I Глава 3. Концепция социального пространства в современной социологии
Сказанное выше позволяет сделать вывод, что представления о социальной реальности, сложившиеся к настоящему времени в социологии, подразумевают ее определенную упорядоченность. Речь идет о том, что люди совместно организуют свое окружение и отношения в его пределах, что они осваивают и меняют жизненный мир, что они живут и действуют в разнородных социальных средах. В то же время без четкого ответа остается один генеральный и сегодня особенно важный вопрос. «Кого бы мы ни упоминали, какие бы трансформации ни происходили в понимании центрального вопроса социологии, как бы ни различались между собой представления о задачах науки и реальная практика науки как предприятия, — пишет А.Ф. Филиппов, — среди бесконечных „что?" и „как?" мы не находим вопроса „где?". Социология, может быть, и не равнодушна к тому, где находится то, что она изучает, но она не видит в этом „где" центральной теоретической проблемы. В числе приоритетных областей социологии нет социологии пространства»59. Необходимость рассматривать социальную реальность в пространственных терминах подразумевалась в социологии практически все время, пока эта наука существует. Такие общепринятые понятия, как социальная позиция, стратификация, социальные связи, структура, а сегодня — социальные сети, социальная дистанция, глобализация, коммуникация в широком понимании слова — все они заключают в себе пространственные коннотации. Более того, существуют и определенные концептуализации социального пространства. Известную иллюзию относительной изученности этой темы порождает наличие такого научного направления, как социальная география. Однако в этом случае речь идет о физическом распределении различных типов поселений, о плотности популяций в их рамках, о географических перемещениях совокупностей людей, о представлениях, связанных со средами обитания. Специфичность именно социального пространства, намеки на которое можно найти в любом социологическом теоретическом построении, остается невыявленной. Тем не менее и в классических, и в современных работах можно найти и обобщить совокупность исходных теоретических предпосылок, достаточных для построения этого концепта, если рассматривать такую работу как не самодовлеющую цель, но основу для изучения социокультурной микродинамики. В этом случае соответствующая модель конструируется таким образом, чтобы сделать наблюдаемыми локусы порождения изменений и консервирования устойчивых образований в контекстах взаимодействий и коммуникаций людей, возникновения социально значимых событий и распространения их последствий, начал и завершений социокультурных процессов. Теоретическиеоснованаяконцепциисоциального пространства. А.Ф. Филиппов показал ключевую роль Г. Зиммеля, который разрабатывал тему социального пространства еще в начале XX в. и высказал основополагающие теоретические идеи, которые и теперь не утратили познавательной и конструктивной значимости. Социальное пространство не тождественно физическому. Хотя Зиммель и признавал значимость физических расположений и дистанций людей относительно друг друга, он отмечал, что социальное пространство не ограничивается только ими. «Не форма пространственной близости или дистанции создает особые явления соседства или чуждости... Не пространство, но совершаемое душой членение и сопряжение его частей имеет общественное значение»1. Социальное пространство порождается и поддерживается взаимодействием людей с окружением. Понятию «взаимодействие» Зиммель придавал фундаментальное значение, полагая, что «все находится со всем в каком-либо взаимодействии»2. Соответственно вещи и люди приобретают свой смысл в контексте взаимных отношений, и в такой обоюдности проявляется их бытие друг для друга. Исходя из этих положений он делал вывод, что формы социального пространства определяются взаимодействием людей, составляющих общество. А их цели, интересы, психические состояния представляют собой содержательную сторону таких форм. Собственная логика социального пространства заключается, согласно Зиммелю, в том, что отношение между характеризующими его дистанциями, размерами, способами размещения вещей и людей, с одной стороны, и содержанием, которое придается им в процессах взаимодействий и коммуникаций — с другой, отнюдь не случайно. Пространство порождается совместной активностью людей и «оформляется обобществлением» (иначе говоря, определено конвенционально). Но в силу этого оно само становится источником факторов, детерминирующих совместное существование людей. Неоднородность социального пространства. В своих взаимодействиях люди могут «заселять» и «востребовать» пространство, а возможность территориальной и социальной мобильности обусловливает его дифференциацию. В лекциях о Канте 1 Simmel G. Sociologie. Untersuchungen uder die Formen der Vergesellschaftung // Georg Simmel. Gesamtausgabe. Bd. 11. 1992. Frankfurt a. М.: Suhrkamp. S. 687 — 688. (Здесь и далее цитаты из работ Зиммеля заимствованы из статьи А.Ф. Филиппова. Цит. раб.) Simmel G. Uber sociale Differenzierung // Simmel G. Gesamtausgabe. Bd. 2. 