Литовская историография развивалась в сложных и неблагоприятных условиях отсутствия национальной самостоятельности страны, под иноземным гнетом русского царизма, русских и польских крепостников; литовские историки были вынуждены публиковать свои труды не на литовском, а на русском, польском или немецком языках. Но освободительное движение в Литве содействовало развитию национальной историографии, которая стремилась посильно противостоять натиску русификаторов и полонизаторов, обосновать самостоятельное национальное прошлое своего народа. Научный уровень этих трудов был еще невысок х, но, по*- скольку они были проникнуты идеями литовской национальной самостоятельности, в жестоких условиях тогдашней политической действительности уже одно их появление играло прогрессивную роль. Говоря о литовской национальной историографии, надо прежде всего назвать имя выдающегося историка-просветителя С. Даукантаса. Его «Деяния древних литовцев и жемайтов» вышли в свет в 1822 г. на литовском языке. С. Даукантас хотел доказать врагам литовского языка, что «можно писать по-литовски». Свой труд он создал «не для ученых людей, а для матерей, которые смогут рассказывать своим детям о героическом прошлом Литвы»888. Стремясь противостоять взглядам официальной русской, польской и немецкой историографии, он в духе просветительства идеализировал патриархальную литовскую старину, когда «земля принадлежала всему обществу»889, господствовало всеобщее равенство, а простые люди в течение столетий жили счастливо и свободно Духовная власть принадлежала Криво, военная —выборным вождям, несвободные были военнопленные — рабы, должники и т. п. Даже когда богатые люди выдвинули к власти великого князя и его земля стала называться государством, и тогда не было существенной разницы между богатыми и бедными, ибо даже Ягайло ходил в овечьей шкуре 890. Иноземная власть, уния и введение христианства испортили нравы людей, когда свободных земледельцев стали низводить иа положение зависимых. С. Даукантас также резко осудил захватническую политику немецких рыцарей и их союзников: «...перо сгибается от жалости и не может описывать дела тогдашних разбойников» 891. Работы других ранних литовских историков — Т. Нар- бута и иных — выдержаны в духе монархических генеалогических теорий литовского великокняжеского летописания XVI в., подкрепленных авторитетом Михалона Литвина (De moribus, 1550 г.). Низкий уровень летописного источниковедения делал так называемые литовско-русские летописи отличным источником, питавшим литовский дворянский национализм. Как бы то ни было, эти авторы призывали хранить язык, обычаи, древности своего народа. Т. Нарбут выступал против засилья польской шляхты и потому довел свой многотомный труд до смерти последнего литовского короля Сигизмунда-Августа, закончив его словами: «Я ломаю мое перо над его могилой»63. Царизм тормозил развитие литовской исторической науки. Достаточно нескольких примеров. После подавления восстания 1831 г. был закрыт университет в Вильно, а книги его библиотеки было предложено разослать по другим хра- ! нилищам. После подавления восстания 1863 г. генерал ; М. Н. Муравьев-вешатель запретил литовский язык; была распущена Археологическая комиссия (созданная в 1856 г. трудами Е. Тышкевича, А. Киркора и др.); была предпринята «чистка» музея. К счастью, созданная русская Археографическая ко- ; миссия за годы своего существования (1864—1914), несмотря на высочайшие предначертания, проделала большую полезную работу по выявлению источников, относящихся к истории Литвы. Царизм закрывал школы и музеи, а русский, польский и литовский народы своей борьбой заставляли их открывать. Лишь подъем революционной борьбы сделал возможным оживление науки в Литве, чему свидетельство—IX Археологический съезд в Вильно (1893 г.). Только революция 1905 г. восстановила в правах литовский язык, национальное преподавание и т. п. В этих условиях вели работу Акилевич (Витаутас), М. Волончаускас, К. Скирмунт, И. Тоторайтис; исследователь древнейших судеб литовского племени и крупный организатор науки в Литве И. Басанавичюс, а также выдающийся энтузиаст-историк, археолог и этнограф Э. А. Вольтерис, труды которого давно следовало бы собрать и переиздать. Большую помощь развитию литванистики принес своим изданием крупный библиограф С.