>>

Радикальные реформы или радикальный традиционализм?

Со времен П.Я. Чаадаева сформировалось представление о том, что одна из главных российских традиций — это отсутствие или постоянное отрицание традиций. Одним из выражений этого явления Чаадаев считал кратковременность исторической памяти, связанной с отсутствием естественной преемственности в развитии культуры.

«Наши воспоминания не идут далее вчерашнего дня; мы как бы чужие для себя самих. Мы так удивительно шествуем во времени, что, по мере движения вперед, пережитое пропадает для нас безвозвратно»1.

Этот тезис выдающегося русского философа, сформулированный в 1829 г., впоследствии получил, казалось бы, ряд убедительных подтверждений в истории страны. В самом деле, сменяющие друг друга радикальные революции и контрреволюции, реформы и контрреформы базировались на решительном и громко декларируемом разрыве с прошлым, либо длительным и давним, либо кратковременным и недавним. Отрицались огромные пласты социокультурного наследия.

Иногда это отрицание было преимущественно оценочным, принимая следующую форму: «Данная традиция имела место в прошлом, но мы оцениваем ее отрицательно, отвергаем и больше ее не будет». В других случаях, тесно связанных с предыдущим, оно принимало фактуальную форму: «Данная традиция “плохая”, но у нас ее никогда не было, нет и не будет». Во второй версии речь идет об осознанной или неосознанной социальной амнезии, выражающей устремления определенных социальных групп, заинтересованных в том, чтобы общество помнило одно и забывало другое. Стремление начать все сначала, с белого листа, составляет постоянную характерную черту российской истории.

Тем не менее положение о «традиционной антитрадиционности» российского общества будет выглядеть не столь бесспорным, если обратиться к другим историческим фактам и тенденциям. Прежде всего, следует подчеркнуть, что отмеченный постоянный отказ от собственного социокультурного наследия, его отрицание, в истории России парадоксальным образом идут рука об руку с не менее постоянной популярностью всякого рода традиционалистских идеологий и утопий.

Речь идет о многочисленных и хорошо известных апелляциях к реальному или мифическому прошлому, воспевании того или иного «светлого» прошлого, постоянно или время от времени сопровождающих или вытесняющих прославление «светлого» будущего или настоящего.

Среди разного рода форм идеологического традиционализма необходимо в первую очередь отметить, разумеется, славянофильство. Сформировавшись под сильным влиянием западноевропейских консервативно-традиционалистских идей2, оно вместе с тем противопоставило Россию Европе. С тех пор это противопоставление приобрело традиционный характер, причем каждое новое поколение европейских антиевропейцев в России повторяет тезисы предыдущих так, как будто выдвигает их впервые, тем самым своим собственным примером как бы подтверждая тезис Чаадаева. Впрочем, эпигоны неизбежно добавляют к ним и нечто новое, поскольку очевидно, что буквальное повторение невозможно. При этом необходимо отметить, что западничество, противостоящее славянофильству, ничуть не в меньшей мере, чем последнее, представляет собой традиционное русское идейное течение.

Советская власть первоначально провозгласила радикальный разрыв с прошлым. Однако, несмотря на это, с самого начала и на протяжении всей советской истории власть так или иначе, явно и неявно, постоянно и в разных формах стремилась опираться на традиции и апеллировала к ним.

И сегодня, в России рубежа второго и третьего тысячелетий мы наблюдаем очередное возрождение различных версий идеологического и утопического традиционализма, впрочем, мало чем отличающихся от старых и в этом смысле вполне традиционных. В самом деле, достаточно бросить беглый взгляд на идейную картину страны с начала 90-х годов, чтобы убедиться в этом. Конечно, в первую очередь в этом ряду следует упомянуть пеструю смесь националистических и нацистских взглядов, нередко называемых патриотическими.

Но и в других идейных течениях, не имеющих с предыдущими ничего общего, наблюдается достаточно устойчивая тенденция не только опоры на историческое прошлое, но и приверженности к тем или иным формам традиционализма.

Широкое распространение получили ностальгические настроения, касающиеся давнего и недавнего прошлого, рассказы, в которых нередко в розовом цвете изображается «Россия, которую мы потеряли» (название известного фильма Станислава Говорухина) или Советский Союз, который не мы «развалили». На смену «человеку надеющемуся» конца 80-х годов, «тревожному» - начала и середины 90-х, на рубеже 90-х—2000 гг. приходит «человек ностальгический»3.