1989. S3 Frankfurt a. М.: Suhrkamp. S. 130. верг критике представление о нем как об «одном-единственном» абсолютном «вместилище». Он подчеркивал, что всем отдельным пространственным образованиям свойственна уникальность, которая проявляется в специфике заполняющих их предметов. Это определяет такую их дифференциальную единицу, как место. Именно здесь особым образом сочетаются элементы, которые в остальном остаются независимыми друг от друга. Место (локус) представляет собой центр кристаллизации конкретных социальных связей, приобретающих смыслы, значения и определенность только в этих пространственных координатах. Дифференцированностъ социального пространства. Каждое из пространственных образований приобретает качественную определенность не только из-за характерных для него связей между людьми и вещами, но и благодаря наличию границ, отделяющих его от других. У Зиммеля речь идет не. о физическом понятии с априорно социальным значением. Это «социологический факт, который принимает пространственную форму... Хотя эта линия всего лишь обозначает различие отношения между элементами одной сферы между собой и элементами этой сферы и другой, она... подобна физической силе, которая излучает отталкивания в обе стороны, втискиваясь между обеими [сферами]»60. Если извне граница служит для того, чтобы отличать одно социальное пространство от другого, то внутри каждого она устанавливает пределы для концентрации взаимодействия как самотождест- венного. Речь идет о поддержании, закрепленности внутреннего порядка, которые проявляются, согласно Зиммелю, в двух видах. С одной стороны, это может быть требование непосредственного соприсутствия участников в каком-то месте. С другой — может сложиться социальное образование, которое он обозначает метафорой «дом», под которой понимает определенное идейное единение людей. Эти положения, разработанные Зиммелем, вполне правомерно считать исходными теоретическими основаниями, определившими направление в изучении социального пространства. Они в принципе остались неизменными в последующем его изучении. Каждое из них в дальнейшем породило свою область концептуализации, связанную с уточнением понятийного аппарата, выявлением механизмов поддержания устойчивости и изменений соответствующих феноменов, размышлениями о познавательной значимости этих опорных допущений в контексте темы в целом. Современные социологические трактовки социального пространства. Следует подчеркнуть, что заметный интерес к изучению социального пространства возобновился сравнительно недавно, примерно в конце 1980-х — начале 1990-х гг. В предыду щий период тема разрабатывалась отдельными исследователями фрагментарно и оставалась на периферии социологического мейнстрима. В настоящее время это теоретическое направление приобретает все большую систематизированность и познавательную значимость. Состояние его разработанности можно оценить в соответствии с выделенными выше исходными допущениями. Специфичность социального пространства по сравнению с физическим. В настоящее время все, кто занимается этой темой, подчеркивают необходимость различать эти понятия как относящиеся к различным модусам реальности. Социальное пространство, как уже отмечалось, характеризует упорядоченность социальной реальности, представленную как: —освоенная часть природного окружения, выделенная искусственными преобразованиями естественных объектов, артефактами (культурными объектами), социальной структурой (соотношение институтов), конфигурацией социальных групп и слоев (социальная стратификация). Эта трактовка характерна для социальной философии и общесоциологических теорий; —систематизированные (устойчивые, повторяющиеся, организованные) пересечения связей между институциональными позициями, характеризующимися определенными полномочиями и средствами социального контроля (институциональное измерение, представленное в работах П. Бурдье, М. Фуко); —социальное расслоение, зафиксированное в устойчивых распределениях социальных позиций, совокупностей ролей, форм образов и стилей жизни, с одной стороны, и групповых идентчно- стях — с другой (стратификационное измерение, представленное в теориях социальной стратификации); —«территориальность» и «резидентное размещение», характеризующие устойчивые связи людей с местами поселения (территориальное измерение, отмеченное Т. Парсонсом); —сеть событий в определенный момент времени (распределение результатов социальных взаимодействий и коммуникаций, согласно пониманию П. Штомпки); —совокупность индивидов и групп, объединенных устойчивыми социальными связями; —микросоциальные анклавы, определяемые двумя планами — передним, регулируемым социальными нормами, и задним, вне- нормативным (выделение институционального, официального и приватного измерений у И. Гоффмана). Наиболее обобщенное и в то же время достаточно компактное определение социального пространства принадлежит А. Лефевру: это «не единичные вещь или продукт из многих; оно включает в себя вещи — продукты и отношения (относительного) порядка и/ или (относительного) беспорядка, которые возникают между ними при синхронном сосуществовании. Оно — результат последовательности или комплекса операций, но несводимо к простому объекту. В нем нет ничего от фикции, ирреальности или «идеальности», сравнимых с