Доклад т. Ленина по вопроеу о Брестском мире на YII С'езде РКП.

(Заседание у марта 1918 і ода).

Несколько строк начала речи не застенографировано.

... Ведет к диким, бессмысленным попыткам империалистов наступать, запутаться еще больше в войне, которая будет тянуться годами.

Гражданская война стала фактом. Стало фактом то, что мы предсказывали в начале революции и даже в начале войны, на что отвечали тогда в значительной части социалистических кругов с недоверием или даже с насмешкой, а именно, превращение империалистской войны в войну гражданскую. Эта война с 25 октября 1917 года для одной из самых больших, из самых отсталых стран, участвовавших в войне, стала фактом. В этой гражданской войне подавляющее большинство населения оказалось на нашей стороне и вследствие этого победа давалась нам необычайно легко.

Войска, уходящие с фронта, приносили оттуда всюду, куда только они появлялись, максимум революционной решимости покончить с соглашательством, а соглашательские элементы оказались лишенными всякой экономической опоры в среде населения. Война с ними неизбежно завершалась переходом широких масс и войсковых частей, двигавшихся против нас, на сторону большевиков. Это мы видели в Питере на гатчинском фронте, где казаки, которых Керенский и Краснов пытались вести против красной столицы, заколебались; это мы видели потом в Москве, в Оренбурге, на Украйне.

Вот почему сплошным триумфальным шествием были первые месяцы русской революции после 25 октября 1917 года. За этим сплошным триумфальным шествием забывались, отодвигались на второй план те трудности, на которые социалистическая револю- ция наткнулась сразу и не могла не наткнуться. Одно из основных различий между буржуазной и социалистической революцией состоит в том, что для буржуазной революции, всегда вырастающей из феодализма, новые экономические организации постепенно создаются в недрах старого строя путем развития хотя бы торговых отношений, которые изменяют постепенно все стороны феодального общества. Перед буржуазной революцией была только одна задача: смести, отбросить, разрушить все путы прежнего общества. Выполняя эту задачу, всякая буржуазная революция выполняет все, что от нее требуется, ибо она в итоге создает товарное производство и усиливает рост капитализма.

В совершенно ином положении стоит социалистическая революция. Чем более отсталой является страна, которой пришлось в силу зигзагов истории начать социальную революцию, тем труднее для нее переход от старых капиталистических отношений к социалистическим. Здесь к задачам разрушения прибавляются новые, неслыханной трудности задачи — организационные. Если бы народное творчество русской революции, прошедшее через великий опыт 1905 г., не создало Советов еще в феврале 1917 года, то ни в каком случае они не могли бы взять власть в октябре, так как успех зависит от наличности уже готовых организационных форм движения, охватившего миллионы. Этой готовой формой явились Советы не потому, что в политической области нас ждали те блестящие успехи, то сплошное триумфальное шествие, которое мы пережили, а потому, что политическая новая форма была наготове и нам оставалось только несколькими декретами превратить Советскую власть из того эмбрионального состояния, в котором она находилась в первые месяцы революции, в официально признанную форму российского государства — Российскую Советскую Республику.

У нас не было и быть не могло сомнения, что социальная революция стояла перед задачами гигантской трудности. (Задача победы над внутренним врагом была в высшей степени легкой задачей. Задача создания политической власти была в высшей степени легка, ибо массы дали нам скелет, основу этой власти. В результате—республика Советов родилась сразу). Оставались еще две гигантской трудности задачи, решение которых никоим образом не является тем триумфальным шествием, которым шла наша революция.

Это, во-первых, задача внутренней организации, стоящая перед всякой социалистической революцией. Отличие социальной революции от буржуазной состоит именно в том, что там есть готовые формы' организаций капиталистических, а советская пролетарская революция этих организаций не получает готовыми, если не брать самых развитых форм капитализма, которые, в сущности, охватили только небольшие верхушки промышленности и совсем мало затронули еще земледелие. Организация учета, контроль над крупнейшими предприятиями, превращение всего государственного экономического механизма в единую крупную машину, хозяйственный организм, работающий так, чтобы сотни миллионов людей руководились одним планом, — вот та гигантская организационная задача, которая легла на наши плечи. По самым своим условиям она ни коим образом не допускала решения на „ура", того решения, которым нам удавалось преодолевать задачи гражданской войны. Этого решения не допускала суть дела. Если мы легко побеждали калединцев и создали Советскую Республику при сопротивлении, не заслуживающем даже серьезного внимания; если такой ход событий об'єктивним предыдущим развитием был предрешен, так что оставалось сказать только последнее слово, сменить вывеску, вместо: „Совет существует, как организация профессиональная", написать: „Совет есть единственная форма государственной власти", то этот метод совсем не годился по отношению к задачам организационным.