Понятие «советский», еще недавно трактовавшееся уничижительно и третировавшееся как «совок» (советский человек), «совковый», «совковость», теперь (в отличие, кстати, от дореформенного советского периода 60—80-х годов) в интеллигентском и массовом сознании стало все чаще восприниматься как явление в высшей степени положительное. Известный поп-певец Олег Газ- манов, который некогда участвовал в создании «Движения демократических реформ», выступившего против советской «административно-командной системы», уже в 2005 г. выпустил диск с характерным саморепрезентирующим названием-лейблом «Сделан в СССР»; в одной из песен он бодро констатирует: «Я рожден н Советском Союзе, сделан я в СССР». «Старые песни о главном» стали постоянным элементом телепрограмм. В высшей степени символичным явился возврат к старому советскому гимну на му- нику Б.А. Александрова и слова С.В. Михалкова. Сама фигура автора новых слов, много лет назад сочинившего текст гимна еще сталинской эпохи, казалось, должна была символизировать идею но »рождения или продолжения советского прошлого.

Ряд аналитиков, характеризуя состояние российского общества рубежа XX-XXI вв., констатируют рост традиционалистских тенденций в российском обществе, используя такие понятия, как «консервативный поворот», «взрывающаяся архаичность» (характеристика Томасом Манном германского нацизма), «волна архаи- шции», «неотрадиционализм»4. Эти тенденции наблюдаются и и массовом сознании, и в сознании интеллектуалов, и в политике властей5.

В 90-е годы многие представители российской интеллигенции, м том числе социальные ученые, стали гордо называть себя консерваторами6. Уже в начале данного десятилетия социолог В.В.

Рада- си с полным основанием утверждал, что «консерватизм наступает», и предсказывал, что «к какому-то союзу с консерватизмом в ближайшем будущем будут стремиться все идеологические течения»7. И не только утверждал и предсказывал, но и солидаризировался с одной из его разновидностей. В последние годы «либеральный консерватизм» становится одним из ключевых понятий официального дискурса российской власти8.

Наряду с отмеченными идеологическими тенденциями в это время наблюдается и просто «нормальный» и повсеместный рост интереса к прошлому: историческому, социально-групповому, семейному, к поиску разного рода корней, иногда реальных, иногда мифических, что вполне объяснимо, учитывая «искоренение» всего и вся в предыдущие годы и десятилетия. Одновременно имеет место стремление «удлинить» родословную различных социальных институтов и организаций, ранее зачастую начинавших свою историю лишь с советской эпохи. Например, Сбербанк, который в советскую эпоху идентифицировался с государственными «трудовыми сберегательными кассами», основание которых датировалось 1922 годом, теперь датирует свое основание уже 1841 годом. То же самое относится ко множеству других ведомств, институтов и организаций, в последние годы «прибавивших себе возраст», учредивших соответствующие праздники и ритуалы и таким образом как бы усиливших свою «традиционность».              •

Само слово «традиция», как и его производные, в сегодняшней России стало модным. Его постоянно используют политики, религиозные деятели и деятели культуры, публицисты и социальные ученые. Мы встречаем его в маркетинге и рекламе различных продуктов, часто в сочетании со словом «русский», причем независимо от того, в какой мере эти продукты действительно могут считаться традиционными и русскими. Оно присутствует также в названиях различных фирм, банков и страховых компаний, например в таких, как «Русские финансовые традиции» (банк) или «Русские страховые традиции» (страховая компания).

Вместе с тем, еще с начала 90-х годов не только в политических кругах определенной ориентации, но и среди интеллектуалов, становится модным ругать «радикальные» («либеральные») реформы и, соответственно, вредных «младореформаторов», устанавливающих капиталистические порядки большевистскими методами и не желающих учитывать традиционные социокультурные особенности России.

Постепенно широкое распространение получило противопоставление «конструктивных» 2000-х «разрушительным» 90-м. Это противопоставление приобрело почти официальный идеологический статус9.

Можно было бы отметить и ряд других фактов, наблюдений и результатов исследований, свидетельствующих о «традициона- лизации» российских социальных, политических и ментальных реалий рубежа XX—XXI вв.

Тем не менее существует ряд фактов, свидетельствующих о том, что данная, бесспорно существующая, тенденция не столь однозначна и сочетается с иной, противоположной. Кроме того, важное значение имеет, разумеется, и то, как интерпретировать и оценивать сегодняшний российский традиционализм. Здесь, на наш взгляд, предстоит еще большая исследовательская и аналитическая работа.

