Поэзия и науки тривиума

К тому времени в Европе старая система «свободных искусств» пережила кризис, результатом чего явилось вычленение поэтики как особой дисциплины из состава тривиума. Если в античности стихотворство не входило в практику риторических упражнений, ибо тогда считали, что «ораторами становятся, но поэтами — рождаются» [Гаспаров 1986, 94], то в последующие эпохи (в Европе начиная со Средневековья, а в России — с XVII в.) искусству слагать стихи стали обучать в классной комнате.

В практике школьного преподавания того времени предметы поэтика и риторика были преемственно связаны между собой, причем поэтические штудии предшествовали занятиям риторикой. В Киево-Могилянской коллегии курс обучения, рассчитанный на 12 лет, состоял из восьми классов: четыре низших — фара, инфима, грамматика и синтаксима; пиитика и риторика преподавались в двух средних; философия и богословие изучались в двух высших — университетских классах [Хижняк 1981].

Для развития поэзии существенное значение имело то, что преподавание велось на латинском языке, который открыл перед молодой восточнославянской интеллигенцией мир классической и новолатинской по- эзии". Как образцовых авторов, достойных подражания, в поэтиках ци- тировали М. К. Сарбевского, Б. Бавхузия, Г. Буханана, Г. Гуго, Д. Оуэна. К примеру, больше трех листов из восьми в записях Симеона Полоцкого •Commendatio brevis Poeticae» (1646) посвящены теории эпиграммы по Я. Понтапу, подчеркивающей значение жанра как квинтэссенции argutio (словесного остроумия), с примерами из Марциала, Вергилия, Бавхузия и Сарбевского [PMCT-179I, л. 13 об. — 16 об.].

Основным пособием для стихотворцев служил латинский Альвар, представляющий собой грамматику с руководством, как писать стихи89; книга имелась в библиотеке Симеона Полоцкого и Сильвестра Медведе- йи, у Епифания Славинецкого и Евфимия Чудовского, у новоиерусалим- I кого поэта Германа.

В московской Славяно-греко-латинской академии при ее основании < 16й7) курс обучения состоял из пяти предметов: грамматика преподавались в первых трех классах (инфима, медиа, супрема — низший, средний, высший), пиитика— в четвертом, риторика— в пятом. По первоначальному плану предполагалось обучение студентов латинскому, гре- чгскому языкам, но польский не изучался. В первых четырех классах братья Лихуды вели занятия, включая грамматику и пиитику, на греческом языке, остальные предметы читали на греческом и латинском языках.

Составляя лишь одну из «провинций» всеобъемлющего «царства риторики» [Аверинцев 1977, 228], поэтика сама по себе не могла научить стихотворному искусству. Для этого необходимо активное владение слоном, что достигалось риторическими упражнениями. Именно риторика способна дать поэзии мощь и стройность. О смежности обеих дисциплин свидетельствует и состав учебных пособий, подготовленных в Киево- МогилянскоЙ коллегии и московской Славяно-греко-латинской академии: в первой части в них излагается поэтика, во второй — риторика [Стратий 1982, № 11, 152, 158]. Единство двух наук теоретически обосновывалось тем, что «поэт очень близок к оратору. И поэт, и оратор имеют дело с материей одинаково значительной, безбрежной, всеохватывающей. Все это слишком тесно прилегает одно к другому, чтобы можно было разделять поэтов и ораторов» [Киевская поэтика 1637, 127].

