Такой предстает окончательная судьба сект; а между тем один и тот же дух одушевляет их, от первоначального раскола с миром до чудовищного столкновения с ним в конце. Иногда им поддерживается легкое, неуловимое волнение, не властное над миром и почти иде альное по своей природе. Иногда же им движутся великие революции и исторические катастрофы — воображению как подростков, так и завоевателей и целых народов он являет одни и те же соблазны, убеждая отделить свою судьбу от судьбы трусливо-неподвижно- го мира, где у большинства людей забота о личном или семейном благополучии подавляет зов приключений и широких просторов. Такова первичная отправная точка. Человек хочет уйти от общества, чьи заповеди в конечном счете заключаются в максимально частом воздержании — пусть даже ценой истины и справедливости; он желает заботиться о чем-то ином, что оставляло бы не столь много покоя. Из инстинктивного протеста против посредственного существования среди случайных людей, собранных вместе, но не объединенных совместной жизнью, в честолюбивых юношеских грезах возникает образ отряда избранных соратников, прочно спаянных в борьбе, которая непременно приносит плоды благодаря тайне, самоотверженности и героизму. Незачем искать иных причин притягательности, которой постоянно обладают секты: они кажутся вечным источником секрета и страсти, верности и могущества. Возможно, они и в самом деле им являются. Возможно, в ребяческих мечтах или недолговечных затеях обретается та атмосфера, где можно испробовать необходимые человеку доблести, которые общество неспособно неукоснительно практиковать и даже не особенно решается их восхвалять. Оно пользуется ими, но при этом стараясь свести их на нет. Оно отнюдь не культивирует их с особым предпочтением, но позволяет им угасать. Оно расхолаживает тех, кому они дороги, показывая, сколь глупо следовать принципам, которые мало соблюдаются другими. Порой оно даже способно грубо одергивать тех, кто своим усердием задевает интересы слишком многих людей. Таков его обычный режим. Поэтому правильно, что столь же часто возникает и мысль об ином, совершенно противоположном режиме, где в изобилии наличествуют суровость, непримиримость, скромность и многие другие правила поведения, научиться которым можно лишь в узком кружке и под давлением какой-либо необходимости. Итак, секта и общество постоянно противостоят друг другу, и это на благо всем. В сердцах тех, кто чувствует его зов, дух секты укрепляет призвание быть членами элиты. Одновременно он напоминает им об обязанностях, связанных с этим положением. Он учит их особой дисциплине, которую они должны принять, если действительно стремятся к исключительной судьбе. Обычно те независимые энергии, что поначалу пытались заниматься борьбой против общества, вновь подчиняются и применяются им. Но этот мятеж их закалил. Они выходят из него обогащенными, став тверже и гибче. У них теперь больше прежнего ресурсов для новых затрат. Общество, поглощающее их, обретает прибыток полезной си лы, и высшие формы его культуры в конечном счете получают ценнейшее подспорье от тех иллюзорных, высокомерно-мятежных начинаний, в которых велика доля игры и самообольщения, но которые больше, чем стабильный, без всяких событий рост, помогают превращению отрока в закаленного взрослого человека. Блудные сыновья вносят больший вклад в цивилизацию, чем те, кто не сходит с проторенных путей. Конечно, их поиски приключений редко приводят к стоящим результатам. Все возвращается в лоно порядка и серьезности. Однажды сформировавшись, секта в один прекрасный день распадается, и от ее дерзостных замыслов остается одно воспоминание. Однако каждый проделал некую работу для себя самого. Манившие его цели были лишь нестойкими грезами, которые и постигла справедливая судьба всех грез. Зато твердость, которой он научился, клятвы, которые он сдержал, честь, которую он сохранил, — такие приобретения остаются надолго. Ибо они следуют закону испытаний души, где все оставляет след и намечает новый путь. Здесь все становится зачатком привычки — как благородство, так и низость. Все создает, а затем и упрочивает новые склонности, новые предрасположения, которые становятся как бы естественными, и самые старые из них оказываются глубже и стойче прочих. Учиться верности и строгости — дело, которым нельзя пренебрегать. Однако иногда, побуждаемая благоприятными обстоятельствами, секта выходит за рамки этой скромной роли. Она прочно утверждает свое существование и начинает бороться сама за себя. Ее уже больше нельзя рассматривать как школу, где учатся лишь временно и где даже неприлежным ученикам незаметно для них прививают навыки, которые пригодятся им позже, когда они о ней забудут. Теперь ее члены связаны с нею на всю жизнь. Теперь она вступает в открытую конкуренцию со средой, где она возникла. Она быстро приобретает