От советского к постсоветскому: старое вино в новых мехах?

В сегодняшней России взаимодействие традиций и инноваций приобретает особенно сложный, неоднозначный и запутанный характер вследствие известных исторических событий, пережитых и переживаемых страной на рубеже второго и третьего тысячелетий.

Принято считать, что реформы начала 90-х годов в России носили радикальный и ультралиберальный характер; нередко их так и квалифицируют: «радикальные либеральные реформы». На самом деле, степень их радикализма и либерализма сильно преувеличена. Подобное их восприятие в значительной мере связано с уникальным, самобытным и беспрецедентным характером советской социально-экономической системы. На этом фоне любые реальные, а не фиктивные или фасадные, инновации (последних в советской истории было великое множество) должны были выглядеть сверхрадикальными и сверхлиберальными. Кроме того, в качестве реформ их противники истолковывали определенные чрезвычайные меры, принимавшиеся постсоветским руководством в чрезвычайных обстоятельствах и сами по себе реформами не являвшиеся. Необоснованны, на наш взгляд, и связанные с предыдущими представлениями обвинения в том, что реформаторы порвали с российской социокультурной традицией и бездумно следовали за Западом. Такого рода обвинения вполне традицион- ны для России и нередко выдвигались в прошлом против тех, кто пытался не на словах, а на деле, осуществить инновации. В действительности, «младореформаторы» достаточно энергично апеллировали к определенной российской традиции и стремились опираться на нее.

Знакомство с результатами серьезных и политически не ангажированных исследований дает возможность увидеть, что кризисные явления и упадок в социально-экономической, политической и культурной жизни страны начались и получили развитие задолго до «перестройки», «радикальных» реформ и распада Советского Союза. Вопреки бытующему поверхностному представлению, реформы были не причиной, а следствием глубокого, затяжного и тотального кризиса советской системы и попыткой, причем запоздалой, ответа на него. Аномия, возникновение которой нередко связывают с постсоветским периодом, в действительности была характерна для всей советской эпохи, то обостряясь, то слегка ослабевая. Анатолий Вишневский в своем фундаментальном исследовании советской модернизации справедливо подчеркивает: «В СССР целые поколения оказались маргинальными, потерявшими одну систему культурных ориентиров и не обретшими другую»58. Если и уместно использовать понятие аномии применительно к современному российскому обществу, то следует иметь в виду, что она характерна для гораздо более длительного периода его истории59.

Опора на традицию многими сегодня рассматривается как средство преодоления аномического состояния российского общества. В любом случае, традиция в той или иной форме оказывается существенным фактором социальной жизни современной России, который в качестве «материальной силы», по выражению Маркса, или «идеи-силы», по выражению французского философа и социолога Альфреда Фулье, оказывает на нее реальное и потенциальное влияние.

Оценки современной российской ситуации в отношении роли в ней традиционного начала в целом и отдельных традиционных форм различаются весьма существенно. В общем виде мы обнаруживаем в данном отношении несколько позиций, одновременно исследовательских и социально-политических. Постсоветская Россия основана на радикальном разрыве с советской социокультурной системой и одновременно ориентирована на возврат к дооктябрьским ценностям России, «которую мы потеряли», понимаемым при этом достаточно разнообразно и широко: Петровская или допетровская Русь, православие, царизм, ценности Февральской революции и т. д. Советский строй при этом выступает как нарушение «естественного» и «нормально- I о» течения российской истории, как разрыв с предыдущей историей страны и (или) мира. Поэтому разрыв с этим разрывом означает иозвращение: а) к «нормальному» ходу этой истории и (или) Гgt;) к «нормальному» ходу европейской истории. С этим связана и оценка реформ рубежа 80—90-х годов как «либеральных» и «радикальных». Инновационность здесь сочеталась с традиционализмом ¦ позавчерашнего дня», т. е. досоветской эпохи. Это было усилено очередной попыткой десталинизации эпохи перестройки. Такая позиция преобладала в России с конца 80-х до конца 90-х годов; мри этом оценки проводившихся реформ могли быть разными: по- штивными, негативными или исследовательски-нейтральными. Согласно другой точке зрения, постсоветская Россия — прямое продолжение или воспроизведение советской. Это проявляется и ряде аспектов: от сохранения и воспроизводства советской номенклатурной элиты до возрождения и консервации прежних советских культурных образцов, социальных институтов и ритуалов. Наконец, третья точка зрения основана на представлении

о              том, что и в массовом сознании, и в сознании властвующей эли- п.| присутствуют некие культурные константы, традиции-архети- 1И.1, заложенные в российской ментальности, которые фатально и однозначно детерминируют особенности всей российской, в том числе постсоветской истории.

