Пир мощности моей и оргия ума. Поль Валери214 п_.~_ опустошенность способна дать нашей душе высшее блаженство. К ней приводят самые настоятельные движения ума, и натурам, любящим воздержание, ее доставляет суровый климат тех избранных краев, где они пребывают среди равных себе. Эта горячая пустота, создаваемая умом у себя под ногами, быстро становится единственным алкоголем, способным мощно пьянить. Дух, словно больное горло, бывает заражен флорой, от которой его нужно лечить. Видя бесплодные просторы песков или льдов, начинаешь думать, что и растительность на нашей планете — лишь неприятный, заразный нарост, время от времени удаляемый с лица земли холодом или засухой. Хорошо, что есть такие места, где трава больше не растет, когда прошел бич божий215. Существует добросовестность ума, о которой редко говорят, но на которой многое должно держаться. Однако в области духа царит такая анархия, что само это понятие интеллектуальной добросовестности едва намечается. Для такого печального положения вещей в высшей степени показательно расхожее употребление в хвалебном смысле слова «блестящий», свойственное многим из тех, чье дело и чуть ли не ремесло — увлекаться одними лишь сокровеннейшими и несомненно ценными порождениями пылкого духа и сердца. Похоже, когда-то им понадобилось слово, которое выражало бы сдержанность, но все же звучало бы похвалой. Так они рассчитывали сохранить свою независимость, избегая заложенных в ней опасностей, и своей условной благосклонностью привлечь к себе в ответ настоящую лесть. Это обманчивый расчет, это скользкая дорожка. Интерес так легко ограничивается одним лишь этим регистром, внимание так быстро сосредоточивается на поиске эффектов, что быстро складывается убеждение, будто у мысли не бывает ни морали, ни чести, ни опрятности. Сами эти выражения кажутся либо бессмысленными, либо отсылающими к былым временам, когда люди еще не владели искусством выращивать розы без колючек. Да, эти выражения действительно бессмысленны для ума, брезгающего всяким усилием, отвергающего всякую дисциплину, заранее согласного с любыми влечениями, считающего для себя все дозволенным, лишь бы в результате возникла иллюзия и еще более расширился круг вольностей. Между тем выражения эти, пытающиеся навести порядок, установить обязанности и санкции, отличить добро от зла, именно и обозначают, что у роз есть колючки, что в удовольствиях присутствует и мука. В том-то и дело, что умственная работа — не удовольствие. Это долг и, в известном смысле, рок. В нашем мире, предавшемся попустительству и впавшем в хвастовство, я пытаюсь прочертить диалектику добровольного рабства. Можно, конечно, считать пороком, что деятельность отрывается от собственного предмета, стремится к предельному, идеальному режиму, становится как бы абстрактной. Но следует прибавить, что это происходит практически неизбежно, что в этом почти фатальном повороте, пожалуй, проявляется сутцностно важная черта теоретического развития страстей. К тому же подобный порок, подчиненный столь строгому закону, сильно походит на добродетель. На своей низшей ступени любовь к познанию почти не отличается от любопытства: они равно удовлетворяются сведениями, описаниями. Знание еще не отделилось от понимания. Но по мере того как познание становится все взыскательнее и стремится все глубже проникать в свой предмет, на первый план выходят вопросы метода, организация знания становится важнее его материи, мы стараемся понять сам процесс нашего понимания. Мы интересуемся не столько тем, что познаем, сколько тем, как познаем, и постепенно именно это становится единственным предметом познавательных усилий. Тогда и достигается опустошенность — у исследования нет больше другого материала, кроме своего собственного синтаксиса. Дорога эта коротка, но все-таки вынуждает к величайшим жертвам. Что ж, иная нищета обогащает больше, чем изобилие. Думается, что подобная судьба и подстерегает нашу тягу к знаниям. Если она будет верно следовать своей склонности и не позволит достигнутому убаюкать в себе желание, то станет получать больше наслаждения от усилий, чем от услад, и постепенно сделается идеально упорным, неослабным движением вперед, к широкому и утонченному, прозорливому и невозмутимому, все более тайному и все более властному господству. Все или по крайней мере все главное уже было сказано об этой строгой и трезвой гордости, которая по праву противостоит ненасытной и тщеславной жажде похвал, а также о том, что для нее нужны отказ от скупости и душевная сила: чудовищные жертвы, которые приходится придумывать и приносить для удовольствия столь далекого от обычного хода жизни и столь острого, что вот- вот исчезнет совсем, — для радости чистого и бесплодного владения богатствами, изъятыми из обращения, сохраняемыми вне всякого производства, которые лучше уничтожить, нежели превратить в какую-либо пользу или блаженство. Такова абстрактная фатальность страстей. Даже любовь к свободе не только не ускользает от этой головокружительной строгости, но лишь ею одной и оправдывается. Ибо во имя свободы люди совершают безрассуднейшие поступки, сильнее всего их порабо- щающие. От природы непокорные, они переживают любые правила как оковы, видят в них лишь преграду для наслаждений, в коих по недостаточной ясности ума усматривают высшую цель свободы, вместо того чтобы помнить, что это распахнут ые врата в рабство. Из-за маниакальной враждебности к прилежному труду, к любому твердо установленному замыслу, требующему долгих усилий и большого терпения, они путают свободу с произволом, и стоит лишь какому-нибудь порыву, даже самому внешне обусловленному и внешне зависимому, не встретить в них сопротивления или сломить его, как они почитают этот порыв свободным и победительным, тогда как он всего лишь удачлив и все равно порабощен. Иные писатели, обольщаясь этим софизмом, воображали, будто достаточно дать перу форсированным маршем, без всякого контроля со стороны ума и