-Балтрамайтис. Наибольшее распространение получила книга И. Тоторай- тиса. РаботаИ. Тоторайтиса —это история короля Миндовга, «создавшего» государство, содержащая много ценных конкретных наблюдений и мыслей. О роли Миндовга автор пишет: «Его главная заслуга состоит в том, что он соединил в государство литовские народности (Volkerschaften), которые до него образовывали лишь маленькие незначительные племена (Stamme), и с помощью завоевания присоединил к объединенной Литве Белую и Черную Русь. Так он усилил мощь Литвы, с которой должны были считаться все соседи». Миндовг упрочил мощь Литвы «не только благодаря выдающемуся военному дарованию, мы видим в этом прежде всего плод хитроумной, целенаправленной, но, впрочем, и беспощадно осуществляемой политики» 892. Автор явно переоценивал и роль немецкого Ордена в истории Литвы: он признает, что литовцы упорно воевали с Орденом, но вывод делает довольно неожиданный: «...как в культурном, так и в военном смысле этот контакт имел для литовцев... большое значение. У немцев научились литовцы бороться за независимость своей родины, познакомились с западными обычаями и культурой, были подготовлены к восприятию христианства» 893. Несомненно, что при всех ее недостатках старая литовская историография содействовала развитию национального самосознания своего народа. Победа Великой Октябрьской социалистической революции принесла национальное освобождение литовскому народу, который оказался, однако, под властью буржуазии и помещиков. На это время приходится заметный сдвиг в развитии исторической науки: появляется серия специальных исследований и обобщающих курсов истории Литвы на родном языке. Вышло также новое издание литовской исторической библиографии (В. Биржишки) и были опубликованы некоторые собрания источников, относящихся к истории древней Литвы, из которых особенного внимания заслуживает труд видного литовского археографа К. Яблонскиса. Интересное историографическое исследование (о котором говорилось выше) было написано автором археологических работ 894 И. Пузинасом. Однако, несмотря на количественный рост трудов и разработку нового фактического материала, общий идейный кризис буржуазной историографии довлел и над молодой литовской исторической наукой. Это ясно видно на примере разработки проблемы образования государства. За короткий срок был издан и ряд сводных курсов и обобщающих статей, принадлежащих перу видных буржуазных литовских историков —А. Янулайтиса, С. Матулайтиса, А. Алек- ны, А. Римки, А. Шапоки, И. Ионинасаидр. Общими для всех этих работ, проникнутых духом буржуазного национализма, если брать интересующую нас проблему, являются следующие черты. Авторы ЛЕЙШЪ кратко констатируют, что племенной или общинный строй сменяется властью кунигасов, из среды которых выдвигается Миндовг. Дальнейшее изложение ведется по княжениям. Так построены популярные курсы А. Янулайтиса и А. Алекны. Образование государства рассматривается вне связи с историей способа производства, с историей классов. Правда, С. Матулайтис пытался найти внутренние причины образования государства, не прибегая к переоценке роли князей-со- зидателей: «не смелость Миндовга и не мудрость Гедимина объединили Литву под властью одного князя, этого требовала сама жизнь» 895. Первоначальное общинное и родовое устройство Литвы было основано на подсечном земледелии. Неравенство возникло вследствие войн, породивших рабство. Посаженные на землю рабы содержали своих господ, которые, воюя, богатели и превращались в бояр. Новые условия, созданные развитием земледелия, требовали обороны страны от врагов извне и пресечения войн внутри страны. Князь использовал эти условия и объединил страну. Затем, главным образом в XIV в., он раздавал феоды боярам, которые собирали для пего с крестьян мезлеву, оставляя