Последняя теоретическая позиция явно и неявно присутствует во многих трудах, посвященных обнаружению и исследованию базовых традиционных культурных образцов российского общества или наиболее характерных и устойчивых черт российской ментальности. В последние годы число таких трудов увеличилось, поскольку именно через постижение этих образцов и черт исследователи стремятся лучше понять сущность, особенности и перспективы нынешних российских социокультурных трансформаций. Одним из вариантов данного подхода является и анализ особенностей экономического, политического и культурного развития России на основе концепции «институциональных матриц», осуществленный С. Г. Кирдиной. «Институциональная матрица — это исходная модель базовых социетальных институтов, сложившихся в сообществах, способных себя воспроизводить в истории. Все последующие институциональные структуры воспроизводят, развивают и обогащают эту “первичную модель”, сущность которой, тем не менее, сохраняется», — пишет она. «Институциональная матрица «задает» природу общества, определяет его специфику, воспроизводящуюся в ходе исторической эволюции»60. Исходя из подобного представления, автор обосновывает положение о том, что присущая России, наряду с большинством стран Азии и Латинской Америки, Египтом и другими странами, Х-матрица («восточная институциональная матрица»), в отличие от «западной» Y-матрицы, свойственной большинству стран Западной Европы и США, фатально и однозначно детерминирует такие черты российского общества, как институты «редистрибутивной экономики», «унитарно-централизованного государства» и «коммунитар- ность» идеологии (преобладание Мы над Я)61.

Среди новейших трудов, содержащих интересный анализ отечественных традиций, препятствующих модернизации и формированию гражданского общества в России, следует отметить философско-исторические труды Ю.С. Пивоварова, И.Г. Яковенко и ряд глав, опубликованных в фундаментальном труде «Институциональная политология» под редакцией С. В. Патрушева62.

На наш взгляд, апелляция к наличию или отсутствию определенных традиционных институтов, культурных образцов и ценностей для обоснования возможности или невозможности тех или иных инноваций может быть весьма полезной, интересной и плодотворной. Тем не менее ее значение не следует преувеличивать. В любом случае, такого рода аргументация нуждается в серьезном теоретико-методологическом анализе и рефлексии.

Что касается трактовки традиций как социокультурных генов, или архетипов, то, как отмечалось выше, она весьма уязвима с теоретической и эмпирической точек зрения. Традиционное наследие такого общества, как российское, разнообразно и противоречиво. Ьолее того, по утверждению A.C. Ахиезера, характерной социокультурной чертой российской цивилизации является «раскол»63. Поэтому, обнаруживая и фиксируя в ней ту или иную традицию, мы всегда должны быть готовы к тому, чтобы с не меньшим осно- ианием найти другую, противоположную ей. Распространенное заблуждение — стремление выдать часть социокультурного наследия России за все ее наследие, рассматривать, в зависимости от собственных ценностных или вкусовых предпочтений, одни традиции как реальные, подлинные, фундаментальные, а другие — как несуществующие, искусственные, поверхностные.

Возьмем, например, этатизм, культ государства, упование на него. Это безусловно российская традиция, единодушно констатируемая исследователями. Но с не меньшим основанием мы можем констатировать существование в России противоположной традиции, а именно анархизма, антиэтатизма и отрицания позитивной роли государства. В конце концов, не случайно родоначальниками анархизма были М.А. Бакунин и П.А.

А.И. Герцена, который уверенно утверждал: «Славянские народы (включая Россию. - А.Г.) не любят ни идею государства, ни идею централизации. Они любят жить в разъединенных общинах, которые им хотелось бы уберечь от всякого правительственного вмешательства. Они ненавидят солдатчину, они ненавидят полицию»64.

Любопытны суждения Эмиля Дюркгейма о традиционной роли государства в российском обществе. В 1902 г. он писал, что в России, в отличие от других европейских стран, не общество создавало государство, а государство - общество. «У западных народов Европы государство было скорее следствием спонтанного развития общества; политическая организация здесь сформировалась постепенно, под влиянием экономического, демографического и нравственного состояния страны. Исторический процесс разви- нался здесь снизу вверх. В России оно происходило противоположным образом. Государство там организовалось до общества, и именно оно общество и организовало»65, — писал он. Но из констатации этой традиционной исторической особенности он делал нывод не о силе, а о слабости государства в истории России. Согласно Дюркгейму, оно носит внешний по отношению к обществу характер, воздействуя на него слабо и поверхностно: «...Судя по ряду признаков, похоже, что результат деятельности государства носит поверхностный характер и не имеет глубоких корней. Поскольку политическая организация не выражает нравственное устройство страны, она почти не смогла глубоко его затронуть. Вероятно, там имеет место простое ее наслоение («superposition»), точно так же, как в Китае»66. Впоследствии, в начале 20-х годов, эту же особенность российского государства, унаследованную от царизма, последователь Дюркгейма Марсель Мосс отмечал уже в большевизме, утверждая, что он «прилеплен к российской жизни» и «удерживается у власти теми же методами, что и царь», т. е. военной и полицейской силой67. Таким образом, оба французских социолога подчеркивают неоднозначность и противоречивость традиционного отношения к государству в российском обществе.