теми, что присущи знаку, репрезентации, идее или сновидению. Являясь результатом действий, совершенных в прошлом, оно само позволяет действиям происходить, побуждает или запрещает их... Социальное пространство включает в себя многообразие знаний... [В нем] содержатся разнообразные природные и социальные объекты, сети и пути, которые облегчают движение материальных вещей и информации»1. Итак, социальное пространство — это не просто вместилище событий, но параметры, измерения, компоненты совместного существования людей, которые формируются в их взаимодействиях и коммуникациях и в то же время детерминируют эти процессы. В качестве такового понятие дополняет представление о связях человека с природным окружением, выделяя из него и одновременно включая в него человеческий жизненный мир. Социальное пространство как производная взаимодействий и коммуникаций людей. Как уже отмечалось, в рамках теоретической социологии социальное пространство рассматривается как производная и как контекст интеракций, необходимых для адаптации людей в окружении. Процессы взаимодействий и коммуникаций дискретны, но отнюдь не всегда заканчиваются результатом, ради которого начинались. Многие из них, например, в области производства, образования, законодательства, науки в соотнесении с временем человеческой жизни достаточно долгосрочны. Для того чтобы продолжаться после перерыва, а не возобновляться каждый раз сначала, они должны быть конвенционально организованы и зафиксированы в таком статусе на уровнях стандартных действий и разделяемых символических репрезентаций. Устойчивые совокупности паттернов совместной активности институционализируются (в широком смысле слова), т. е. нормируются и структурируются. Таким образом упорядочивается пространство совместной воспроизводящейся активности людей, направленной как на удовлетворение их индивидуальных запросов, так и на поддержание социальных целостностей разного масштаба. Согласно Э. Гидденсу, подобная «структурация» взаимодействий и коммуникаций приводит к регионализации, разграничению и содержательной детализации социальной реальности, определяет дистанции между индивидами, группами, институциональными образованиями, формы присутствия людей в социальном пространстве- времени. В то же время эти порождения совместной активности людей детерминируют ее дифференциальные интенцио- 96 1 Lefebre Н. La production de l'espace. Paris: AnthropoS( 1974. P. 83. нальность, направленность, упорядоченность, критерии оценки ее эффективности. Повседневные межличностные отношения регулируются, согласно А. Шютцу, привычками и нерефлексируемой интерсубъективностью; институционально предписанные функции выполняются согласно специально установленным нормам. На обоих уровнях паттерны интеракций и деятельности, а также способы их комбинирования осваиваются в процессах социализации и используются в рутинных и проблемных социально значимых ситуациях. Именно в таких формах совместной активности можно представить тезис Э. Гидденса о непрерывной «структурации» социальной реальности и преобразовании ее в соответствующее пространство. П. Бурдье подчеркивает, что хотя социальное пространство определяется как производная интеракций, эти понятия не следует отождествлять. Субъекты взаимодействий и коммуникаций, отмечает он, «располагаются в социальном пространстве в соответствии, во- первых, с суммарным объемом принадлежащих им различных видов капитала [экономического, культурного, символического], а во-вторых, сообразно с их соотношением (структурой) во всем объеме, [характеризующем общество в целом]»61. Иными словами, структурные характеристики социального пространства не сводимы к взаимодействиям, которые осуществляются в их рамках62. Разпокачественность социального пространства. Она зафиксирована в приведенных ранее определениях этого понятия и может быть содержательно сведена к следующим основаниям различениям: —территориальное: разнородны географические условия расселения людей и соответствующие способы социокультурной адаптации (социальная география); различны типы поселений с характерными для них интенсивностью и объемом социальных связей; —«ментальное»: в социологии признается, что совместное существование людей можно рассматривать в двух основных модальностях — рационализованной, или социетально-институциональ- ной, и базирующейся на «естественных установках» (А. Шютц), или относящейся к «миру повседневности»; —институциональное: социальные институты различны и несводимы друг к другу в силу неодинаковости выполнения предписанных им функций, необходимых как для удовлетворения индивидуальных запросов, так и для поддержания социальных целостностей. Это положение принимается как данное, начиная с теоретической концептуализации институтов, которой социология обязана работам Б. Малиновского и А. Рэдклифф-Брауна; — стратификационное: социальные классы и составляющие их слои и группы, согласно всем социологическим теориям стратификации, отличаются друг от друга по целому ряду признаков, таких как общественное положение, социально-институциональный статус, место проживания, образ (уровень, качество, стиль) жизни; — «ресурсное»: в обществе неравномерны распределение «капиталов» — экономического, социального, культурного, политического, или «символического» (П. Бурдье), — а также представленность институциональных структур и форм стратификации. Дифференциальная упорядоченность социального пространства. В рамках социологии принято выделять три основных формы дифференциальной упорядоченности социального пространства. Во- первых, в контексте институционального макросоциологи- ческого направления основное внимание уделяется изучению социальной структуры, которая понимается здесь как система иерархических и горизонтальных связей между социетальными институтами. В этом контексте, который теоретически определяется структурным функционализмом, предметную область составляют организационные формы, в которых зафиксированы определенные совокупности нормативно установленных функций, направленных на сохранение общества как целого. Такого рода образования считаются наиболее устойчивыми компонентами социального пространства, и нередко именно они имеются в виду, когда говорят об «обществе в целом». Они устанавливают пределы для возможных вариаций, в которых проявляются формы и содержания интеракций его членов. Во-вторых, в рамках теории социальной стратификации социальные группы, составляющие общество, рассматриваются с точки зрения специфичных для них статусов, престижа, форм образа жизни. Такие показатели позволяют свести множество объединений людей, которые кажутся разнообразными, в более крупные однородные единицы, такие как слои и классы. Принято размещать их на шкале «высшие —средние —низшие» и по соотношению количества людей, принадлежащих к каждой из ее позиций, судить о форме стратификационного пространства в обществе. Это указывает на социально зафиксированную и санкционированную неравномерность распределения прав и привилегий, обязанностей и ответственности, власти и влияния, ценностей, ресурсов среди его членов. С точки зрения дифференциальной упорядоченности социального пространства важно подчеркнуть, что «любая организованная социальная группа всегда стратифициров ана»'. Стратификационная дифференциация считается подвижнее институциональной благодаря возможности социальной мобиль ности. Ее восходящее направление увеличивает пространство более высоких социальных слоев; нисходящее — более низких. В-третьих, переход к микросоциологическому анализу обусловил концептуализацию социального пространства в терминах поля и сети. В этом случае социальная реальность представлена ее межличностной модальностью, а предметным полем изучения становятся «жизненный мир» и «повседневность». Соответственно основное внимание уделяется непосредственным связям, привязанностям, зависимостям, обменам между людьми как конституирующим специфичную объединяющую их текстуру, среду. Для такого поля, согласно Э. Гидденсу, характерна непрерывная изменчивость: оно может расширяться и сжиматься, усиливаться и ослабляться, сгущаться и разреживаться, приобретать собственную форму или растворяться в окружении. Для того чтобы представить своего рода внутреннюю форму такого рода полей, используется понятие сети. Э. Гида,енс характеризует ее как объединяющую четыре уровня детерминант, организующих человеческую активность: идеальный, нормативный, интеракционный, ресурсный. Каждый из них характеризуется непрекращающейся изменчивостью. Однако происходящие здесь процессы не независимы, но находятся в многомерных и многочисленных взаимосвязях. Более того, такого рода сети характерны для любого уровня социальной организации — межличностного, межгруппового, межинституционального. Единицей анализа при такой концептуализации микропорядков социального пространства становится широко используемое И. Гоффманом понятие «ситуация», означающее переходящие во времени и пространстве встречи и соприсутствия людей. Сравнивая модель поля с общепринятой системной, Гидденс подчеркивает преимущества первой, которая позволяет изучать изменчивость и процессы, характерные для социальной реальности, как протяженности, а не с точки зрения их результатов. «Системная модель оказалась весьма влиятельной — она лежит в основе большинства теорий социального изменения... Модель поля возникла из стремления понять и выразить динамическую природу общества более адекватно, но она еще требует значительной концептуальной разработки и эмпирического подтверждения»63. Познавателъныеограничениясоциологическойконцепциисо- циалъного пространства. Среди современных социологов, обращающихся к понятию социального пространства, существует согласие относительно его познавательных ограничений. Социальное пространство не является самодовлеющей темой в социологии. Если обратиться к работам социологов, активно использующих это понятие, то можно заметить, что для П. Бурдье, Э. Гидденса, П. Штомпки и др. его теоретическое осмысление отнюдь не является самоцелью. Каждый подчеркивает, что это необходимо для изучения социокультурной микродинамики, распределения обусловливающих ее социальных сил, локализации общественно значимых событий. Иными словами, речь идет о построении своего рода системы координат, в измерениях которой социальные изменения не просто описываются, но и локализуются. Причем, это «где» определяется через их институциональную, социально-групповую