Творчество поэтов, прошедших школьную выучку, уже у самых своих истоков было тесно связано с риторической культурой. Связь эта знаменательным образом проявилась в том, что поэты сами преподавали риторику, выступали в защиту гуманитарных наук из состава тривиума, писали труды по риторике и поэтике. Симеон Полоцкий преподавал «свободные науки» молодым подьячим Тайного приказа в Москве «в Спасском монастыре, что за Иконным рядом». Сильвестр Медведев, возобновивший после перерыва занятия в заиконоспасской школе, читал грамматику и «словесное учение» (риторику). Учительствуя в школе Медведева, Карион Истомин вел грамматику. Стефан Яворский преподавал среди прочих предметов в Киево-Могилянской коллегии и риторику. Ему принадлежит также сочинение «Риторическая рука» (1705) [Стефан Яворский 1878], в которой пять частей риторики уподоблены пальцам руки. Позднее Феофан Прокопович, будучи профессором и ректором того же учебного заведения, прочитал там курсы лекций по поэтике (1705) [Феофан Прокопович 1961, 229—455] и риторике (1706— 1707)90.

Тут уместно указать на принципиальное различие, лежащее в основе представлений о порождении текста, с одной стороны, у поэтов, воспитанных на риторике и писавших на книжном «славенском» языке, с другой — у представителей раннего старообрядчества, писателей-традиционалистов, отстаивавших в качестве литературной нормы просторечие (см.: [Робинсон 1984, 118—119; Успенский 1988, 208—224]). К периоду никоновских реформ относится широкая полемика о статусе риторики, в которой вождь раскола Аввакум вместе с единомышленниками-«старолюбцами» Епифани- ем, Федором, Авраамием заняли радикальную антириторическую позицию. Они выступили с резким протестом против риторики и всего комплекса гуманитарных наук, осуждая их как «внешнюю мудрость». Новации в области образования и культуры, вводимые в жизнь идеологами церковной реформы, просвещенными грамматистами и риторами, оказались предметом споров, ставших составной частью общей религиозно-политической полемики о вере «старой» и «новой». Аввакум заявлял определенно: «...ритор и философ не может быти християнин».

Грамматике, риторике, диалектике, философии как «внешней мудрости» Аввакум и его единомышленники противопоставили истинную веру. Отказ от «высоких наук», исходящий из среды демократических писателей, имеет корни в старой образовательной системе, ориентированной не на активное пользование книжным (церковнославянским) языком в целях создания новых текстов, а на то, чтобы обеспечить правильное понимание канонических текстов, постижение их «целого ума». «Восточнославянская языковая культура, по словам Р. Лахманн, в самом начале своего возникновения примкнула к византийской риторической традиции, но эта традиция, в отличие от латинской, не способствовала в восточнославянском контексте ни развитию риторики как учения, ни созданию школьных учебников. Таким образом, древнерусская письменность, упрощенно говоря, ориентировалась на тексты в их парадигматической функции, а не основывалась на правилах, отражавших их порождение» [Лахманн 1989, 149].

Грамматика и риторика встречают протест со стороны ранних старообрядцев как науки, которые задают «правила порождения текста — при этом любого текста на данном языке, независимо от его содержания». Позволяя «манипулировать смыслом — и тем самым моделировать мир» [Успенский 1988, 216], словесные науки нарушают единичность истины («погубляют разум»), предопределяют возможность двоемыслия и наполнения текста еретическим содержанием. Аввакум и его ближайшие приверженцы исключали возможность изменения текста и принцип многосмысленности, допускающий одновременно несколько параллельных интерпретаций в различных направлениях. В их представлении текст является откровением, постигаемым мистическим восприятием, а не логическим разумом. Апологеты же гуманитарного знания, барочные полигисторы — Симеон Полоцкий и писатели его круга — подчеркивали в тексте его логическую структуру, обосновывали и утверждали своей творческой практикой принципиальную многозначность слова, свободу контекстуальных связей, десакрализацию грамматических форм92. Такой подход позволил Симеону Полоцкому перевести Псалтырь в стихи • Крагсогласно». Он нарушил догматический текст, предпочитая логическую и эстетическую функцию культовой. Симеон Полоцкий отличал смысл (разум) и выражение (речение). Он признавал возможность сохранения одинакового смысла при изменении слов. С него «начинается русская поэзия как развернутая деятельность ума и интеллекта» [Мат- хиузсрова 1968а, 26].