На антиномию этатизма и анархизма в России в свое время указал такой выдающийся знаток российской культурной традиции, как Николай Александрович Бердяев68. Другими традиционными противоречивыми чертами «души России» он считал антиномии «национализм — универсализм» и «свобода духа — рабство, подчиненность коллективу»69. Последнее свойство — подчиненность коллективу, растворение в нем, соборность — принято считать неоспоримой чертой российской ментальности и социокультурной традиции. Но и здесь все не так очевидно. Другой выдающийся специалист в данной области, Георгий Петрович Федотов, наоборот, считал традиционной чертой русского человека индивидуализм, а коллективизм — инновацией, привнесенной советским режимом70.

Можно успешно доказывать, что существует российская традиция, воплощенная в известной триединой формуле «православие, самодержавие, народность». Но не может также вызывать сомнений и факт существования традиции борьбы с этой традицией, причем в самых разнообразных формах и на протяжении всей российской истории. Пушкин, либерал и «западник», восславивший свободу, - несомненное воплощение русской традиции. Таких примеров можно привести сколько угодно.

Положение о том, что «западные» традиционные ценности — демократии, гражданского общества, прав и свобод индивида и т. п. — отсутствуют в российской социокультурной традиции, а потому для России неприемлемы, стало общим местом; оно повторяется постоянно и повсеместно. При этом для обоснования данного положения нередко ссылаются на то, что попытки реализации этих ценностей в истории России неизменно проваливались. Это утверждение было бы убедительно при двух условиях. 1) Если бы противоположные традиции, связанные с отсутствием демократии, гражданского общества, уважения к закону, правам и свободам индивида и т. п., обеспечивали российскому народу счастье, процветание и благополучие и имели в истории с его стороны безусловную поддержку, не нуждаясь в опоре на мощный репрессивный и идеологический аппарат. 2) Если бы периоды, когда эти «антизападные» ценности вроде бы доминировали, не сопровождались постоянно разного рода конфликтами, мятежами и регулярно не прерывались катастрофическими для страны потрясениями и революциями, ставящими страну на грань самоуничтожения и направленными против этих ценностей. Поскольку этих двух условий не наблюдается, то положение об укорененности «не- мпадных» или «антизападных» ценностей, их органичности для российской социокультурной традиции, оказывается неубедительным и основанным на фундаментальном недоразумении. Если, как часто утверждается, «либеральные» реформы в истории России постоянно проваливались и сменялись контрреформами, то и последние нельзя признать успешными. Периоды контрреформ н свою очередь сменялись периодами реформ, хотя и, как правило, запоздалых. Что касается большей длительности периодов, основанных на контрреформах, по сравнению с «реформационными», то это объясняется главным образом тем, что контрреформы опирались прежде всего на силу и принуждение. Но поскольку это так, то они не могут в полной мере считаться традиционными: традиции, как и легитимность, сами по себе не могут постоянно нуждаться в опоре на право сильного; в противном случае это не традиции, а нечто иное. К тому же следует подчеркнуть, что западничество представляет собой русскую национальную традицию ничуть не в меньшей степени, чем славянофильство.

Итак, необходимо постоянно иметь в виду, что традиция, как и любые социокультурные явления, не содержит в себе ничего фатального (о чем выше уже говорилось), а Россия как большое, сложное, дифференцированное общество обладает сложным, дифференцированным и противоречивым культурным наследием. Но допустим, нам удалось обнаружить и доказать существование некой непротиворечивой, однозначной и постоянной традиции, сохраняющейся и в настоящее время. Что из этого следует? Все равно остается не объясненным сам факт ее сохранения. Если она существовала раньше, то почему она существует теперь? Почему именно эта традиция сохранилась, тогда как другие — нет? Существовала ли она в силу некой инерции (которую нужно постулировать в качестве какого-то подразумеваемого, хотя и не доказанного, социального закона) или же следование ей выступало как способ адаптации, причем вполне рациональной, к постоянно воспроизводящейся социально-исторической ситуации?71 И остается открытым вопрос о том, будет ли она существовать в дальнейшем. Или наоборот, нам удалось доказать, что такого-то явления в качестве традиционного в истории России не было. Значит ли это, что и впредь его не будет?72 В конце концов, очевидно, что в истории российского общества имели и имеют место масса явлений, которых когда-то не было, но они, тем не менее, возникли. Следует ли, как это часто делается, те или иные институты (или их отсутствие) выводить из установок традиционной «ментальности» или, наоборот, эти установки правильнее выводить из данных институтов и объяснять их как формы адаптации к последним, так же как и к определенным социальным ситуациям различного масштаба? Перечень подобных вопросов можно было бы продолжить73.