часть дохода себе 11. Другие авторы, например А. Шапока, вообще не находили сословного строя в тогдашней Литве. Первоначально литовский народ объединяли «поддержание безопасности страны и моральные связи» 12. Затем все большее значение приобретала семья 13. Более хозяйственные семьи богатели, и их представители делались вождями, сперва на время, потом постоянными. Из их среды выросли кунигасы, ниже которых стояли бояре и еще ниже — свободные крестьяне ы. Возвышение одного сословия автор не связывает с порабощением другого. Он считает, что в обществе не было четких рубежей и «каждый крестьянин, разбогатев, мог стать боярином», что путь к богатству был открыт для всех, ибо земли и других благ природы было сколько угодно 15. Были, впрочем, и бедные люди, должники. Бессословный строй Литвы автор без достаточных оснований хронологически продлил на время правления первых князей. Подобный взгляд на свободное крестьянское предпринимательство, может быть, и соответствовал политическому идеалу литовской мелкой буржуазии, главным образом кулачества, но он не имеет опоры в фактах. Что касается внешнеполитического фактора, то А. Шапока учитывал роль Руси и Ордена, но отказывался признать значение монгольской угрозы для Литвы, ибо нашествие не изменило ее границ 16. Литовские исследователи начали и специальную разработку целого ряда вопросов древней истории своей родины, хотя они и не создали специального труда по интересующей нас проблеме. Ценное исследование, специально посвященное истории древней Литвы, написал П. Климас. Он обстоятельно аргументировал разделы книги, говорящие о ранних источниках литовской старины, об экономике и верованиях древних литовцев; он наметил преемственную связь нобилитета с главами богатых больших семей (которые он, правда, относит к «патриархату») 17. Но проблемы образования государства П. Климас не поставил, и содержание последнего параграфа своей книги, характеризующего возникновение «политических отношений» 18, он ограничил явлениями внешней политики. 11 Matulaitisx, р. 77, ср. р. 17. 12 A. S а р о k а2, p. XVII. 13 A. S а р о к ах, р. 30. 14 Ibid., р. 33. 15 Ibid. 16 Ibid., p. 57. 17 P. Klima s2, str. 47. 18 Ibid., str. 127—147. Литовские ученые опубликовали работы и по истории крестьянства (3. Ивинскис), дворянства (М. Красаускайте, К. Авижонис), по истории торговли (А. Римка, И. Ремейка, 3. Ивинскис); интересны источниковедческие штудии по внешнеполитическим документам Гедимина (Ю. Якштас). Взаимоотношениям Литвы с западноевропейскими странами и прежде всего с папской курией, а также с Орденом, посвящены монографии Ю. Стакаускаса и А. Степонайтиса; вопросы военнополитической истории Литвы освещены в работах В. Бир- жишки, С. Сужеделиса, 3. Ивипскиса. Много внимания литовские, как и польские, историки уделили запутанному в источниках вопросу о происхождении династии Гедимина (работы А. Кучинскаса, Э. Вольтериса, П. Шляжаса, Ю. Якштаса и др.). Существенно обогатили историческое языкознание работы Г. Геруллиса, К. Буги и А. Салыса. Каковы же концепции основных из перечисленных работ, если иметь в виду проблему образования Литовского государства? К числу трудов наиболее фундаментальных и важных для нашей проблемы принадлежат исследования 3. Ивин- скиса, М. Красаускайте и К. Авижониса. В работе 3. Ивинскиса, посвященной истории крестьянства Аукштайтии и Жемайтии за 1300—1492 гг., собран значительный материал, особенно ценный потому, что историческая наука в сущности обратила главное внимание на историю крестьян XVI—XVII вв. и почти ничего не сделала для изучения истории крестьянства более ранней поры. Автор привел обильные факты, характеризующие положение различных групп несвободного, полусвободного и свободного крестьянства, справедливо отнеся возникновение категории несвободных крестьян к XIII в. 896 Умело комбинируя источники, этот исследователь сделал попытку определить состав крестьянских повинностей. Его данные позволяют глубже понять социальные противоречия в Литве и, в частности, причины крестьянского восстания в