сопротивляемость внешним событиям, превосходящую искушения и угрозы, которыми располагает общество в попытках ее обуздать. Она определяет свое учение и задачи. Она начинает безжалостную борьбу и становится гонимой. Все ее доблести доводятся до предела, и проливается кровь. Ее членов объявляют вне закона и всюду преследуют. Стремятся искоренить всю их породу'. Они же, со своей стороны, определяют жертвы, которые должны пасть под ударами священных мстителей. Некоторые мученики, мягкие сердцем, отрекаются от мира земного ради торжества в ином, более милостивом мире, и воздерживаются от ответных насильственных действий. Но обычно секта стремится к сугубо земной победе. Когда же она ее добивается, то сама оказывается обречена на гибель и становится рассадником бед. Действительно, в этот момент она отходит от своей особой миссии — сводить вместе людей, движимых призванием. Ее че стью было поддержание союза, в котором поклялись друг другу свободно объединившиеся индивиды, вступая на новый трудный путь. Если же они обладают властью, то все сразу оказывается испорчено, и та суровость, что ранее влекла их к героизму, ныне ввергает их в позор. Завладев господством над нацией, они перестают набирать в свои ряды лишь избранных. Принимая в свое слишком широкое сообщество всех подряд — как зерно, так и плевелы, — они объявляют весь взбудораженный народ предназначенным к ничем не оправданному владычеству над остальными. Отныне заслуга определяется рождением, которое становится принципом превосходства. Кровью, историей или границами создается уже не единство желаний, а братство между людьми. Прошлое предопределяет собой будущее и окутывает общей судьбой всю разнородную массу людей, где еще более обычного преобладают худшие, ибо никому не дозволено стремиться к личному совершенству отдельно от других. Большинству людей отказывают в правах, свойственных всем людям, — они предназначены для рабства. К этой цели непрерывно направляются национальные ресурсы. От мобилизации не ускользает ничто, и каждая частная энергия должна вырабатывать максимальное усилие. Только так и можно добиться господства над целым миром. Действительно, собираемые при этом силы и культивируемые доблести находят себе применение и славу только на войне. Сами по себе завоевания словно становятся чем-то второстепенным. В итоге рождается своеобразная религия войны, объявляющая войну подлинной и окончательной целью жизни любого коллекгива, где ранее имелось в виду растворить всю жизнь каждого человека. Возможно ли представить себе секту, наделенную достаточно ясным сознанием и самообладанием, чтобы никогда не обращать драгоценные доблести, что лучше всего развиваются в ее суровом климате, к таким целям, которые привлекают лишь естественной завораживающей силой ужаса? Тогда ей пришлось бы отказаться и от своей способности возбуждать и укреплять эти доблести — отречься от своей гордой обособленносги и действенного могущества. Ей придется перестать желать любой власти, содержащей какой-ли- бо материальный элемент. Ибо для ее достижения, а затем и для ее отправления ей понадобится материальная же поддержка. Для завоевания мира, каковой является земным миром, ей придется и самой опираться на тяжкие земные вещи. В конечном счете на завоевание мира бросают не чистую элиту, а целую расу или нацию; это значит, что секта, вместо того чтобы объединять людей по родственному складу и по велению сердца, поделила их по такому признаку, за который они не ответственны и на который не влияют ни свободный выбор, ни личные заслуги. С другой стороны, а можно ли вообразить себе чисто духовное братство? Нго следует мыслить как состоящее из людей рассеянных в пространстве, не привязанных к миру, объединенных лишь идеальной солидарностью, которую дает им следование общему закону, наконец, гордых только своим двойным отказом: отказом от земных благ, которыми довольствуется большинство, и отказом от обычных средств, которыми располагает принуждение. У них остается лишь власть примера и внутреннего величия, которой у них никому не отнять. Но не значит ли это изобретать святость? Между тем, в конечном счете, что может быть более противно горделивому духу сект? Итак, приходится заключить, что этот дух — лишь первый шаг на пути презрения к прелестям общества и света. Однако этот путь, если упорствовать в нем, ведет к пропасти. Он воспитывает грозные инфернальные доблести, служащие отнюдь не тестом, а лишь закваской, на которой поднимается тело общества. Они могут оплодотворять его, быть его родящей солью, живым источником благотворного буйства, но они слишком сильно рискуют увлечь его в головокружение, где оно утратит покой, честь и свободу. В нашем земном мире их судьба ограниченна. И пусть тот, кто стремится к высшему, поначалу идет, если хочет, по этой стезе. Нужно только, чтобы он достаточно скоро с нее сошел.