Прежде всего, некоторые социологи подвергают сомнению тезис о больших масштабах традиционализма современного российского массового сознания. Наблюдаемая в последние годы ностальгия по советскому прошлому еще не означает желания вернуться к нему. При всей традиционализации официального дискурса российской власти, прежние цели и лозунги, касающиеся социального обновления, демократии, экономических реформ, построения гражданского общества, правового государства, всего того, что принято обозначать терминами «модернизация» или «трансформация», по крайней мере, явно с повестки дня не снимаются и продолжают рассматриваться как актуальные, особенно в сфере экономики. Можно, конечно, возразить, что в данном случае речь идет всего лишь об определенной риторике, о лозунгах, используемых для пропагандистских целей или представляющих собой некий постперестроечный пережиток. Но на это возражение можно в свою очередь возразить, что в известном смысле традиционализм также представляет собой совокупность лозунгов и риторических фигур. И можно ли считать отмеченную традициона- лизацию синонимом или симптомом отсутствия, деградации или исчезновения инноваций и инновационного потенциала в российском обществе? Ответ на этот вопрос представляется совсем не очевидным.

Если, как было отмечено, слово «традиция» сегодня в моде, то не менее модно слово «инновация». Причем оно все чаще используется не только применительно к научно-технологической сфере, как это было в России сравнительно недавно, но и в таких областях, как культурное производство, потребление, маркетинг и реклама10.

Вышеизложенное ставит нас перед необходимостью снова задаться часто обсуждаемым в последние годы общим вопросом

о              том, как можно оценить социальные изменения в России на рубеже тысячелетий. Имеют ли вообще место изменения или речь идет

о              простом сохранении, воспроизводстве и реставрации доперестроечных культурных образцов и институтов? Или, возможно, речь идет об очередном возврате к неким устойчивым ментальным и институциональным структурам, прокладывающим себе дорогу вопреки всем и всяческим изменениям и пертурбациям, когда развитие происходит согласно французской поговорке: «Чем больше изменяется, тем больше остается самим собой»? Имеют ли вообще место инновации или нет? Насколько они фундаментальны и радикальны? Как они соотносятся с традициями? Не служат ли одни лишь оболочкой для других? Идет ли речь о «старом вине в новых мехах» или о «новом вине в старых»? В общем, можно ли говорить, что в российском обществе происходит модернизация или все опять возвращается на круги своя и очередная попытка обновления завершается очередной реставрацией старого? Ответы на эти вопросы требуют, на наш взгляд, дальнейшего осмысления, прояснения и уточнения некоторых принципиальных теоретических представлений о соотношении модернизаций, традиций и инноваций.

 

| >>
Источник: А.Б. Гофман. Традиции и инновации в современной России. Социологический анализ взаимодействия и динамики. — М.: Российская политическая энциклопедия (РОССПЭН). — 543 с.. 2008

Еще по теме Радикальные реформы или радикальный традиционализм?:

  1. Радикальная теория
  2. Радикальная ошибочность
  3. Радикальное сомнение и его преодоление
  4. Радикальное изменение Внешних условий
  5. Радикальное освобождение от заблуждений успокаивает разум
  6. Б. Ф. Скиннер (1904-1990) Радикальный бихевиоризм
  7. Марксизм: противоречивость применения радикальной социологии в эмпирическом исследовании
  8. Радикальный консерватизм (де Латур дю Пэн — Дрюмон — Баррес)
  9. Радикальное решение: мир без урана и плутония
  10. 2. Основной идеальный объект радикального бихевиоризма — оперантный рефлекс
  11. Бытие определяет сознание: радикальное различие между исследователями и управленцами в сфере науки
  12. Пионеры социологической мысли Огюст Конт: прогрессистский традиционализм, или традиционалистский     прогрессизм
  13. Робеспьер М.. Сборник статей и речей. Опубликовано в М.1959 г. один из лидеров Великой Французской революции, глава, возможно, самого радикального революционного движения — якобинцев. Член Законодательного собрания с 1789 и Конвента с 1792. В 1793 фактически возглавил Комитет общественного спасения и развернул террор против врагов революции. 27 июля 1794 (9-го термидора) был свергнут и на следующий день вместе с соратниками казнён на гильотине., 1959
  14. Традиционализм
  15. ГЛАВА X ВСЯКАЯ ЗНАЧИТЕЛЬНАЯ РЕФОРМА В ДУХОВНОМ ВОСПИТАНИИ ПРЕДПОЛАГАЕТ РЕФОРМУ В ЗАКОНАХ И ФОРМЕ ПРАВЛЕНИЯ
  16. Традиционализм и антитрадиционализм