ИИСУС I. Источники истории Иисуса

Сведения позднейших иудейских ученых, талмудистов, заимствованы из Евангелия, кроме скандальной истории, которую с удовольствием рассказывает одному иудею враг христианства Цельс (176 г.), а именно будто Иисус родился от незаконного сожительства невесты одного иудейского плотника с римским солдатом Пантерасом. Еще больше легенд создала также позднейшая церковь, в особенности легенд, в которых причудливыми красками изображается, сообразно с ее вкусом, детство и последние дни жизни Сына Божия; но в этих легендах нет ни одного зерна подлинного предания. И если из слов Иисуса, которых нет в Новом Завете, но которые случайно цитируются древними авторами (аурасра), находится кое-что заслуживающее доверия, то такие слова скорее будут способствовать укреплению уже создавшегося мнения, чем исправлению его в том или в другом отношении.

Четыре Евангелия. Таким образом, в качестве источника для изучения исторического значения Иисуса мы имеем только четыре принятых в Новый Завет «евангелия», т. е. несколько рассказов единомышленников о человеке, который возбудил столь же страшную ненависть в одних, сколько, быть может, и слепую любовь в других.

Хотя эти четыре Евангелия, несомненно, относятся по своему происхождению к первому столетию после смерти Иисуса, а два из них носят даже имя близких учеников Иисуса, Матфея и Иоанна, тем не менее самое позднейшее из них — Евангелие Иоанна — резко выделяется по своему своеобразному содержанию в качестве исторического источника.

Историческая ценность «синоптиков». Даже если бы источники этих трех «синоптиков» или одного, старейшего из них, Марка, в подчиненом отношении к которому стоят два других, заслуживали самого полного доверия, как, например, logia или слова Иисуса, быть может, записанные со слов Петра и Матфея, то они все-таки никогда не могли бы заменить непосредственных рассказов. Как много исказилось уже в воспоминаниях, показывают противоречия, имеющиеся у «синоптиков» в совершенно нейтральных вещах, как, например, в именах, в определениях места, времени или повода к известной речи. К этому присоединяется еще религиозный интерес как единственный мотив их литературной деятельности, что в значительной степени отличает их произведения от произведений беспристрастного историка.

В тексте этих трех Евангелий, несмотря на то, что они вскоре были канонизированы, было потом еще многое исправлено, вычеркнуто и добавлено, и это, в свою очередь, тоже значительно ограничивает ценность их как источников. Особенности отдельных Евангелистов, например, заповедь Иисуса крестить и проповедывать у Матфея (XXVIII, 18), народно-поэтическая история рождения и детства Иисуса у Луки (I, 2) и совершенно иного рода ученая история Матфея, делают и без того в большинстве случаев тенденциозное изложение совершенно подозрительным. Между тем не подлежит сомнению, что уже в своем первоначальном виде эти три Евангелия содержали немало легендарного. Правда, их bona fides стоит вне сомнения, но разве Спаситель мира не должен был показывать свою спасительную силу по поводу всякой земной нужды и слабости, как по отношению к больным телом и душой, так и по отношению к бедности, голоду и отчаянию? И если демоны в испуге убегали от Него, то смели ли не повиноваться Ему силы природы, ветер и волны? Больше всего возбуждали чувство события страданий и смерти Иисуса. Появляются все новые и новые слова Иисуса с креста, убеждение в Его невиновности должен составить себе здесь Ирод, там Пилат с женой; весь мир содрогается от ужаса насильственной смерти Иисуса. Всякий, кто проследит развитие истории крещения по «синоптикам», кто заметит при этом, какое пространное повествование об искушении Иисуса в пустыне дают Матфей и Лука, в то время как Марк ограничивается лишь кратким замечанием, что «Иисус был искушаем Сатаной», — тот поймет, как из скромных зачатков, из неясных представлений в самое короткое время могущественно вырастала целая самостоятельная история.

Всему этому немало содействовали и ветхозаветные представления, в особенности же действительные или выдуманные мессианские пророчества, исполнение которых вера желала показать в Евангелии во что бы то ни стало; и она делала не всегда так неудачно, как это сделал Марк (IV, 11) при выяснении смысла притчи Иисуса, согласно Исайе (VI), как будто Иисус не видел закоснелости своих слушателей. Монотонный характер неоднократных указаний Иисуса на свою близкую смерть уже ясно показывает их позднейшее происхождение.