Отношение к риторике, полагающее границу между традиционалистами и их оппонентами30, — следствие их приверженности разным мировоззренческим, художественным и эстетическим концепциям. Но, естественно, отрицание ранними старообрядцами риторики не означает, что нх творчество находится вне традиции риторики. Все писатели Вплоть до рубежа XVIII—XIX вв., как уже говорилось, создавали риторическую литературу независимо от того, знали ли они правила риторики. Риторика оставляла возможности для творчества, которое от риторики отказывалось. Ведь риторика есть принцип отношения к слову и миру, и «выпасть» из него невозможно. По словам А. В. Михайлова, «как (ІМ ии противопоставлял протопоп Аввакум "красноречию" — "просторечие", а "глаголам высокословным" — "смиренномудрие", для него неизбежно пользоваться и риторическими приемами, и общими местами, Поскольку это сложившийся и "готовый" язык традиционной культуры, И только внутри мира риторической искусности может поселяться безы- СКусность и может происходить прорыв к непосредственности. Творчески протопопа Аввакума попадает в поле барочного резонанса, разделяя в Івпадной культурой самые общие принципы морально-риторической ВКЭегсзы» [Михайлов 1994, 349] (курсив автора. —Л. С.).

Демократические писатели на раннем этапе движения раскола отвергали ту часть риторической традиции, которая основана на риторическом учении и кодифицированной риторике с ее правилами порождения текста, в том числе поэтического. А именно в этой западнолатинской риторической традиции была укоренена стихотворная культура, принесенная в Россию Симеоном Полоцким. По-видимому, неприятие ранними старообрядцами риторики и грамматики объясняет отсутствие в их творчестве силлабической поэзии. Стихи расколоучителей Аввакума [Панченко 1979, 300—308], Авраамия и Евфросина находятся вне нового Господствующего направления русской силлабической поэзии второй Половины XVII — начала XVIII в. Эти стихи, ориентированные одно-

Сопоставление взглядов Аввакума и Симеона Полоцкого на риторику см. lit к же: |Лахманн 1978.279—298; 1987, 133—136; Уленбрух 1979,37—521.

временно (часто в пределах одного произведения) на архаические традиции народного стиха (раешник, тоника) и книжные вирши (неравно- сложие), отражают тенденцию скорее эклектическую, чем «синтетическую» (ср.: [Панченко 1973, 98—101]).

Гуманитарные науки в срочном порядке понадобились старообрядцам следующего поколения для дальнейшей борьбы с церковно- государственной идеологией, выступавшей во все более организованной, риторически и грамматически оснащенной форме. Известные расколо- учители братья Денисовы, отступив от заветов Аввакума, основали в начале XVIII в. в Выго-Лексинской пустыни первые на русском старообрядческом Севере школы риторики. Старший из братьев — Андрей, прошел выучку в Киево-Могилянской академии, где слушал курсы риторики и поэтики, он передал свои знания младшему Семену, штудировавшему также словесные науки самостоятельно, и Мануилу Петрову, которые составили из всех известных трудов по риторике обширную компиляцию — так называемую Поморскую риторику. В ее состав вошли «в больших объемах Риторики Софрония Лихуда, Козьмы, Стефана Яворского, Феофана Прокоповича, Андрея Белобоцкого (Риторика Рай- мунда Люллия), Георгия Даниловского» [Понырко 1981, 159],

Вполне закономерно, что в результате усвоения риторики и обращения к книжному (церковнославянскому) языку как литературному на Выгу впервые в старообрядческой среде завелось силлабическое стихотворство. Андрею Денисову принадлежат равносложные вирши «Увеселение есть юноши премудрость». Его брат Семен написал силлабические стихи к «Истории об отцах и страдальцах соловецких» [Понырко 1974, 276—277] и сделал стихотворные вставки в «Винограде Российском» (Салливан 1968, 27—48]. Сохранились анонимные вирши и других вы- говских стихотворцев-силлабиков.