Повторяю, что очень многие из наших молодых друзей, считающих себя левыми, стали забывать самое важное, а именно то обстоятельство, почему в течение недель и месяцев величайшего триумфа после октября мы получили возможность такого легкого перехода от триумфа к триумфу. Между тем это было легко только потому, что специально сложившаяся международная империалистическая атмосфера временно прикрыла нас от империализма. Ему было не до нас. Нам показалось, что и нам не до- империализма. Отдельным же империалистам было не до нас только потому, что вся величайшая социально-политическая и военная сила современного мирового империализма оказалась к этому времени разделенной междоусобной войной на две группы. Империалистские хищники, втянутые в эту борьбу, которая дошла до невероятных пределов, до мертвой схватки, попали в такое положение, что ни одна из борющихся групп сколько-нибудь серьезной силы сосредоточить против революции не могла. Мы попали как раз в такой момент в октябре, наша революпия случилась как раз,—это парадоксально, но справедливо,— в счастливый момент, когда неслыханные бедствия обрушились на громадное большинство империалистических стран в виде уничтожения миллионов людей; на четвертом году войны, когда она измучила народ неслыханными бедствиями; когда воюющие страны подошли к тупику, к распутью; когда стал объективный вопрос, смогут ли дальше воевать доведенные до подобного состояния народы. Только благодаря тому, что наша революция произошла в этот счастливый момент, когда ни одна из двух гигантских групп хищников не могла немедленно броситься друг на друга, ни соединиться против нас; только этим моментом международных политических и экономических отношений могла воспользоваться и воспользовалась наша революция, чтобы проделать свое блестящее триумфальное шествие по Европейской России, перекинуться в Финляндию, начать завоевывать Кавказ, Румынию.

Только этим обгоняется то, что у нас явились в передовых кругах нашей партии интеллигенты, сверхчеловеки из партийных работников, которые, дав себя увлечь этим триумфальным шествием, сказали: „С международным империализмом мы справимся, там тоже будет триумфальное шествие, там настоящей трудности нет".

От сплошного триумфального шествия в октябре, ноябре, декабре на нашем внутреннем фронте, против нашей контр-революции, нам предстояло перейти к стычке с настоящим международным империализмом в его настоящем враждебном отношении к нам. От периода триумфального шествия предстояло перейти к периоду необычайно трудного и тяжелого положения, от которого отделаться словами, блестящими лозунгами, как это ни приятно было бы, конечно, нельзя, ибо мы имеем в нашей расстроенной стране неимоверно уставшие массы, которые дошли до такого положения, когда воевать никоим образом нельзя, которые разбиты мучительной трехлетней войной настолько, что приведены в состояние полной военной негодности. Еще до Октябрьской революции мы видели представителей солдатских масс, не принадлежащих к большевикам, которые не стеснялись говорить правду, состоящую в том, что русская армия воевать не будет. Это состояние создало гигантский кризис. Страна мелко-крестьянская в своем составе, дезорганизованная войной до неслыханного состояния, поставлена в необычайно тяжелое положение. У нас армии нет, а приходится продолжать жить рядом с хищником, который вооружен до зубов, который все еще остается хищником и которого, конечно, агитацией насчет мира без аннексий и контрибуций пронять нельзя. Лежит смирный домашний зверь рядом с тигром и убеждает его, чтобы мир был без аннексий и контрибуций! Последнее может быть достигнуто только нападением на тигра. От этой перспективы верхушки наших партий, интеллигенция и часть рабочих организаций попытались отделаться прежде всего фразами и отговорками. Этот мир был слишком невероятен, чтобы мы, шедшие до сих пор в открытый бой с открытыми знаменами, бравшие криком всех врагов, чтобы мы должны были уступить, приняв унизительные условия. Никогда! Мы слишком гордые революционеры, мы прежде всего заявляем: „Немец не сможет наступать!".