В настоящее время традиции, традиционность и традиционализм в России присутствуют в самых различных формах. Одной из этих форм является тот вариант идеологии «неотрадиционализма», который, согласно Льву Гудкову, «в общем и целом ... включает в себя 1) идею «возрождения» России (тоска по империи, старческие сожаления и сетования, мечтания о прежней роли супердержавы в мире), 2) антизападничество и изоляционизм, а соответственно - ревитализацию образа врага как функциональную составляющую собственных позитивных значений «русского», 3) упрощение и консервацию сниженных представлений о человеке и социальной действительности»74. Этот, наиболее реакционный вариант традиционализма, — несомненная реальность современной России, в той или иной мере присутствующая и в массовом сознании, и в дискурсах интеллектуалов, действующей власти и оппозиции. Но он не охватывает всего традиционного и традиционалистского пространства современного российского общества. Это пространство гораздо шире и многообразнее. И если описываемый Гудковым традиционализм несет с собой угрозу деградации и распада страны, то значение других традиционализмов иное.

Другим существенным компонентом традиционности и традиционализма в настоящее время является широко распространившаяся ностальгия по советскому прошлому, которую фиксируют многие исследователи и наблюдатели. Кроме того, как отмечал Ю.А. Левада, наряду с ностальгией по советскому прошлому, его символическим использованием и реставрацией некоторых его элементов, наблюдается явление, которое можно охарактеризовать как «реанимацию “теней ” прошлого (или его сохранившейся инфраструктуры) для решения задач, с которыми властные институты не способны справиться иными средствами»75. «К скрытой, теневой инфраструктуре прошлого можно отнести, видимо, не только неприкосновенные силовые инструменты власти, но и привычные установки общественного сознания, которое — особенно в напряженной обстановке, под воздействием силового поля власти и зависимых от нее масс-медиа готово принять привычный, авторитарный стиль политической жизни (и даже счесть его демократическим). Инициатива, однако, исходит не снизу, а от властной команды и претендентов на ее благосклонность»76.

По данным обследований последних лет, широко распространившиеся ностальгические настроения в стране совсем не означают готовности к реставрации прежнего строя; сторонников последней значительно меньше, чем ностальгирующих по старым добрым временам77. Тем не менее ряд исследователей и наблюдателей фиксируют явную и неявную реставрацию элементов советского строя со стороны действующей политической власти. Этот процесс прослеживается в различных областях. Ряд перестроечных задач, тенденций и лозунгов сменились противоположными, доперестроечными. Разгосударствление сменилось новым огосударствлением, дебюрократизация — усилением бюрократизации, децентрализация — усилением централизации, отказ от чиновничьих привилегий — новыми привилегиями и т. д. Явная и неявная реставрация наблюдается и в различных формах подавления и ограничения легальной оппозиции, демократических и гражданских свобод, свободы прессы, демонстраций, митингов и т. п. Власть, однако, отрицает эти факты и на критику данных явлений, с помощью зависимых СМИ, отвечает вполне традиционным советским способом, обвиняя зарубежных критиков в том, что у них самих не все в порядке со свободой и демократией (по известной формуле советского агитпропа — «а у вас негров линчуют»), а оппозиционеров и правозащитников — в «очернительстве», низменных мотивах и, конечно, в том, что они находятся на службе и содержании западных «спонсоров». Снова усиливаются традиции гигантомании и бюрократического прожектерства. Иллюстрациями могут служить, в частности, попытки реанимации проекта поворота северных рек в Среднюю Азию или проект строительства трассы Якутск — Аляска протяженностью 6 тыс. км с подводно-подземным тоннелем длиной 102 км.

Некоторые аналитики подчеркивают усиление традиционалистских тенденций в сфере национально-государственного строительства, выступающих в форме возрождения имперской идеологии, называемой «рецидивирующим традиционализмом»78.

Особое место в этом ряду занимает объективная, субъективная и не всегда осознаваемая «зависимость от тропы» («path dependency»): институциональной, ценностно-нормативной и прочей, которую фиксируют исследователи79. В сегодняшней России эта «тропа» значительно глубже и длиннее, чем в других посткоммуни- стических странах. Отсюда и более высокая степень зависимости от нее и большие трудности ее преодоления.

Ряд исследователей подчеркивают информационно-символический и «медиатический» характер современной политики традиционализма, осуществляемой властью80.

Тем не менее, несмотря на реальность отмеченных тенденций и форм традиционализма в современной России, на наш взгляд, не все так определенно и однозначно, и ряд утверждений, выводов и интерпретаций в данной области нуждаются в уточнениях, дополнениях и прояснениях. Прежде всего, как уже отмечалось, данные ряда эмпирических исследований свидетельствуют о том, что степень и масштабы современного российского традиционализма не столь значительны, как это иногда представляется81.