Выговское силлабическое стихотворство примкнуло к традициям поэтической школы, основанной в России Симеоном Полоцким. Справедливо отмечено, что «в отличие от раннего старообрядчества эстетическое кредо силлабиков и выго-лексинских писателей мало разнятся между собой», что «лиц, которых старообрядческие деятели считали первейшими своими противниками в области догматики и богословия, они одновременно могли бы назвать своими главными литературными учителями» [Понырко 1974, 275].

И дело не только в прямой преемственности (выговцы переписывали стихи Симеона, были знакомы со стихами Стефана Яворского). Теоретические основы творчества тех и других так или иначе восходили к одним и тем же источникам. Выговская Риторика-свод основана на более ран- них общерусских трудах, которые, в свою очередь, включили многовековой международный теоретический опыт.

Ситуация в деле просвещения и культуры на Выгу в первой трети XVIII в. типологически сходна с той, какая наблюдалась столетием рмиьше, когда украинская и белорусская интеллигенция, отрицая католицизм, завела школы по образцу латинских. Она сделала это, несмотря Ни то, что в сфере догматики католики и отчасти униаты были для нее Принципиальными антагонистами, точно так же, как впоследствии для стирообрядцев таким непримиримым противником стала государственная церковь.

Принадлежностью восточнославянской, в том числе русской, поэзии XVII в. к словесности риторического типа определены многие черты ее художественного облика. Именно потому, что поэзия имела коренные связи с риторикой, в ней устанавливаются переклички с художественными явлениями, свойственными разным литературным эпохам. Репрезентативные для барокко темы и ключевые мотивы преходящести жизни — vanitas vanitatum, memento mori, ubi sunt— культивировались и в Средневековье, к примеру, в лирике Григория Назианзина. Практика стихотворных переложений библейских книг, активизировавшаяся в эпоху барокко, существовала уже у христианских поэтов IV—X вв. Популярный в XVII в. жанр стихотворной надписи на предметах известен издревле. Такая специфическая художественная форма, как элогиум, ведет свое начало из Древнего Рима. Барокко питало интерес, свойственный и Средневековью, к словесным фигурам, этимологическому толкованию имени и другим формальным приемам.

Со Средневековьем барокко роднит символико-аллегорическое видение мира. Детерминированные умонастроением барокко остроумие и консептизм, пристрастие к раритетам и курьезам, всему «чудесному», «невероятному», к ученой экзотике также не являются исключительной привилегией барочных мастеров. Как отмечает С. С. Аверинцев, «над ранневизантийской литературой (и, шире, над литературой раннего средневековья) господствует фундаментальный поэтический принцип "пара-болы" и "пара-фразы". Он связан со столь же фундаментальным мировоззренческим принципом "пара-докса", средневековая же эстетика парадокса — "плод синтеза, сопрягавшего разнородное"» [Аверинцев 1977, 144—145]. Барокко «через голову Ренессанса» возродило «ранневи- і.імтийскую моду на иероглифическую "премудрость" в философском осмыслении» [Там же, 121]93. Мировоззрснческо-стилевыс основы восточнославянской поэзии барокко, в том числе и русской XVII в., формировались внутри риторической традиции под воздействием художественного опыта не только польской, но и новолатинской литературы, вобравшей наследие Средневековья. Риторика, влияние которой простиралось на большую историческую глубину, соединила разные пласты историко-культурного развития, предопределила обращение последующих эпох к культурному опыту предыдущих. Русская поэзия XVII в., поставленная на фундамент риторики, приобщилась тем самым к многовековому общеевропейскому литературному наследию. Проблема диалектического соотношения барокко и Средневековья сквозной темой проходит через настоящую работу, к ней мы еще не раз вернемся. Теперь же нельзя обойти молчанием такой вопрос, как роль риторики в передаче античной традиции и формировании нового для русской литературы восприятия античности как культурной условности.