Это было первой отговоркой, которой утешали себя эти люди. История поставила нас теперь в необычайно трудное положение: приходится при помощи неслыханно трудной организационной работы пройти через ряд мучительных поражений. Если смотреть во всемирно-историческом масштабе, то не подлежит никакому сомнению, что конечная победа нашей революции, если бы она осталась одинокой, если бы не было революционного движения в других странах, была бы безнадежной. Если мы взяли дело в руки одной большевистской партии, то мы брали его на себя с убеждением, что революция зреет во всех странах и в конце концов,—в конце концов, а не в начале начал,—какие бы трудности мы ни переживали, какие поражения нам ни были бы суждены, международная социалистическая революция придет, ибо она уже идет; дозреет, ибо она уже зреет. Наше спасение от всех этих трудностей, повторяю, во всеевропейской революции. Мы исходим из совершенно абстрактной истины, руководясь которой мы должны следить за тем, чтобы она не превратилась со временем в фразу, ибо всякая абстрактная истина, если вы ее будете применять без всякого анализа, превращается в фразу. Если вы скажете, что за каждой стачкой кроется гидра революции, кто этого не понимает, тот не социалист,—то это верно. Да, за каждой стачкой кроется социалистическая революция. Но если вы скажете, что каждая данная стачка—шаг к социалистической революции, то вы скажете пустейшую фразу. Это мы слышали и набили на этом оскомину так, что рабочие все эти анархистские фразы откинули, потому что, как несомненно, что за каждой стачкой кроется гидра социалистической революции, так же ясно, что пустяками является утверждение, будто от каждой стачки можно перейти к революции. Как совершенно бесспорно, что все трудности нашей революции будут превзойдены лишь тогда, когда мировая социалистическая революция, которая теперь везде зреет, наконец, дозреет—совершенно абсурдно утверждение, что каждую данную конкретную сегодня трудность нашей революции мы должны припрятать, говоря: „Я ставлю карту на международное социалистическое движение, и могу делать какие угодно глупости".

„Либкнехт выручит потому, что он все равно победит!" Он нас выручит потому, что мы знаем, что он победит. Он даст такую великолепную организацию, что мы будем брать готовые формы, как мы брали готовое марксистское учение Западной Европы, благодаря чему оно победило у нас, может быть, в несколько месяцев тогда, когда на его победу требовались десятки лет на Западе.

Итак, совершенно никчемна авантюра перенесения в новый исторический период старого метода решения вопросов борьбы триумфальным шествием, ибо новый период поставил перед нами не гнилушки Керенского и Корнилова, а преподнес могучего международного хищника, ибо на Западе революция только зрела, но заведомо не созрела. Такой авантюрой было решение вопроса, что враг против революции не решится наступать. Брестские переговоры не представляли еще из себя момента, когда мы должны были принять какие угодно условия мира. Брестские переговоры должны были показать, что немец наступит, что немецкое общество не настолько беременно революцией, что оно может разродиться сейчас. Нельзя поставить в вину немецким империалистам, что они своим поведением не подготовили еще этого взрыва или, как говорят наши молодые друзья, считающие себя левыми, такого положения, когда немец не может наступать. Они не хотят понять, что у нас армии нет, что мы были вынуждены демобилизоваться, хотя нисколько не забывали, что рядом с нашим смирным домашним зверем лежит тигр. Односторонним приказом втыкать штык в землю войну кончить нельзя.

Как вообще вышло так, что ни одно течение, ни одно направление, ни одна организация не были против этой демобилизации? Что же, мы совершенно с ума сошли? Абсолютно нисколько. Офицеры не-болыпевики говорили еще до октября, что армия не может воевать, что ее даже на несколько недель на фронте не удержать. Это после октября стало очевидным для всякого, кто хотел видеть факт неприглядной действительности, а не прятаться за гордыми фразами. Армии нет, удержать ее невозможно. Лучшее, что мояшо было сделать,—скорее демобилизовать ее. Это больная часть организма, которая с неслыханными мучениями терпела лишения войны, на которую пошла технически-неподготовленной, вышла из нее в таком состоянии, что при всяком наступлении предается панике. Нельзя винить за это людей, которые вынесли эти неслыханные страдания. Мы в сотнях резолюций с полной откровенностью даже в течение первого периода русской революции говорили: „Мы захлебнулись в крови, мы воевать не можем". Можно было искусственно оттягивать, можно было проделать мошенничество Керенского, можно было отстрочить конец на несколько недель, но об'єктивная действительность все же прокладывала себе дорогу.