На основании проведенного ими исследования Т. Кутковец и И. Клямкин приходят к следующему выводу: «Вектор развития российского общества вопреки распространенному мнению явно направлен в сторону, противоположную традиционализму. Общество это в большинстве своем отторгает отношение к себе как к пассивному объекту государственного управления и государственной опеки. Дальнейшая модернизация блокируется не менталитетом населения, а российской элитой, не готовой и не способной управлять свободными людьми. Стремясь компенсировать эту свою неспособность, она реанимирует два старых мифа о русском народе: народ-“богоносец”, народ-“овощ”»82.

Необходимо уточнить, что присущая массовому сознанию в последние годы ностальгия по советскому прошлому как свидетельствуют данные исследователей Левада-Центра и других аналитиков, совсем не означает желания вернуться к этому прошлому. К тому же, чаще всего эта ностальгия, явно или неявно, относится главным образом лишь к одному из периодов советского прошлого, а именно к относительно благополучным 60-70-м годам,.но не к эпохам сталинизма или, тем более, гражданской войны. Кроме того, нет оснований думать, что такого рода настроения продлятся достаточно долго: известно, что ностальгия раньше или позже кончается.

Необходимо отметить, что обращение к различным формам традиции и традиционализма, рост ностальгии по прошлому, характерны отнюдь не только для постсоветской России, но для всех посткоммунистических стран, включая те, что вступили в Евросоюз. Это убедительно демонстрируют результаты ряда сравнительных исследований. В частности, согласно данным исследования «Барометр Новой Европы» (2004), в среднем 54% граждан восьми новых посткоммунистических членов Европейского Союза давали положительную оценку прежнему режиму, а в некоторых странах эта цифра достигала 70%83. Петр Штомпка отмечает «ностальгию по прошлому» в качестве одного из пяти симптомов культурной травмы в польском обществе после 1989 г., наряду с такими симптомами, как «синдром недоверия», «мрачный взгляд на будущее», «политическая апатия» и «посткоммунистические травмы коллективной памяти». Опираясь на известные идеи Роберта Мертона, он констатирует существование нескольких стратегий преодоления посткоммунистической культурной травмы. Это «инновационные стратегии»; «ретретизм» (провиденциализм, обвинения капитализма и демократии, опора на ностальгию по прошлому); «ритуа- лизм» (обретение уверенности через следование традиционным образцам поведения, «даже если в новых условиях они ведут в тупик»); «бунт» (радикальный путь, попытки смягчения травмы посредством атаки на фундамент системы, лозунги возврата к институтам прежнего режима; «золотая середина» (соединение эффективности капитализма с социальной защитой при социализме); «анархизм»84.

Более того, усиление традиционализма характерно не только для посткоммунистических, но и для всех обществ, переживающих или переживавших фундаментальную трансформацию, о чем выше уже говорилось. Это относится и к западноевропейским обществам конца XIX — начала XX в.: Германии, Франции, Италии, — и которых проблема формирования и (или) укрепления национальных государств и национальной идентичности в это время приобрела особую актуальность. Именно в это время, как демонстрируют исторические исследования, в этих обществах наблюдается наиболее активный процесс «изобретения», конструирования, возрождения, пропаганды разного рода традиций, ритуалов, строительство памятников и т. п.85. В частности, во Франции только в конце XIX в., спустя 100 лет после революции 1789 г., были «изобретены» многие традиции, связанные с последней, что было вызвано осознанной потребностью тогдашней власти преодолеть ценностно-нормативный кризис в стране.

Исходя из предыдущего, следует признать, что в определенном смысле и в определенных пределах рост традиционности и традиционализма в России — явление «нормальное» с социологической точки зрения. Необходимо признать также, что это явление многообразное, выступающее в самых разных формах и типах. Оно выполняет в обществах, в том числе современном российском, ряд позитивных функций, хотя в определенных формах и обстоятельствах может играть дисфункциональную роль.

В свое время Карл Манхейм проводил различение между «традиционализмом», сугубо «инстинктивной» тенденцией «к сохранению старых образцов», выступающей как «начальная реакция на сознательные реформаторские тенденции», с одной стороны, и «консерватизмом», идеологией и поведением, осмысленным «по отношению к изменяющимся от эпохи к эпохе обстоятельствам», - с другой86. Признавая взаимовлияние этих двух форм традиционности, он подчеркивал их относительную независимость друг от друга. С этим различением перекликается и отчасти совпадает то, которое ввел в социальную науку американский социолог Роберт Редфилд, а именно между «малой» и «большой» традициями. «Малая» — это традиция нерефлексирующего большинства, действующая сама по себе и сохраняющаяся главным образом в локальных негородских общинах; «большая» традиция сознательно культивируется рефлексирующим меньшинством, мыслителями, теологами, учителями и т. д. и передается большинству через школы или храмы; обе они взаимозависимы87.

