МОДЕРН, АНТИ-, ПОСТ- И НЕО-: КАК ИНТЕЛЛЕКТУАЛЫ ОБЪЯСНЯЮТ «НАШЕ ВРЕМЯ»

Кроме того, в переосмыслении нуждается и сама интеллектуальная интерпретация. С точки зрения Маркса и прочих представителей эпохи модерна, задача интеллектуалов заключалась в рациональной реконструкции. Даже самые широкие теории истории воспринимались как фактические, либо описательные, либо объяснительные. Однако с позиции культурсоциологии, то, что интеллектуалы делают на самом деле, сильно отличается от такой

реконструкции. По-настоящему крупные и влиятельные мыслители - это пророки и священники. Их способность к критике, объяснению, историческому чутью и даже к описанию собственного времени проистекает из глубин их приверженности этике и чувствам, которые формируют упрощенные бинарные структуры и нарративы, подобные художественным, и из них же возникают. Сюда входят «прыжки веры»[280] и прыжки от веры к сомнению и обратно. Интеллектуалы делят мир на сакральное и профанное и плетут истории об отношениях между ними. Не так интересно изучать эти сплетения с точки зрения фактического смысла, как деконструировать их символический смысл культурсоциологическим образом.

Где-то в середине семидесятых годов на ежегодном собрании Американской социологической ассоциации возник крупный спор по поводу теории модернизации, которая подытожила десятилетие социальных и интеллектуальных изменений. Выступали два докладчика, Алекс Инкелес и Иммануил Валлерстайн. Инкелес сообщил, что его исследование «человека модерна» (“modern man”) (Inkeles amp; Smith, 1974) показало, что изменения личности в сторону автономии и ориентации на достижения являются решающими и предсказуемыми последствиями социальной модернизации, которая в основном касается индустриализации общества.

Валлерстайна больше понравился молодой аудитории. «Мы живем не в модернизирующемся мире, а в мире капиталистическом», - заявил Вал- лерстайн (1979: 133) и добавил, что «этот мир приводит в движение не жажда достижений, а потребность в прибыли». Когда он перешел к изложению «программы интеллектуальной работы для тех, кто стремится понять системный переход мира от капитализма к социализму, в процессе которого мы сейчас находимся» (135, курсив автора), он буквально поднял на ноги молодых слушателей[281].

Пятнадцать лет спустя выпуск журнала American Sociological Review открыла статья под названием «Теория перехода к рынку: от перераспределения к рынкам в условиях государственного социализма». Переход, о котором говорится в настоящей главе, сильно отличается от перехода, о котором рассуждал Валлерстайн. В статье, написанной Виктором Ни, некогда склонным к маоизму, а теперь сторонником теории рационального выбора и специалистом по бурно развивающейся рыночной экономике Китая, утверждалось, что

единственной надеждой организованного социализма является капитализм. По сути, Ни описывал социализм точно так же, как Маркс описывал капитализм, и его предсказания о будущем были зеркальным отражением предсказаний Маркса. Государственный социализм, писал он, есть архаичный, устаревший способ производства, способ, чьи внутренние противоречия в итоге приводят к капитализму. Применяя анализ классовой борьбы Маркса к производственной системе, которая, как полагал Маркс, покончит с такой борьбой раз и навсегда, Ни заявлял, что именно государственный социализм, а не капитализм, «забирает излишки у непосредственных производителей и порождает и упорядочивает социальное неравенство путем перемещения этих излишков» (1989: 665). Присвоение излишков - эксплуатацию - можно преодолеть, только если рабочим дадут возможность владеть своей рабочей силой и продавать ее.

Новый «переход»

В противопоставлении этих формулировок возможности, социализма и капитализма заключается целая история. Они описывают не только сопер

ничающие теоретические позиции, но и глубокие изменения в исторической восприимчивости. Полагаю, нам необходимо понять и те и другие, если мы хотим как следует разобраться как в современной истории, так и в современной теории.

Специалисты в области социальных наук и историки давно рассуждают о «переходе». Историческая фаза, социальная борьба, нравственная перемена к лучшему или к худшему - этот термин, разумеется, относился к движению от феодализма к капитализму. В понимании марксистов этот переход положил начало построенной на неравенстве и противоречивой системе, породившей свою противоположность, социализм и равенство. В понимании либералов переход представлял собой столь же важную трансформацию традиционного общества, но также создал ряд исторических альтернатив - демократию, капитализм, договорные отношения и гражданское общество, - не имевших наготове этических или социальных контрфактических вариантов вроде социализма. К концу восьмидесятых годов впервые в истории социальных наук «переход» стал обозначать нечто, чего не могли предвидеть ни та ни другая из этих более ранних трактовок. Теперь это был переход от коммунизма к капитализму, что до сих пор звучит как оксюморон для наших дисциплинированных ушей. В этом новом переходе сохраняется ощущение преобразования всемирно-исторического значения, но прямая линия истории, кажется, поворачивает вспять.

В недавнем прошлом мы наблюдали одно из самых впечатляющих социальных изменений в мировой истории, близких нам в пространственном

и временном отношении.

Эта вторая великая трансформация, если воспользоваться знаменитой фразой Карла Поланьи (1957), привела к неожиданному, и для многих неприятному, сближению двух систем как в истории, так и в социологической мысли. Даже записные интеллектуалы не могут игнорировать тот факт, что на наших глазах умирает важнейшая альтернатива - не только для социологической мысли, но и для самого общества[282]. Маловероятно, чтобы в обозримом будущем граждане или элиты пытались организовывать свои важнейшие системы распределения нерыночным образом[283].