Армия—теперь больная часть русского государственного организма, которая не может вынести тягот этой войны. Чем скорее мы ее демобилизуем, тем скорее она рассосется среди частей еще не настолько больных, тем скорее страна может быть готовой для новых тяжелых испытаний. Вот что мы чувствовали, когда единогласно, без малейшего протеста принимали решение, с точки зрения внешних событий нелепое,—демобилизовать армию. Это был шаг правильный. Мы говорили, что надежда удержать армию—легкомысленная иллюзия. Чем скорее демобилизовать ее, тем скорее начнется оздоровление всего организма в целом. Вот почему такой глубокой ошибкой, такой горькой переоценкой событий была революционная фраза: „немец не может наступать", из которой вытекала другая: „Мы можем об'явить состояние войны прекращенным. Ни война, ни подписание мира". Но если немец наступит? „Нет, он не может наступать!" А вы имеете право ставить на карту даже не судьбу международной революции, а конкретный вопрос о том, не окажетесь ли вы пособниками немецкого империализма, когда этот момент наступит? Вы, ставшие все с октября 1917 года оборонцами, признающими защиту отечества, ибо мы все с 25 октября стали оборонцами, признающими защиту отечества, мы все знаем, что порвали с империалистами, не на словах, а на деле разорвали тайные договоры, победили буржуазию у себя и предложили открытый честный мир так, что народы могли увидеть на деле наши намерения! Каким образом люди, серьезно стоящие на точке зрения обороны Советской Республики, могли итти на эту авантюру, которая принесла теперь своя плоды?

Таков факт. Тот тяжелый кризис, который переживает наша партия в связи с образованием в ней левой оппозиции, является одним из величайших кризисов, переживаемых русской революцией.

Этот кризис будет изжит. Никоим образом ни наша партия, ни наша революция на нем себе шеи не сломают, хотя в один момент это было совсем близко, совсем возможно. Гарантией того, что мы на нем шеи не сломаем, является то обстоятельство, что вместо старого способа решения фракционных разногласий, который состоял в необыкновенном количестве литературы и всяких дискуссий, в создании достаточного числа расколов, события принесли нам новый способ, как людям учиться. Это—способ проверки спора фактами, событиями, уроками всемирной истории. Вы говорите, что немец не может наступать? Из вашей тактики вытекало то, что можно об'явить состояние войны прекращенным? Но вас история проучила, она эту иллюзию опровергла. Да, немецкаяреволюция растет, но не так, как нам хочется, не с такой быстротой, как российским интеллигентам приятно; не таким темпом, который наша история выработала в октябре, когда мы приходили в любой город и провозглашали Советскую власть и девять десятых рабочих примыкают к нам. Немецкая революция имеет несчастие итти не так быстро. Кто же с кем должен считаться? Мы с ней или она с нами? Вы пояселали, чтобы она о вами считалась, а история вас проучила. Это урок, потому что абсолютная истина, что без немецкой революции мы погибнем. Погибнем, может быть, не в Питере, не в Москве, а во Владивостоке или в других далеких местах, куда нам предстоит отступать, до которых расстояние, может быть, еще больше, чем расстояние от Петербурга до Москвы, но во всяком случае при всевозможных мыслимых перипетиях, если немецкая революция не наступит, мы погибнем. Тем не мене, это ни капли не колеблет нашей обязанности суметь вынести самое трудное положение без фанфаронства.

Революция придет не так скоро, как мы ожидали. Это история доказала. Это надо уметь взять, как факт. Надо уметь счи- таться с том, что мировая социалистическая революция в передовых странах не может так легко начаться, как в России, гдо, громадной части населения было совершенно все равно, какие там на окраинах живут народы, что там происходит. В такой стране начать революцию было легко; это значило поднять перышко, а начать без труда и подготовки революцию в стране, где пышно развился капитализм, дать демократическую культуру и организованность последнему человеку,—нелепая мечта. Там мы еще только подходим к мучительному периоду начала социалистических революций. Мы не знаем, как не знает никто, возможно ли, что она победит через несколько недель, даже через несколько дней. Но этого нельзя ставить на карту. Нужно быть готовым к необычайным трудностям, к необычайно тяжелым поражениям, которые неизбежны, потому что в Европе революция еще не началась, хотя может начаться завтра. Когда же начнется, конечно, нас не будут больше мучить сомнения, не будет больше вопросов о революционной войне, а будет одно сплошное триумфальное шествие. Это будет, это неминуемо будет, но этого-еще нет. Вот простой факт, которому нас история" научила, которым она очень больно нас побила, но—за битого двух" небитых дают! После того, как история на этой надежде, что немец не сможет наступать, и можно валить „на ура", нас очень больно побила, я уверен, что этот урок быстро пройдет в сознание революционных масс, благодаря нашим советским организациям. Эти массы шевелятся, обсуждают, готовятся к с'езду, выносят резолюции, обдумывают то, что произошло. У нас идут не старые революционные споры, которые остаются внутри партийных кругов, а выносятся на обсуждение масс, которые требуют проверки опытом, делом, которые никогда не дают себя увлечь легкими речами, никогда не дают сбить с пути, предписываемого объективным ходом событий. Конечно, от этого можно отговориться, если вы имеете перед собою интеллигента или левого большевика. Он умеет разными революционными заклинаниями отговориться от того простого факта, что армии нет, и от того, что революция в Германии еще не наступила. Миллионные массы, а политика начинается там, где миллионы, не там, где тысячи, а только там, где миллионы, начинается серьезная политика,—миллионы знают, что т;акое армия, ибо видели солдат, возвращающихся с фронта, Они знают, что воевать, мы не можем, что всякий человек все, что мыслимо было, вынес. Масса уже поняла ту истину, что если армии нет, а рядом с вами лежит хищник, то вам придется подписать наитягчайший мирный договор. Это неизбежно! Пока не родится революция, пока вы не оздоровите своей армии, пока не вернете ее, до тех пор больной не выздоровеет. Но этих задач мы „на ура" не возьмем; этих затруднений не скинем, как скинули Керенского или Корнилова. Вот урок, который массы усвоили без оговорок, которые пытались некоторые преподнести им, чтобы отделаться от горькой действительности.