В других случаях практические нужды древнейшей общины требовали обоснования; например, учитель мог и не оставить для своих последователей указаний относительно сохранения или уничтожения закона Моисеева; это уже достаточный повод для того, чтобы вложить в уста Иисуса програмное решение этого вопроса (Матфея, V, 17-19). Тайны будущего не могут быть для Него сокрытыми, а посему необходимо, чтобы Иисус предсказал имеющие быть при кончине мира «скорби». Необходимо было, чтобы Иисус закончил свою общественную деятельность прощальной речью, и для этой цели приспособляется на скорую руку неизвестно кому принадлежащий бывший в то время в обращении иудейский Апокалипсис, причем христианские добавления еще более наглядно показывают в сравнении с первоначальным иудейским текстом вымышленный характер речи Иисуса. Что Иисусу были приписаны отдельные фразы древнейших иудейских учителей, фразы, в которых находили дыхание Его духа, например, Его рассуждения, что суббота для человека, это a priori также не может быть оспариваемо.

И наконец, мы находим, в особенности у Матфея и Луки, уже серьезные попытки провести свое собственное понимание смысла известных мест при помощи экзегетического толкования, выдаваемого ими за подлинные слова Иисуса, Таковы, например, неудачное объяснение знамения Ионы у Матфея (XII, 40), педантичное толкование притчи о плевелах у него же (XIII, 37), восхваление верности по поводу притчи о неверном управляющем у Луки (XVI, 10-12), предпочтение Петра всем другим ученикам у Матфея (XVI, 19 и XVIII, 18).

Несмотря на все эти недостатки, три синоптических Евангелия являются весьма ценным источником не только для истории общины, которая положила их в основу своего христианского идеала, но также, и, пожалуй, в большей степени, для истории самого Иисуса.

Время, когда в науке можно было спрашивать, был ли «исторический» Иисус, прошло безвозвратно. Не подлежит сомнению, что каждый из синоптиков весьма сильно стеснен сравнительно прочно установленным традицией материалом. Где же тогда остается время для изобретения этого материала, который давно был уже готов, прежде чем Марк взялся за перо, следовательно, тогда, когда современники изображаемого Иисуса еще были живы? И Иисус, который является центральной фигурой Евангелия, должен был бы, как продукт фантазии, казаться еще более удивительным, чем если бы Он был реальной личностью — потому что Он представляет собой все, что угодно, только не тип. Иудейская фантазия, которая якобы создала нашего Иисуса во всей полноте Его необыкновенной индивидуальности, была бы ве- личашей загадкой, которую дала нам история Израиля, или, скорее, загадкой, которую мы ставим сами себе исключительно из упрямства. И опять-таки какая трагедия! Это художественное создание неизвестного гения, эта фигура Иисуса тотчас же после своего появления на свет снова была бы разбита вдребезги! И разве евангелисты не прилагают все свои усилия к тому, чтобы спасти для потомства некоторые драгоценные части этого сокровища, заключив их в необходимые для этого рамки? Нет, обаяние только что минувшей жизни, которое еще веет от образа Иисуса, изображенного грубыми штрихами синоптиков, насмехается над всякой гипотезой, которая хочет представить Его не более как продуктом религиозно-исторических факторов или даже героем псевдоисторического романа.

Хотя мы знаем немного об этом Иисусе, знаем недостаточно, чтобы Написать Его биографию, но тем не менее располагаем достаточными данными для Его надлежащей оценки. К счастью, то, что мы от Него имеем, а именно ряд кратких, метких изречений вместе с образцами настоящей народной речи (между ними особенно выделяются притчи, очень многочисленные и сохранившиеся во всей их чистоте), имеет более важное значение, чем то, что сообщается о Нем. Что касается прекрасно составленной нагорной проповеди (Матфея, V и сл.), то мы приписываем ее евангелисту. Как мастера стиля мы не можем вполне оценить Иисуса, так как Он говорил по-арамейски, а мы обладаем лишь греческими переводами Его речей. Тем более благоприятно обстоит дело с содержанием Его мыслей. Правда, мы не всегда можем полагаться на указания относительно повода к той или другой речи; но, тем не менее, из того, что добросовестная критика рассматривает как остаток речей Иисуса, остается неясным лишь немногое; даже при всем желании позднейшая мысль не могла присвоить Ему языка загадок.

Таким образом, попытка набросать основные штрихи духовного облика Иисуса и Его религиозных стремлений не будет тщетной. При описании Его жизни мы должны будем ограничиться лишь бледным очерком.