Жемайтии. Его работа дает возможность сделать вывод о большом значении крестьянского вопроса для внешней политики Литвы, в частности, для истории литовско-немецких отношений. Все это делает работу 3. Ивинскиса важным пособием для историка древней Литвы. Вместе с тем 3. Ивинскис обошел некоторые очень существенные вопросы истории крестьянства. Он, например, не делает различия между крестьянством как классом феодального периода и свободными земледельцами дофеодальной поры. Автор, как и его предшественники, обходит главный для нас вопрос о возникновении имущественной и социальной дифференциации населения. Он полагает, что «весь народ был изначально разделен на два больших класса» 897—нобилитет и крестьян. Поэтому в его труде мы не найдем истории генезиса класса феодально зависимых крестьян, лишенных в той или иной степени собственности и свободы. Не найдем и оценки значения крестьянского вопроса для процесса становления Литовского государства как органа власти нобилитета, жившего за счет эксплуатации крестьянства, хотя понятно, что именно образование государства закрепило сословную неполноправность крестьян. Далее. Автор не проводит разницы между свободными земледельцами и лично свободными крестьянами, подданными растущей государственной власти, которая предъявила права на всю землю страны. Это упущение привело к превратному и противоречивому истолкованию процесса эволюции крестьянского сословия. С одной стороны, автор полагает, что «13 и 14 вв. были временем по большей части свободного крестьянства, когда многочисленные несвободные и рабы в большинстве были иноземцами» 898, с другой стороны, поскольку «ничего не известно» о «черном» крестьянстве, автор допускает, что «в литовских землях крестьянское владение (Gut) появляется сравнительно поздно и большею частью в соединении с поместьем (Grundherrschaft)», и потому Литва «перепрыгнула» время свободного крестьянства, и крестьянское право здесь было «сравнительно тяжелым» 899. Таким образом, утверждение о преобладании в языческой Литве XIII—XIV вв. свободного крестьянства на поверку оказалось недоказанным, да его и нельзя доказать, особенно если принять во внимание силу Литовского государства, экономическую мощь его господствующего класса: едва ли даже на Жемайтии были значительные группы крестьян, свободных от того или иного вида дани, а следовательно, той или иной зависимости от великого князя, удельных князей, бояр и т. п. Конечно, уровень эксплуатации крестьян в XIII в. не тот, что в XV в., но и проводить между этими периодами качественную грань нет оснований, а автор именно так и поступает: «с христианизацией и унией развитие постепенно переходит на другой путь. Одновременно образуется дворянство» 900. Последнее замечание показывает, что,по мнению автора, в Литве на протяжении почти двух столетий существовало государство, но при этом отсутствовали сложившиеся классы — крестьянство и дворянство. Наконец, наименее убедителен автор в вопросе о формах хозяйства в Литве, в частности, он не смог доказать, что земледелие не составляло основу тамошнего хозяйства 901. Да это утверждение противоречит и тому, что сам автор говорит о структуре общества. Страной правят земельные собственники 902, которым крестьяне сдают в виде оброка прежде всего продукты сельскохозяйственного производства (земледелия, иекочевого скотоводства и т. п.) 903. Работа М. Красаускайте посвящена истории литовских дворянских привилегий до конца XV в.; в ней бесспорно устанавливается, что литовское дворянство не было впервые вызвано к жизни унией, которая лишь ускорила его развитие. Исследовательница применила плодотворный подход к источникам и дополнила ценное, но лишь формально-юридическое исследование И. Якубовского, изучением привилеев в связи с политической борьбой современности. В сущности автор, анализируя прнвилеи 1387, 1413, 1434, 1447 и 1492 годов, устанавливает, что в языческой Литве существовало крупное землевладельческое дворянство, права и интересы которого лишь подтверждены унией и облечены в польские юридические нормы. Это