В свою очередь, еще менее вероятно, чтобы специалисты в области социальных наук стали рассматривать антирыночные              «социалистические

общества» как контрфактические альтернативы, посредством которых можно объяснить те общества, к которым принадлежат сами эти специалисты. Маловероятно, чтобы они объясняли экономическое расслоение, неявно сравнивая его с эгалитарным распределением, порожденным наличием государственной, а не частной собственности, с «возможным миром» (Hawthorn, 1991), который, по-видимому, неизбежно предполагает, что экономическое неравенство порождается существованием частной собственности как таковой. Возможно, маловероятно и то, чтобы специалисты в области социальных наук объясняли статусную стратификацию, рассуждая о контрфактическом стремлении к уважению со стороны коллектива в мире, который избежал развращающего влияния индивидуализма, понятого на буржуазный, а не на социалистический манер. Сходным образом, станет намного сложнее говорить о пустоте формальной демократии или объяснять ее ограничения, просто указывая на существование господствующего экономического класса, ведь и эти объяснения требуют контрфактических примеров традиционного «социалистического» толка.

В данном очерке я не предлагаю возвращения к теории «конвергенции» или к теориям модернизации общества как таковым, как это делают некоторые получившие второе дыхание сторонники прежней традиции (Inkeles, 1991; Lipset, 1990). Однако я полагаю, что современной социальной теории нужно быть более чуткой к видимому повторному сближению мировых режимов и к тому, что мы, следовательно, должны попытаться встроить некое общее ощущение универсальных и повсеместно разделяемых элементов развития в критическую, свободную от догм, рефлексивную теорию социальных изменений. В сущности, в заключительной части настоящего очерка я покажу, что растущее число весьма разнообразных современных специалистов по социальной теории, от литературных радикалов и специалистов по теории рационального выбора до посткоммунистов, в действительности занято разработкой нового языка конвергенции. Я обращусь к сложному вопросу, столь язвительно сформулированному Клаусом Мюллером (1992): сумеет ли это формирующееся обсуждение избежать относительно примитивной и обобщающей формы, стершей все сложные особенности ранних обществ, равно как и своеобразие нашего.

Несмотря на то, что теория неомодернизма (neomodern theory), как я ее буду называть, приняла новую и более сложную форму, она остается настолько же мифом, насколько и наукой (Barbour, 1974), настолько же нарративом, насколько и объяснением (Entrikin, 1991). Даже если считать, что такая более широкая и усложненная теория социального развития сейчас исторически убедитель

на, а я считаю именно так, это не отменяет того факта, что всякая общая теория социальных изменений укоренена не только в процессе познания, но и в экзистенции - что у нее есть излишек смысла, как весьма многозначительно сказал Поль Рикёр (1977). В конце концов, современность (modernity) всегда была весьма относительным понятием (Bourricaud, 1987; Habermas, 1981; Pocock, 1987).

Именно это ощущение нестабильности, неизбежной переходности мира вводит в социальную теорию миф. Хотя мы и понятия не имеем, какие Культурсоциология

исторические возможности откроются перед нами, каждая теория социальных изменений должна теоретически осмыслить не только прошлое, но и настоящее и будущее. Это можно сделать лишь нормативным и экспрессивным образом в отношении не только того, о чем нам известно, но и в отношении того, во что мы верим, на что надеемся и чего опасаемся. Каждому историческому периоду необходим нарратив, который определяет его прошлое в терминах настоящего и говорит о будущем, которое основополагающим образом отличается от современного времени и обычно обещает быть «даже лучше» него. Вот почему в теоретическом осмыслении социальных изменений всегда присутствует не просто эпистемология, но и эсхатология.

Я перехожу к рассмотрению ранней теории модернизации, ее современной перестройки и серьезных интеллектуальных альтернатив этой теории, появившихся в промежуточный период. На протяжении всего исследования я подчеркиваю, что эти теоретические достижения имеют отношение к истории общества и культуры, потому что только так мы можем понять социальную теорию не только как науку, но и как идеологию в том смысле, который стал знаменитым благодаря Клиффорду Гирцу (1973 [1964]). Если мы не признаем взаимопроникновение науки и идеологии в социальную теорию, ни один из этих элементов нельзя будет разумно оценить или прояснить. Опираясь на эту структуру, я выделяю четыре характерных тео- ретико-идеологических периода в послевоенной социологической мысли: теория модернизации и романтический либерализм; теория антимодернизации и героический радикализм; теория пост

модерна и комическое отстранение и становящаяся фаза неомодернизации, или теория повторной конвергенции (reconvergence theory), которая, по-видимому, сочетает нарративные формы каждого из своих предшественников на послевоенной сцене.

Хотя я уделяю внимание генеалогическому аспекту и определяю исторические истоки каждой стадии послевоенной теории археологическим образом, все же жизненно важно помнить о том, что все теоретические остатки рассматриваемых мною фаз сохраняют свою жизненную силу и сегодня. Иными словами, мое археологическое исследование есть изучение не только прошлого, но и настоящего. Поскольку настоящее является историей, наличие родословной поможет нам понять тот слой теоретических отложений, в котором мы живем.