Сначала сплошное триумфальное шествие с октября по январь, потом вдруг русская революция разбита в несколько недель немецким хищником. Да, повороты истории очень тяжелы, тяжелы особенно потому, что Октябрьский переворот не все поняли. Когда в 1907 г. мы подписали неслыханный позорный внутренний договор со Столыпиным, мы переживали то же самое в маленьком масштабе по сравнению с теперешним. Тогда люди, принадлежавшие к лучшему авангарду революции, говорили: „Мы—гордые революционеры; мы верим русской революции; мы в подполье никогда не пойдем!" Пойдете. Жизнь масс, жизнь истории сильнее, чем ваши уверения. Не пойдете,—так вас история заставит. Это были очень левые, от которых ничего, как от фракции, не осталось, кроме дыма, при первом же повороте истории. Если мы сумели остаться революционерами, работать при мучительных условиях и выйти снова, сумеем выйти и теперь потому, что это не наш каприз, потому что это об'єктивная неизбежность, которая в стране, разоренной до последней степени, создалась оттого, что европейская революция, вопреки нашему желанию, посмела запоздать, а немецкий империализм, вопреки нашему желанию, посмел наступать.

Надо уметь отступать! Невероятно горькой действительности фразой не закрыть. Надо сказать: „Дай бог отступить виол упорядке". Мы в порядке отступить не можем; дай бог отступить в полупорядке, выиграть малейший промежуток времени, чтобы больная часть нашего организма хоть сколько-нибудь рассосалась. Организм в целом здоров, он преодолеет болезнь. Нельзя требовать, чтобы он преодолел ее моментально, чтобы остановил бегущую армию. Когда я одному из наших молодых друзей, который желал быть левым, говорил: „Товарищ, отправьтесь на фронт, посмотрите, что там делается в армии", это было принято за обидное предложение: „Нас хотят послать в ссылку, чтобы мы здесь не агитировали за великие принципы революционной войны!" Предлагая это, я, право, не рассчитывал на отправку фракционных врагов в ссылку, это было предложением лично удостовериться, что армия начала неслыханно бежать. Мы и раньше это знали, и раньше нельзя было закрывать глаз на то, что разложение дошло там до неслыханных фактов, до продажи солдатами за гроши наших орудий немцам. Это мы знали, как знаем и то, что их нельзя удержать. И отговорка, что немец не станет наступать, была величайшей авантюрой! Нас ждут самые тяжелые поражения, потому что у нас нет армии, потому что у нас нет организации, потому что этих двух задач решить нельзя сразу. Если ты не сумеешь приспособиться, не расположен ползать на брюхе в грязи, тогда ты не революционер, а болтун, потому что другой дороги нет, потому что история сложилась так неприятно, что революция должна созреть в обеих странах одновременно.