воли, скользить по бумаге — и нам вдруг откроются и обретут выражение во всей своей природной чистоте глубочайшие тайны человеческой души. При проверке выяснилось, что полученные таким образом тексты небывало сильно отмечены влиянием литературной моды216. Вместо бездонных богатств в них обнаруживались наивные результаты самых элементарных и сует- ных забот, самых мелочных и поверхностных стремлений, свойственные любому механизму монотонность и скудость, очевидная нехватка содержания. Устранив действие ума и воли, думали избавиться от цепей, а на самом деле всего лишь сложили оружие. Важно подчеркнуть, что делавшие это могли добросовестно заблуждаться насчет истинной роли размышления и критического ума, рассматривая эти мощнейшие орудия и помощников исследования, которые входят в глубочайшую суть сознания и без которых оно заранее обречено на поражение, как главные препятствия, которые оно должно преодолеть, дабы добиться цели. Одна лишь эта неудача весомо свидетельствует против таких низких форм применения свободы, а еще более против той пагубной веры, что направляет и оправдывает их, внушая, будто для завоевания небес нужно лишь перестать контролировать себя. Напротив, следует считать верной истину, что царство небесное и царство познания принадлежат одним лишь яростным, что их врата не открываются по волшебному слову и их приходится взламывать. Утрата самообладания — прямой путь к поражению. Сверх того, из него вытекают невзыскательность к себе, делающая человека презренным, и жадность, делающая его грубым, а такое сочетание образует рабов. Не следовало бы безоговорочно смешивать свободу и независимость. Их пути очень скоро расходятся. Само по себе желание свободы, понимаемое индивидом просто как притязание во всех мелочах действовать своевольно и безнаказанно, способно мало что создать или даже сохранить. Эти мгновенные прихоти так скоротечны и непоследовательны, как ничто другое. У любви к независимости — иные стремления и иные способности. Она слишком презрительна и слишком терпелива, чтобы требовать чего попало от кого попало, и, считая более славным не нуждаться в просьбах, чем получать просимое, она сразу же достигает опустошенности; пусть тот, кто хочет обеспечить свою свободу, поймет, что он должен пылко желать быть сильным и не питать к силе той принципиальной ненависти, той систематической, скрытой или явной вражды, той мстительной зависти, которую всегда обращают к ней дети и слабодушные, вообще всяческие несовершеннолетние. Ради ее достижения не Ж1аль никаких жертв, ибо достоинство людей, пожалуй, измеряется прежде всего тем, от чего они отказываются ради одной лишь возможности лучше властвовать собою. Между независимостью и деспотизмом есть много близкого, и любовь к независимости более всего предрасполагает к деспотизму. Когда заметишь, что наслаждение порабощает, свобода состоит уже не в том, чтобы его добиваться, а в том, чтобы его побеждать. Кто захотел бы, ради сомнительного удовольствия ускользнуть от контроля и ненадолго избавиться от дисциплины, задешево растратить ценнейшее из богатств — отказаться от возможности быть суровым, неприступным и здравомыслящим, от возможности говорить четко, от того права сильных, которое заставляет прислушиваться к ним и следовать за ними, когда они глядят в лицо вещам и говорят людям: «Это так?» Следует опасаться того, кто витийствует против власти. Обладай он сам властью, не было бы худшего тирана. А тот, кто любит силу, прежде всего захочет властвовать над самим собою, и усилия, направленные на господство над собственными страхами и желаниями, отобьют у него всякую охоту развивать в других людях — чтобы принудить их к послушанию, — те слабости и рабские привычки, от которых он упорно старается избавиться сам. Итак, опустошенность важна даже в отправлении власти. Суровый закон управляет как в делах любви и честолюбия, так и в умственной жизни. Поначалу кажется, что довольно физического принуждения, чтобы тебе в достаточной степени повиновались, и если бы каждому было возможно пользоваться таким принуждением, к нему бы прибегали многие. Однако требуется иное — силой или соблазном вызвать в другом человеке внутреннее согласие. В самом деле, управлять чувствами и мыслями важнее, чем пооупками, которые ими определяются, изменяются или преодолеваются. И вот безудержно пользуются предрассудками, обычаями, гнетом морали, тяжестью расхожих мнений и, увы, угрозой и страхом — всеми оттенками сентиментального шантажа. Добиваются от людей согласия, показывая им пагубные последствия отказа. Но понуждать к послушанию такими приемами, в то время как следовало бы добиваться его одними лишь своими заслугами, — жалкое удовлетворение. Тому, кго начнет ценить повиновение лишь свободных людей, невеликим счастьем покажется управлять душами тех, кто порабощен страхами, которые ты сам гордо преодолел. Поэтому такой человек работает для освобождения тех, кого хочет подчинить, и желает, чтобы они повиновались лишь тем, кто умеет их воспитывать. Он непрестанно искореняет и уничтожает в них те самые влияния, которыми лучше всего мог бы воспользоваться для своего господства, и в итоге наступает момент, когда между людьми и им самим остается одно лишь сопротивление гордости, которую он сам же воспитал в них под стать своей собственной. Тогда он заставляет их души принять болезненную свободу — которая, конечно же, не имеет ничего общего с независимостью и гнетет их куда более, чем возможное принуждение с его стороны. Им приходится опасаться таких побед, которые принесут отчаяние и ужаснут их своими результатами. И тогда между людьми, в этой их опустошенности, развертывается борьба за глубочайшее владение собой, где сила противника равна силе, которой измеряешься ты сам. Все сводится к власти и владению, и здесь действуют жестокие, необратимые и неумолимые отношения, которые можно терпеть лишь в чистом воздухе горных вершин и которые подавляет буйная растительность.