Отмеченные понятийные деления имеют существенное значение для понимания и оценки нынешней российской ситуации. В этой ситуации необходимо различать традиционализмы массового сознания, интеллектуалов и власти. Отношения между ними сложны и изменчивы. Будучи относительно автономными, они друг на друга влияют, друг в друга проникают и друг на друга опираются. Вместе с тем, теоретико-идеологический и властный традиционализмы («консерватизмы», по терминологии Манхейма, или «большая традиция», по Редфилду) нередко выступают как средство компенсации реального дефицита «малой традиции». Складывается ситуация, которую можно охарактеризовать как «традиционализм без традиций», когда реальное отсутствие, разрушение или слабость традиционных начал компенсируется, замещается соответствующими идейными заменителями и призывами. В подобной ситуации традиционалистские идеологии существуют и активно действуют, а традиции — нет. При этом первые не выражают последние, а служат свидетельством или симптомом их деградации, слабости и стремления к их компенсации, в соответствии с поговоркой: «У кого что болит, тот о том и говорит». Подобное положение вполне объяснимо, учитывая постоянное прерывание социокультурной преемственности, сопровождаемое трагическими событиями российской истории последнего столетия. В связи с этим некоторые версии традиционализма выступают как стремление и средство заполнить разрывы и пустоты, образовавшиеся в сфере традиций, особенно «малых».

Учитывая разнообразие существующих типов традиций, о которых шла речь выше, необходимо уточнять, о каком из них идет речь в том или ином случае. Среди них: традиция-инерция, или традиция-привычка; традиция-ностальгия; традиция-реставрация; традиция-инновация; изобретенная традиция; традиция-ритуал; традиция-воспоминание; традиция-реминисценция; традиция-возрождение; традиция-реконструкция; традиция-мода. И т. д. Очевидно, что эти и иные типы перекрещиваются между собой и частично совпадают друг с другом.

Несмотря на отмеченные выше реставрационные тенденции, вряд ли речь идет о попытке реставрации советской системы как таковой. Да это и невозможно. «Даже все эти тенденции, вместе взятые, не способны «вернуть» страну в исходную точку перемен. Но на сегодняшний и завтрашний облик общества они влияют очень серьезно»88, — справедливо подчеркивал Ю.А. Левада.

Это не значит, что само стремление власти установить определенную преемственность по отношению к советскому, как и досо- нетскому, прошлому, опереться на традиционные элементы этого прошлого с социологической точки зрения следует оценивать отрицательно. Опора на него, в том числе «информационно-симво- пическая», на наш взгляд, в известной мере необходима и желательна. Не все аналитики, в том числе и цитируемые выше, констатируя данную тенденцию, придерживаются такой позиции.

11апример, И.И. Глебова в своей серьезной работе о политической культуре современной России, полагая, по-видимому, вполне обоснованно, что в обществе «рассеивается демократический, уча- стнический дух», что большинство населения недовольно тем, как функционирует «российская демократия», а также отмечая факт тсутствия «значимых сил и факторов, побуждающих господствующие группы ее совершенствовать», утверждает: «Власть добивается мобилизации поддержки за счет информационно-символической политики, апеллирующей к традиционным нормам, ценностям, мифам, представлениям — и-моделирующей их. Тем самым дерационализируется политическое участие. В этом смысле •ксплуатация (как и активизация) традиционалистского «среза» политической культуры выступает фактором сдерживания демократических процессов, демократизации политики. Одним из ишвных символических ресурсов господствующих групп является прошлое»89.

На наш взгляд, можно почти полностью согласиться с факту- лльной частью приведенных высказываний, но не с оценочной. И самом деле, как отмечалось выше, власть всегда и везде, особенно в кризисные эпохи, осуществляла и осуществляет «эксплуатацию» традиционных ценностей, использует прошлое в качестве одного из «символических ресурсов», т. е. опирается на них и мо- нелирует их. И упрекать ее в этом нет оснований. И в каком смысле «дерационализируется» политическое участие? Неужели раньше оно было рациональным, а теперь перестало им быть? Или оно риционально в принципе? На наш взгляд, подобные оценки осно- и;жы на непризнании фундаментальной социальной роли традиций, важности их социальных функций, в том числе и «информа- шюнно-символических».

Другое дело, каков удельный вес традиционных элементов в пони тике властей и каковы эти элементы. Впрочем, отношение к сойотскому прошлому нынешней российской власти далеко не однотомно. Реставрация некоторых его элементов сочетается с опорой пн досоветское, несоветское и антисоветское. В частности, это ка- иется ритуалов. С одной стороны, был введен «старый новый» I ими (прежняя мелодия, положенная на новые слова). С другой, наряду с прежними праздниками внедряются новые, гражданские и религиозные; в воинских частях старые боевые знамена с серпом и молотом сменяются новыми, с досоветской символикой (Георгиевским крестом) и т. д. С одной стороны, возвращается признание некоторых деятелей советского режима, с другой — Государственная премия за 2006 г. присуждена такому убежденному борцу с этим режимом, как Александр Солженицын.

