакаева.

Он был арестован на Волге, по указанию некоторых лесопромышленников, в момент, когда он отдавал последние распоряжения относительно баржи с нефтью, которую необходимо было как можно скорее выкачать.

Т. Бакаев, ввиду исключения, счастливо избег самосуда в момент, когда его вели мимо железнодорожной линии. Трудно описать все издевательства, которые перенесены были нами во время пребывания на станции „Кряж". Часто к нам врывались озверелые люди, издевались над нами, угощая нас побоями, и только по отношению к тов. Масленникову они держали себя более или менее корректно. Его серьезный, немного патриархальный вид вызывал у них некоторую долю уважения.

Раз только ворвался какой-то чешский офицер и начал словесно издеваться над нами. Некоторые из нас вступили с ним в спор, но он все время почему то смотрел в сторону т. Масленникова, желая его спровоцировать. —

Кто вы такой?—спросил он вдруг. —

Я—председатель Самарского Исполкома. —

Вы—жид? —

Я—великоросс. —

Жид из Великороссии? —

Я уже сказал вам—я великоросс. —

Сколько же вы получили от Германии?

Т. Масленников презрительно взглянул на него, не удо- стоивая больше ответом. Но тот не отставал от него. —

Раз вы председатель совета — вы жид.

На этот раз т. Масленников не вытерпел и крикнул: —

Вы лжете... с... —

Молчеть!—напустился было тот на т. Масленникова, но вступившийся караул прекратил издевательство...

К нам являлись также с угрозами чешские шпионы и предатели. Мы уже начали привыкать понемногу ко всяким угрозам, старались не обращать на них внимания и не вступать в пререкания.

Одного плюгавенького человечка, называвшего себя „эсдеком", это особенно бесило, и он старался подзадорить нас рассказами о своих похождениях. —

В четверг,—рассказывал он,—я на лодке переехал из-за Самарки в город. Я побывал на хлебной площади, у моста и в других местах, где находились советская артиллерия и пулеметы. Порасспросив и высмотрев все как следует, я таким же манером, как приехал, вернулся к чехам. —

Что же тебя повсюду свободно пропускали?—любопытствуют чехи-караульные. —

Конечно,—улыбается он, вынимая из кармана бумажки.— Вот мандат от Совета, а вот и пропуск от чешского штаба. Понимаете...

Чехи, конечно, понимают, в свою очередь смеются, хотя и не скрывают своего презрения к нему. —

Я,—продолжает плюгавенький человечек,—оренбургский казак и завтра еду к казакам, чтобы завязать между ними и чехами постоянную связь.

И когда кто-то из чехов не особенно лестно отозвался о казаках, плюгавенький человечек, приняв горделивую позу, с пафосом заявил: —

Не думайте, что мы, казаки, старый режим защищаем. У нас много социалистов. Вы знаете, кто я?—Спросил он вдруг, обращаясь к нам. —

Я—меньшевик.

Помню, что т. Масленников, лежавший рядом со мной на полу, еще не вполне оправившийся от побоев, на этот раз вместе со мной расхохотался".

«Красная Быль», № 3.