один из элементов синтеза литовского общественного строя с более развитым польским. Синтез произошел в форме укрепления прежде всего крупной феодальной наследственной собственности. Но в силу исторически сложившихся особенностей Литвы этот процесс развития иммунитет- ных прав господствующего сословия оказался довольно длительным. Изученные автором привилеи за сотню с лишним лет хранят богатейшие сведения и для истории борьбы феодалов за ренту, и для анализа объема экономических и политических прав великокняжеской власти в Литве до унии, и для изучения состава повинностей частновладельческих крестьян. Но и работа М. Красаускайте не содержит ответа на вопрос о происхождении господствующего сословия в Литве и связи его с генезисом государственного строя. И для этой исследовательницы Миндовг и Гедимин — создатели государства 904. Корни литовского дворянства автор видит в местных династах и нобилитете, подчиненных Миндовгом, и в среде профессионального военного слоя и великокняжеских слуг, возникших в процессе наступления па Русь. Но это еще не господствующее сословие. Все «это были элементы, из которых в XV в. образовалось дворянство (der Adel) в западноевропейском смысле», а в XIV в. «отграничение от других слоев еще недостаточно велико, чтобы ставить боярство в один ряд с западноевропейским дворянством» 905. Не ясен избранный автором критерий, а именно, степень такого «отграничения». Если брать в качестве критерия главный показатель — размер собственности и паличие эксплуатации труда зависимых крестьян, тогда мы принципиальной разницы между литовским и западноевропейским дворянством не найдем. Нельзя признать плодотворным рассуждение, построенное по типу: если нет юридических форм сословия в «западноевропейском смысле», то нет и сословия. Почему бы не допустить его существования, оформленного в «восточноевропейском смысле»? Ведь исторические-то условия образования и оформления сословий в Литве и, скажем, во Франции совершенно различны. Если принять трактовку, данную автором, то перед взором возникнет знакомая из других исследований картина: великие князья творят бессословное государство, правят в нем в течение двух столетий, дожидаясь уния для оформления прав господствующего сословия и «отграничения» его от других слоев населения в должном «западноевропейском смысле». Недостаток работы М. Красаускайте попытался восполнить К. Авижонис, избравший темой для исследования возникновение и развитие литовского дворянства в XIII—XIV вв. до литовско-польской унии 906. Автор собрал ценные сведения, характеризующие экономическое, общественное и политическое положение нобилитета. Он справедливо выступил против переоценки значения и русского, и польского влияния на общественный строй Литвы. Следуя М. Красаускайте, он отбрасывает мысль, будто бы уния создала литовское дворянство, она лишь «юридически утвердила то, что уже существовало» 907. Он отвергает механическое отождествление порядков, бывших в русских владениях Литвы, с порядками собственно литовскими, чем грешила старая русская историография. Но при этом автор, обращаясь к другой крайности, утверждает, будто в коренной Литве «существовали совершенно особые типы развития дворянства»908. Оспаривает автор, и в этом его заслуга, мнение, согласно которому внешняя угроза со стороны Ордена, Руси и Польши привела к единству Литвы 909. Автор пытался перенести центр тяжести анализа на рассмотрение внутренних причин и условий образования и развития дворянства и государства. Как же решает автор вопрос о возникновении и развитии дворянства и в связи с этим об образовании государства (последний вопрос автор зачастую отождествляет с объединением литовских земель)? Автор признает, что в Литве накануне возникновения государства господствует уже территориальное деление; во главе территорий стояли знатные и богатые люди 910. Связь между территориями почти отсутствовала, была ничтожна и «единство было лишь этнографическим и культурным» 911. Население распадалось на небольшие общины 912; нет оснований соглашаться со взглядом (которого придерживались В. Б. Антонович, С. Кутшеба, В. Каменецкий и др.) о господстве родовых союзов, ибо к началу XIII в. уже преобладали имущественные и социальные различия 913. В принципе К. Авижонис исходит из обычного для буржуазной историографии представления, что социальные и имущественные различия мы находим у литовцев «изначально»914. Там, где население занимается земледелием, — пишет автор,— «возникает необходимость распада общества на кормильцев и защитников; первые из них — оседлые земледельцы, которые со временем развиваются в крестьянское сословие; другие —подвижные ЕОИНЫ, ИЗ которых возникает позднейшее дворянство» 915. Нобили появляются «различным образом» и на почве хозяйствования из крупных землевладельцев, и на поле военной деятельности, где большое значение для выдвижения первоначально имела личная сила, а потом — лучшее материальное положение 916. Происхождение крупных землевладельцев автор не объясняет. Остается один путь — обогащение грабежом соседей. Но при этом непонятно одно, почему общественное неравенство возникает на основе грабежа соседей, а не соотечественников. Словом, возникновение и развитие нобилей объясняется внеэкономически. Каким же образом складывается государство и какова его роль в судьбах дворянского сословия? Автор ставит вопрос более рационально, чем Г. Ловмяньский, допуская постепенное объединение волостей в более крупные территориальные организации. Силу, осуществляющую это объединение, он видит в князе, в Миндовге, который объединяет страну 917. Источник же материального превосходства великого князя автор не ищет, ограничиваясь, как и в вопросе о происхояоде- нии дворянства, общим рассуждением в том смысле, что для объединения страны надо было иметь власть, а потому «в о з- никла необходимость» для князя завладеть наибольшим числом земель, поэтому Миндовг стал изгонять их прежних владельцев, а собрав земли, он собрал и власть 918 _ Следовательно, экономические причины образования крупной земельной собственности, обусловившей силу и власть ее владельцев, остались не раскрыты. Правда, автор сделал много верных наблюдений над последующей эволюцией дворянства. Он высказал утверждение, что Миндовг боролся прежде всего за объединение страны и против непокорных его власти крупных землевладельцев 919 и что причина гибели этого князя кроется не в языческой реакции (как полагал И. Латковский), а в реакции против центра- лизаторских устремлений 920. К. Авижонис не сомневается в существовании крупного землевладения — княжеского, боярского и т. п. 921 Власть была в руках профессионального военного слоя, а потому крестьяне «должны были ему повиноваться» 922, как и вообще подвластные свободные 46 и несвободные элементы 923. Заметив, что размеры тогдаших земельных владений трудно определить, автор высказывает рискованную догадку, что в то время вообще не было твердых границ ни государственных, ни частных924. Автор не решается порвать с недооценкой уровня развития классов в Литве: по его мнению, нобилитет, выделившись из среды свободных, еще не составил особого сословия и лишь позднее превратился в дворянство 925. Он пишет, что в XIII в. еще рано говорить о сословии аристократии926. Только в конце XIV в. аристократия (дворянство — Adel), «которая прежде составляла лишь профессионально военный слой, впервые начала подниматься как значительная политическая сила»927. Эта мысль кажется особенно неубедительной, если принять во внимание вывод автора о том, что в XIV в. наблюдается тенденция к сокращению владений зпати 928. Политическое возвышение плохо вяжется с экономическим принижением. Особенное сомнение вызывает мысль, что в течение двух столетий в Литве существовало сильное государство во главе с великим князем, которому якобы принадлежала «абсолютная власть» 929, с наследственной землевладельческой знатью разных рангов, подданными лично свободными и несвободными людьми, но притом будто бы это государство обходилось без твердых законов, определенных границ собственности и т. п.; словом, — сильное государство, жизнь