В целом, в современной России ситуация с традициями и инновациями, их взаимодействием, отношением к ним со стороны интеллектуалов и власти отличается чрезвычайной неопределенностью, многозначностью, амбивалентностью, синкретизмом. Это касается и собственно традиционных ориентаций, и инновационных, взаимоотношений внутри них и между ними. Происходит своего рода борьба за традиционность, точнее, за придание статуса традиционности тем или иным культурным образцам. Для одних в качестве традиционных выступают советские ценности; именно на них в таком случае и следует опираться при осуществлении нынешних инноваций (реформ). Для других советская эпоха означает полный разрыв с традиционными основами российского общества, а потому в поисках данных основ необходимо обращаться к досоветскому периоду. При этом истинно традиционными (и, вместе с тем, особенно важными) в досоветский период провозглашаются самые разные социокультурные времена, пространства и явления российской истории. В зависимости от ценностных ориентаций сегодняшних идеологов статус «подлинной» традиционности (и вместе с ней — «естественности», укорененности, органичности, «русскости» и т. п.) приписывается одним явлениям и принципам и отвергается у других. С другой стороны, существует, как уже отмечалось, и неосознанное влияние различных традиционных образцов на поведение современных россиян («зависимость от тропы»).

Имеют место расхождения и соперничество между различными интеллектуальными группами и политическими силами за прошлое, за его интерпретацию, за отбор определенных традиций, за коллективную память и коллективные воспоминания. Часто это элемент борьбы за содержание и характер реальных и потенциальных инноваций, стремление в прошлом найти обоснование теперешних устремлений.

Отмеченная ситуация неопределенности и амбивалентности связана с тем, что соперничество интерпретаций, воспоминаний и проектов далеко не завершено и его исход пока неясен. В сущности, речь идет о соперничестве за утверждение определенных ценностей и культурных образцов, которые имеют традиционное и инновационное измерения. Борьба за прошлое становится составной частью борьбы за будущее.

С одной стороны, имеет место утверждение одних традиционных образцов и отбрасывание других, с другой, — борьба за определенные интерпретации одних и тех же традиционных культурных образцов между различными политическими силами и идейными течениями. При этом происходит не столько «изобретение» традиций, сколько именно их выбор из определенного репертуара традиционных культурных образцов. Последние при этом не обязательно являются «чисто» или уникальными российскими, как это было и в прошлом России, как это происходит с любой другой культурой, будь то британская, французская или какая-то еще.

Происходит традиционализация некоторых культурных образцов, которые начали формироваться уже в постсоветский период. (' другой стороны, нередко происходит реинтерпретация новых образцов, которым приписываются вполне традиционные, почерпнутые из прошлого значения. В результате нередко инновационная оболочка скрывает внутри себя традиционное содержание.

Отмеченные амбивалентность и синкретизм социокультурной ситуации современного российского общества в определенном смысле и в определенных пределах нормальны и позитивны; они могут служить признаком и фактором демократического плюрализма и терпимости, неся с собой возможности различных вариантов дальнейшего развития. Отчасти они играют интегративную и стабилизирующую роль, так как в подобной ситуации каждый социальный субъект находит для себя нечто приемлемое или близкое для себя. Тем не менее они не могут избавить от необходимости выбора между различными традициями при формировании различных проектов, при принятии тех или иных решений относительно настоящего и будущего. Попытки же уйти от этого выбора чреваты серьезными опасностями.

В сущности, имеет место не только «зависимость от тропы»,

о              которой пишут исследователи, но и то, что можно назвать «зависимостью от выбора тропы» («path choice dependency»). Этот выбор неизбежен, учитывая, что «тропа» не одна, и от этого выбора прошлого зависит настоящее и будущее страны.

Одним из аспектов рефлексивной модернизации в российском обществе сегодня должна стать рефлексивная традиционность, предполагающая постоянное осмысление и анализ роли традиций и традиционности, их взаимодействия с инновационными процессами, понимание их сложности и неоднозначности. Важное значение для понимания теперешних российских реалий имеет анализ -больших» и «малых» традиций, их взаимодействия, взаимопроникновения и взаимовлияния. Именно в культивировании, выращивании, возрождении «малых» традиций заключены основные иозможности спонтанного развития элементов подлинной демо

кратии, гражданского общества и самоуправления. Весьма актуальными в этой связи представляются идеи Александра Солженицына о «демократии малых пространств» и возрождении институтов земства90. При этом следует иметь в виду, что земские институты, испытывавшие большие трудности при царизме, в нынешних условиях могут столкнуться с еще большими проблемами. Их внедрение будет не просто возвращением несколько забытой и утраченной традиции; оно потребует огромных инновационных усилий и по сути явится настоящей, даже радикальной, инновацией. Досоветские культурные образцы, вследствие понятных причин, вообще могут носить главным образом теоретико-идеологический характер, т. е. принадлежать к «большой традиции». Чтобы превратить их в «малые традиции», необходимы социокультурные инновации.