Гражданская война началась, как попытка столкновения с империализмом, доказавшая, что империализм гнил совершенно и что подымаются пролетарские элементы внутри каждой армии. Да, мы увидим международную мировую революцию, но пока это очень хорошая сказка, очень красивая сказка. Я вполне понимаю, что детям свойственно любить красивые сказки, но я спрашиваю: серьезному революционеру свойственно ли верить сказкам? Во всякой сказке есть момент действительности; если бы вы детям преподнесли сказку, где петух и кошка не разговаривают правдоподобным человеческим языком, они не стали бы интересоваться!.. Хорошо, если немецкий пролетариат будет в состоянии выступить, а вы измерили, вы нашли такой инструмент, чтобы определить, что немецкая революция родится в такой-то день? Вы этого не знаете, мы тоже не знаем. Вы все ставите на карту. Если революция родилась, так все спасено. Конечно! Но если она не выступит так, как мы желаем, возьмет да не победит завтра— тогда что? Тогда масса скажет вам: „вы поступили как эгоисты, вы ставили карту на счастливый ход событий, который не наступил, вы оказались непригодными в том положении, которое оказалось вместо ожидаемой международной революции, которая придет незаметно, но которая еще не дозрела". Наступил период тягчайших поражений, нанесенных вооруженным до зубов империализмом стране, которая должна была демобилизовать армию. То, что я предсказывал, наступило целиком. Вместо Брестского мира мы получили мир гораздо более унизительный по вине тех, кто не брал его. Мы сидели в Бресте за столом рядом с Гофманом, а не с Либкнехтом. Этим мы тогда помогали немецкой революции, а теперь вы помогаете немецкому империализму, потому что отдали им свои миллионные богатства: пушки, снаряды, продовольствие. Случилось то, что должен был предсказать всякий, кто видел состояние армии, до боли невероятное. Мы погибли бы при малейшем наступлении немцев неизбежно и неминуемо, это говорил всякий добросовестный человек с фронта. Мы, действительно, оказались добычей неприятеля в несколько дней. Получивши этот урок, мы наш раскол и кризис изживем, как ни тяжела эта болезнь, потому что нам на помощь придет неизмеримо более верный союзник,—всемирная революция. Когда нам говорят по вопросу о ратификации нового Тильзитского мира неслыханного, более грабительского, чем Брестский, я отвечаю:—„Безусловно, да". Мы должны это сделать, ибо мы смотрим с точки зрения масс. Попытка перенесения октябрьской и ноябрьской тактики, испробованной внутри одной нашей страны, тактики триумфального периода революции с помощью нашей фантазии на весь ход революции оказалась битой историей. Когда говорят, что передышка это—фантазия; когда газета называется „Коммунист", должно быть, от Парижской Коммуны; когда эта газета наполняет столбец за столбцом опровержениями теории передышки,—тогда я вижу ясно (мне много пришлось пережить фракционных столкновений и расколов, так что я имею большую привычку), но вижу ясно, что старым способом фракционных расколов эта болезнь не будет излечена, потому что ее излечит жизнь раньше. Жизнь шагает очень быстро; здесь она действует великолепно; история гонит так быстро ее локомотив, что раньше, чем успеет редакция „Коммуниста" издать очередной номер, большинство рабочих в Питере уже разочаруется в ее идеях, потому что жизнь в это время показывает, что передышка—факт.

Сейчас мы, подписавши мир, имеем передышку, мы пользуемся ею для защиты отечества лучше, чем войной, потому что, если бы мы имели войну, мы имели бы ту панически бегущую армию, которую необходимо было бы остановить и которую наши товарищи остановить не могут и не могли потому, что война сильнее, чем проповеди, чем десять тысяч разсуждений. Если они не поняли об'єктивного положения, они остановить армии не могут, и не остановили бы. Эта больная армия заражала весь организм, и мы получили новое неслыханное поражение новый удар немецкого империализма по революции, потому что легкомысленно оставили себя без пулеметов, а между тем этой передышкой мы воспользуемся, чтобы убедить народ объединиться, сражаться, чтобы говорить русским рабочим, крестьянам: „Создавайте самодисциплину, дисциплииу строгую, иначе вы будете лежать под пятой немецкого сапога, как лежите сейчас, как неизбежно будете лежать, пока народ не научится бороться и создавать армии, способные не бежать, а итти на неслыханные мучения" Это неизбежно, потому что немецкая революция еще не родилась, и нельзя ручаться, что она родится завтра.

Вот почему теория передышки, которая совсем отвергается потоками статей „Коммуниста", выдвигается самой ясизнью. Всякий видит, что передышка на-лицо, что всякий пользуется ею. Мы предполагали, что Петербург будет потерян нами в несколько дней, когда идущие на него войска находились в нескольких переходах, а лучшие матросы и путиловцы при своем великом энтузиазме оказывались одинокими, когда получились неслыханный хаос и паника, заставившие нас добежать до Гатчины, и когда мы, наконец, опомнившись, брали назад отданное, послав телеграфиста вперед, который приезжал на станцию, садился за аппарат и телеграфировал: „Никакого немца нет. Станция занята нами". Через несколько часов телефонный звонок сообщал мне из министерства путей сообщения: „Занята следующая станция. Мы приближаемся к Ямбургу. Никакого немца нет". В действительности только телеграфист занимал свое место. Вот что мы переживали. Вот та реальная история одиннадцатидневной войны. Ее опишут вам матросы и путиловцы, которых надо пригласить на с'езд Советов, Пусть они расскажут правду. Это страшно горькая, обидная, мучительная, унизительная правда, но она в 100 раз полезнее, чем ваш „Коммунист"...