которого регулировалась лишь обычаями. Однако, если принять во внимание господство литовской знати в русских землях, которые размерами в несколько раз превышали территорию коренной Литвы, если учесть наличие значительного влияния норм русского права в Литве, включая и Жемайтию XV—XVI вв., то придется допустить, что еще до унии эти нормы (в частности, Русская Правда) нашли применение в стране в такой мере, что не смогли быть полностью вытеснены или поглощены польскими институтами. Остается признать, что на раннем этапе истории литовского феодального общества русские социально-правовые нормы были одной из составных частей синтеза нового общественного строя, как позднее такую же роль сыграли и польские социально-правовые элементы. При всем том в основе становления нового общественного строя в коренной Литве лежали, разумеется, местные обычно-правовые институты, модифицированные применительно к нуждам народившегося классового строя. Серьезные возражения вызывает и трактовка некоторых вопросов внешнеполитической истории Литвы раннефеодального периода, данная в трудах литовских исследователей. Это прежде всего относится к оценке политики папской курии в Литве. Обширной работой на эту тему является книга Ю. Ста- каускаса, посвященная временам правления Миндовга. Автор оперирует значительным фондом источников. Весьма ценны соображения автора о документах — жалованных грамотах Миндовга, которые (кроме пожалования епископу Христиану) автор считает фальшивкой, изготовленной Орденом после смерти Миндовга из опасения перед притязаниями чешского короля Пшемысла II на Прибалтику 930. Любопытны предположения Ю. Стакаускаса о том, что Миндовг не порывал своих отношений с курией 931. Хотя поставленный им вопрос, как он и сам признал, «вполне решить трудно» 932, но привлеченные в этой связи данные интересны для истории внешней политики Литвы. Однако в целом книга Ю. Стакаускаса внутренне противоречива. Справедливо выступая против идеализации отношений Руси и Польши с Литвой, допущенной в историографии 933, сам автор встал на путь идеализации политики курии. Он задался целью представить эту политику как миссийпую, просветительскую, которая подлежит оправданию,если исходить из воззрений той эпохи 68. Вину за методы, чуждые миссии, применяемые в Литве, автор возлагает на Орден, который в отличие от курии руководствовался «политическим эгоизмом» 934; им руководствовалась и Рига, а о королевстве Мин- довга пекся лишь папа 935. Автор явно преувеличивает значение церковно-политических вопросов вообще и их роль в истории Литвы в частности. Говоря о большом значении опеки св. Петра для каждого государства 936, утверждая, что папство оберегало государственный и церковный суверенитет Литвы 937, и потому оценивая соглашение Миндовга с курией как его «самую крупную победу» 938, автор закрывает глаза на то, что курия охотно поступалась суверенитетом любой страны ради своих фискальных и политических интересов: разве не поступилась она суверенитетом Польши в пользу Ордена, разве не вопреки .воле курии пришлось венгерскому правительству вооруженной рукой изгонять тевтонских рыцарей из Семиградья? Подобных примеров множество. Данная автором характеристика курии плохо вяжется и с тем, что сам он говорит о курии как помощнике Ордена и организаторе похода на литовские земли перед битвой при Дурбе 939. Не меняет дела тот факт, что наступление шло на языческую Жемайтию, ибо в случае ее подчинения Ордену положение Литвы неизмеримо ухудшалось, и уж, конечно, не папские буллы помогли бы сохранению ее независимости. Гипертрофировав церковно-политический вопрос, автор свел к нему всю политическую историю Литвы: Миндовг —носитель прогресса, ибо он выступал за соглашение с курией, а Тройнат —«вождь консервативной партии» 940, который использовал партикуляризм литовских племен против монархии, против Миндовга, провозгласившего идею сближения с Западом. Девизом своей книги Ю. Стакаускас избрал слова Ранке: «Для суждения о какой-либо эпохе должны применяться обычные (может быть —моральные —sittliche. — В. П.) критерии, взятые у самой этой эпохи». Это, конечно, справедливо, но лишь в том случае, если автор имеет правильное представление о сущности самих критериев и способен познать их достоверность. Для книги Ю. Стакаускаса в качестве эпиграфа более подходят слова К. Маркса и Ф. Энгельса, посвященные тем авторам, которые видят в истории «только громкие и пышные деяния и религиозную, вообще теоретическую борьбу» и потому оказываются вынужденными при изображении данной исторической эпохи «разделять иллюзии этой эпохи» 941. Еще более рьяным апологетом курии оказался А. Степо- найтис, который даже Ю. Стакаускаса осуждал за непоследовательность, за его утверждения, что курия содействовала и Ордену, врагу Литвы 942. Сам автор непоколебимо уверен, что «папа, беря Миндовга и его государство под свою опеку, не собирался порабощать Литву, не собирался владеть ею на правах лена или использовать как-либо иначе; он желал лишь, чтобы она была крещена и жила свободно. Опека св. Петра должна была дать отпор посягательству других, особенно Ордена, а королевская корона — должна была возвысить (Литву.— В. П.) среди соседей» 943. По его мнению, папу в лучшем случае интересовала фискальная сторона дела и перспектива связаться через Литву с Русью и иметь сильного союзника против татар 944. Это провинциальный взгляд на курию, который легко опровергается при рассмотрении восточноевропейской политики курии в целом. Более здраво о политике курии судил П. Шлежас, когда писал, что курия преследовала и религиозные, и политические интересы в Литве: ей хотелось иметь сильное католическое государство, чтобы задержать распространение православия на Запад и поддерживать политическое равновесие, не давая усиливаться ни архиепископу рижскому, ни Ордену ?0. При оценке литовской буржуазной историографии в целом бросается в глаза, что часть крупных исследований была написана литовскими историками в качестве диссертаций в раз-^ личных университетах Германии и опубликована на немецком языке в Лейпциге, Берлине и других городах. Эта, казалось бы внешняя, связь литовской буржуазной науки с немецкой, наложила свою печать и на концепции ряда трудов. Другая примечательная черта литовской буржуазной историографии — значительное влияние, оказываемое на нее представителями католической церкви, некоторые из которых являются авторами весьма солидных трудов (3. Ивинскис, Ю. Стакаускас, А. Степонайтис и др.). Наконец, было бы несправедливо забыть еще одну черту этой историографии — ее тесную связь с политикой. Воспевая деятельность литовских королей и папской курии, историки знали, что делали. Ю. Стакаускас посвятил свою книгу Patri Lithuaniae patriae президенту А. Сметоне, а П. Шляжас свою работу «Миндовг —король Литвы» — четвертому полку имени Миндовга в честь пятнадцатилетия «освобождения» им Паневежиса «от большевиков». Фигура Миндовга не случайно привлекала к себе внимание литовских историков, ибо в 1918 г. литовская буржуазия собиралась посадить на литовский престол герцога Вильгельма фон Урах принца Вюртембергского в качестве католического короля Миндовга II. Но революционная борьба трудящихся Германии сорвала эти планы 945. Извращая древшою историю своей страны, и, в частности, время Миндовга, литовская буржуазная наука служила политическим целям сметоновского режима. С освобождением Литвы от буржуазно-помещичьего гнета и ее вступлением в Советский Союз часть буржуазной интеллигенции изменила своему народу, эмигрировала и встала на путь борьбы против интересов родины. Ныне некоторые историки-эмигранты (3. Ивинскис —в ФРГ, К. Юргела —в США, Ф. Неверавичюс — в Англии и др.) следуют худшим традициям литовского буржуазного национализма. Так, Ф. Неверавичюс и другие, сотрудничая в сборнике Alma Mater Vilen- sis, составляемом при участии литовских и польских эмигрантов, печатают полупублицистические статьи, в которых по-* вторяют старые выводы из своих и чужих работ. Это не мешает им толковать об упадке литовской советской науки и считать себя истинными носителями «народного духа» 946. 2.