Подчеркнем еще раз: к традициям нужно относиться как к явлениям, выполняющим в постсоветской России, как и в других подобных ситуациях, важные социальные и культурные функции. К ним относятся отмеченные выше нормативная, герменевтическая, легитимирующая и идентификационная функции. Это и поддержание и укрепление национальной идентичности; и средство поддержания преемственности в процессе социального изменения; и способ заполнить ценностно-нормативные пустоты и противоречия; и средство внедрения инноваций и адаптации к ним; и осознанное и неосознанное стремление уменьшить психологическую и культурную травмы, вызванные скоростью и масштабом изменений; и модная функция, поскольку сегодня наблюдается мода на различные формы традиционализма, и т. д.

При оценке роли традиций в современном российском обществе нужно различать краткосрочную, среднесрочную и долгосрочную перспективы: в зависимости от последних эта оценка должна быть разной. История, в том числе советская, учит: то, что представляется чрезвычайно прочным, устойчивым и полезным с позиций сегодняшнего дня или ближайшей перспективы, в долгосрочной перспективе может оказаться преходящим, мимолетным и, следовательно, совсем не традиционным.

Необходимо учитывать отмеченное многообразие форм традиций и традиционности и их трансформации в современном информатизированном, глобализированном и медиатизированном мире. В этом мире традиции существенно отличаются от тех, что характерны для традиционных обществ. Одной из их особенностей является то, что они могут существовать в значительной мере только благодаря инновациям. В данных условиях попытки культивировать только «традиционные традиции», основанные на инерции и привычке, жестко привязанные к определенному месту и време- им, стремление монополизировать выбор и интерпретацию прошлого только с помощью специально уполномоченных агентов, использование традиций для обоснования легитимации несменяемости власти — все это обречено на провал, особенно с точки зре- иии долгосрочной перспективы.

Но сегодняшний выбор России происходит, разумеется, ис только между различными традициями. Это, во-первых, выбор между традициями и инновациями, или традиционностью и инно- иационностью как принципами, во-вторых, между различными илриантами социокультурных инноваций. Как уже было показано им ше, в нынешних условиях традиции и инновации друг без друга существовать не могут, опираются друг на друга и проникают друг и друга. Социокультурные инновации сегодня — не менее властный императив, чем традиции. Ошибочно полагать, что иннова- пии — явление сугубо технологическое, которое, как полагают некоторые, можно внедрять, просто соединяя их с традициями как пилением, способным заполнить все пространство культуры. Таким позиция перекликается с бытовавшей-в советские времена теорией, согласно которой необходимо соединить «достижения научно-технической революции с преимуществами социализма». Что получилось из попыток подобного соединения, сегодня хорошо н шестно. Без социокультурных инноваций технологические ин- нонации, особенно постоянные, регулярные, отвечающие меняющимся требованиям и вызовам сегодняшнего и завтрашнего мира, невозможны. Актуализация, «возрождение» традиций по своему механизму зачастую практически тождественны инновационным процессам. Поэтому в нынешних социальных трансформациях опираться на традиции далеко не всегда возможно или возможно именно как на инновации. Постоянная апелляция к традиционным образцам может даже усложнять адаптацию к социальным изменениям, так как в этом случае может происходить, по существу, илслоение собственно инноваций на «инновации-традиции». Се- тдня, как и раньше, в российском обществе существует реальная угроза вырождения творческого начала, деградации инновационного потенциала, имитации инноваций, их вытеснения (явного и неявного) идеологией и практикой традиционализма. Важно по- I тянно иметь в виду, что единство и солидарность, несомненно необходимые для реализации любых инновационных проектов, формируются далеко не только традицией, и не всякое прошлое — ридиционное прошлое. Они формируются совместно пережитым опытом поколений; великими, драматическими и трагическими событиями истории страны; людьми, прославившими ее; выдающимися достижениями и утратами; общим языком; общими идеа- ||нми и совместными волевыми усилиями.

Существуют две хорошо известные истины, которые исходят из глубины веков и носят безусловно традиционный характер. Одна состоит в том, что необходимо помнить прошлое, уважать его, опираться на него, постоянно стремиться извлекать из него уроки. Другая содержится в Евангелии от Матфея (9, 17): «Не вливают ... вина молодого в меха ветхие; а иначе прорываются мехи, и вино вытекает, и мехи пропадают; но вино молодое вливают в новые мехи, и сберегается то и другое». Судьба России в большой мере будет зависеть от того, удастся ли российскому обществу соединить эти две вечные истины.