Я предоставляю вам увлекаться международной революцией, потому что она все же наступит. Все придет в свое время, а теперь беритесь за самодисциплину, подчиняйтесь во что бы то ни стало, чтобы был образцовый порядок, чтобы рабочие хоть один час в течение суток учились сражаться. Это немного потруднее, чем написать прекрасную сказку. Этим вы поможете немецкой и международной революции. Сколько нам дадут дней передышки, мы не знаем, но она дана. Надо скорей демобилизовать армию, потому что это больной орган, а пока мы будем помогать финляндской революции.

Да, конечно, мы нарушили договор, мы его 30—40 раз нарушили. Только дети могут не понять, что в такую эпоху, когда наступает мучительно долгий период освобождения, которое только что создало Советскую власть, подняло на высшую ступень ее развития, только дети могут не понимать того, что здесь должна быть длительная, осмотрительная борьба. Позорный мирный договор подымает восстание, но когда товарищи из „Коммуниста" рассуждают о войне, у них, в сущности, только апелляция к чувству. „Позорный, неслыханный, унизительный мир!" Они апеллируют к чувству, позабыв то, что у людей сжимались руки в кулаки и кровавые мальчики были перед глазами. Что они, в сущности, говорят? „Никогда сознательный революционер не переживет этого, не пойдет на этот позор". Эта газета носит кличку „Коммунист", но ей следует носить кличку „Шляхтич", ибо она смотрит с точки зрения шляхтича, который сказал, умирая в красивой позе со шпагой: „Мир—это позор, война—это честь!" Они смотрят с точки зрения шляхтича, но я подхожу с точки зрения крестьянина.

Если я иду на мир, когда армия бежит и не может не бежать, не теряя тысячи людей, я беру его, чтобы не было хуже. Разве позорен договор? Да меня оправдает всякий серьезный крестьянин и рабочий, потому что они понимают, что мир есть средство для накопления сил. История скажет, кто прав. На нее я ссылался не раз, такова история освобождения немцев от Наполеона. Я нарочно назвал мир Тильзитским, хотя мы не подписали того, что было там, когда немцам пришлось давать свои войска на помощь, завоевателю для подчинения других народов. До этого история однажды уже доходила и дойдет вновь, если мы будем надеяться только на международную революцию. Смотрите, чтобы история не довела вас и до такой формы военного рабства. А пока социалистическая революция не победила во всех странах, Советская Республика может впасть в рабство. Наполеон в Тильзите принудил немцев к неслыханным позорным условиям мира. Там дело шло так, что несколько раз заключался мир. Тогдашний Гофман—Наполеон ловил на нарушении мира, и нас поймает Гофман на том же. Только мы постараемся, чтобы он поймал не скоро. Последняя вспышка войны дала горькую, мучительную, но серьезную науку русскому народу, заставив его организоваться, дисциплинироваться, уметь подчиняться, создавать образцовую дисциплину. Учитесь у немца его дисциплине, иначе мы—погибший народ и вечно будем лежать распростертыми в рабстве.

Так и только так шла история. История подсказывает, что мир есть передышка для войны, война есть способ получить хоть сколько-нибудь лучший мир. В Бресте соотношение сил соответствовало миру побежденного, но не унизительному. Псковское соотношение сил соответствовало миру позорному, более унизительному, а в Питере и в Москве на следующем этапе нам предпишут мир в четыре раза унизительнее. Мы не скажем, что Советская власть есть только форма, как сказали нам молодые московские друзья; мы не скажем, что ради тех или иных революционных принципов можно пожертвовать содержанием, а мы скажем: „Пусть русский народ найдет, что он должен дисциплинироваться, организовываться, тогда он сумеет вынести все Тильзит- ские миры". История освободительных войн показывает нам, что если эти войны захватывали широкие массы,—освобождение наступало быстро. Мы говорим: если история идет таким образом,, нам предстоит сменить мир, перейдя вновь к войне, и это, может быть, предстоит на-днях. Каждый должен быть готовым. Нет тени сомнения для меня, что немцы подготовляются за Нарвой,—если правда, что она не была взята, как говорят во всех газетах,—не в Нарве, а под Нарвой, не в Пскове, а под Псковом немцы собирают свою растянувшуюся армию, чинят свои железные дороги, чтобы следующим прыжком захватить Петербург. Этот зверь прыгает хорошо. Он это показал и он прыгнет еще раз. В этом нет ни тени сомнения. Поэтому надо быть готовым, надо уметь не фанфаронить, а брать даже один день передышки, ибо даже одним днем можно воспользоваться для эвакуации Питера, взятие которого будет стоить неслыханных мучений для сотен тысяч наших пролетариев. Я еще раз скажу, что готов подписать и буду считать обязанностью подписать в 20 раз, в 100 раз более унизительный договор, чтобы получить хоть несколько дней для эвакуации Питера, ибо я облегчаю этим мучения рабочих, когда немец займет его; я облегчаю вывоз из Питера тех материалов, пороха, ружей и проч., которые нужны для меня, потому что я оборонец, потому что я стою за подготовку армии, пусть в самом дальнем тылу, где можно лечить демобилизовавшуюся больную армию.

Мы не знаем, скоро ли это будет, будем пытаться ловить момент. Может быть, передышка будет больше, а, может быть, несколько дней. Все может-быть, этого никто не знает, не может знать, потому что все величайшие державы связаны, стеснены, принуждены бороться на несколько фронтов. Поведение Гофмана определяется, с одной стороны, тем, что необходимо разбить Советскую Республику, а, с другой стороны, тем, что у него на целом ряде фронтов война, а, с третьей стороны, тем, что в Германии революция зреет, растет, и Гофман это знает, и поэтому он не может сию минуту, как утверждают, взять Питер, взять

Москву. Он может это сделать завтра^ это вполне возможно. Я повторяю, что в такой момент, когда фактически больна армия, когда мы пользуемся этим моментом во что бы то ни стало, хотя бы для одного дня передышки, всякий серьезный революционер, связанный с массами, знающий, что такое война, что такое масса, должен ее дисциплинировать, должен ее излечить, должен подымать ее для новой войны. Всякий такой революционер нас оправдает, всякий позорный договор признает правильным, ибо он в интересах пролетарской революции и обновления России путем освобождения от больного органа стихийно демобилизующейся армии. Когда мы подписываем этот мир, а это понимает всякий здравомыслящий человек, мы не прекращаем нашей рабочей революции, всякий понимает, что, подписывая мир с немцами, мы не прекращаем нашей борьбы. Мы посылаем финнам оружие, но не отряды, которые оказываются негодными. Может-быть, мы примем войну; возможно, завтра отдадим Москву; пойдем и на это испытание; в ответ на неприятельскую армию двинем нашу армию, если создастся тот перелом в народном настроении, который зреет, который, может-быть, возьмет много времени, но он наступит, когда широкие массы скажут не то, что они говорят теперь. Я вынужден брать хотя бы тягчайший мир, потому что я не могу сказать себе теперь, что это время пришло. Когда" наступит пора обновления, все почувствуют это. Но пока надо воздержаться. Этот лозунг нужно провести, в этом главная задача нашего партийного с'езда и с'езда Советов. Надо научиться работать на новом пути. Это неизмеримо тяжело, но это вовсе небезнадежно. Это вовсе не сорвет Советской власти, если только глупейшей авантюрой мы сами не сорвали ее. Нет, когда народ скажет, что я не позволю больше мучить себя, тогда они должны заговорить о войне, и правы будут, когда заговорят. Мы сейчас не пойдем на авантюру, а сумеем работать в тяжелых условиях, при неслыханно унизительном договоре, который мы подписали на-днях, ибо одной войной, одним мирным договором такой исторический кризис не решается. Народы были связаны своей монархической организацией в 1807 г., когда подписали свой Тильзитский мир, после нескольких унизительных миров, которые превращались в передышку для нового унижения и нового нарушения. Советская организация масс облегчит нашу задачу.

Наш лозунг один: учиться военному делу, дисциплинироваться, настоящим образом, ввести порядок на железных дорогах. Без железных дорог революционная война—вреднейшее предательство. Необходимо создать порядок и нужно создать всю ту энергию и всю мощь, которые создадут лучшее, что есть у революции. Ловите передышку, которую вам дали хотя бы на час., чтобы поддержать контакт с дальним тылом и создавать там новые армии. Перед нами вырисовывается эпоха тягчайших поражений. Она уже на лицо. С ней надо уметь считаться для упорной ра- боты в условиях нелегальных, в условиях заведомого рабства у немцев,—этого нечего прикрашивать, ибо это, действительно, Тильзитский мир.

Если мы сумеем так действовать, тогда мы, несмотря на поражение, с абсолютной уверенностью можем сказать, что мы победим.

Из архива Ц.К.Р.КП. (Ленин. Соб. «оч. т. XVI).