и территориальную конкретизацию. Социальное пространство — это категория, а не реальность. Из всего сказанного выше с очевидностью следует, что понятие трактуется с конструктивистских, а не с субстанциалистских позиций. Его теоретические измерения строятся таким образом, чтобы аналитические единицы могли быть доведены до уровня эмпирически наблюдаемых признаков и показателей. Даже если речь идет о социальнопространственных категориях, используемых в обыденной жизни, подчеркивается, что они выделяются для упорядочения и стереотипизации воспроизводящихся интеракционных ситуаций, значимых с точки зрения удовлетворения индивидуальных запросов и поддержания социальных целостностей. Социальное пространство следует концептуализировать в терминах социальных связей и интеракций. Подчеркивается, что при концептуализации понятия необходимо отказаться от субстанциональной позиции во имя реляционной, т. е. трактовать его не с точки зрения свойств и побуждений действующих индивидов, но в терминах связей и отношений между ними. «Существуют специфичные, принципиально важные для жизни комплексы, сплетения социальных отношений, которые мы научились выделять и склонны материализовать: мы называем их группами, сообществами, организациями, национальными государствами. Считать их реально существующими объектами — иллюзия. Реальны постоянные . процессы группировки и перегруппировки, а не стабильные протяженности, именуемые группами; процессы организации и реорганизации, а не стабильные организации; процессы, а не структуры; формирование, а не формы; изменчивость, а не жесткие модели»64. С этой точки зрения социальное пространство — это реляционный, интеракционный, сконструированный исследователем контекст, в котором люди реализуют свои взаимодействия и коммуникации, значимые для себя события. Социальное пространство интерсубъективно. Современные социологи уходят от традиционных для этой науки споров о природе социального, в том числе пространства,— субъективна она или объективна. Реляционная и интеракционная трактовка этого понятия определяет его как концептуальную область, выстраиваемую между людьми, сосуществующими в воспроизводящихся взаимодействиях и коммуникациях. То пространство, которое люди «населяют» и познают, является совместно сконструированным и конвенционально обозначенным ими. Согласно П. Бурдье, место каждого агента может быть охарактеризовано через сопоставление с другими и определение дистанции между ними. Это ведет, по Гида,енсу, к актуализации двух свойств людей, связанных с совместным упорядочением их связей с окружением. Во-первых, речь идет о формировании паттернов взаимодействий и коммуникаций. Во-вторых, отмечается установление временной протяженности интеракций. Вместе это приводит к порождению более или менее одинаковых социальных практик, приобретающих конвенциональную, разделяемую, т. е. интерсубъективную форму. Следует подчеркнуть, что пока все теоретические рассуждения о социальном пространстве можно представить в виде двух отчетливых ориентаций. С одной стороны, это экспликация допущений и гипотез о возможности его конструирования в качестве системы соотнесения при изучении социальной изменчивости, причем на микросоциологическом уровне. С другой — попытки представить в систематическом виде его отдельные аспекты (силовой — у П. Бурдье, конфигурационный — у А. Лефевра, структурный — у Э. Гидаенса, коммуникационный —65 у Н. Лумана и др.). В то же время пока так и не построена та «система координат», в пределах которой можно было бы локализовать социальные отношения, события и процессы. Многомерностьинеоднородностьсоциокулътурнойреалъно- сти и социокультурного пространства. Социокультурная реальность, жизненный мир людей трактуется в рамках социологии культуры как контекст их существования, порождаемый и воспроизводимый ими самими и в то же время обусловливающий их социализацию и инкультурацию. Соответственно каждый человек исходно оказывается включенным в отличное от него окружение, формы и содержание которых существовали до его рождения. Таким образом он связан с «историзмом», запечатленным в следах прошлых последовательностей событий, сменявшихся парадигм взаимодействий, сдвигов в оценках социальных фактов. Во временном отношении понятие контекста не соотносится с началом антропогенеза, с архаическим опытом и т. п. Речь идет об указании на то, что социокультурная реальность включает в себя следы прошлого, что некоторые из культурных образований устойчивы во времени и предпочтительнее их осваивать, а не пытаться разрушать. Исторически сложившиеся социальные и культурные формы, рассматриваемые в современном контексте, оказываются разнородными и не сводимыми друг к другу. Как отмечалК. Леви-Стросс, «всякая культура может рассматриваться как ансамбль символических систем», которые «всегда остаются в известной степени несоизмеримыми, и именно эта неравномерность измерения различных символических систем и определяет скольжение социальной структуры, переход от одного состояния общества к другому» Иными словами, устойчивость культурных образований не означает их системной взаимосвязности и взаимозависимости. Это разные измерения анализа общества и культуры. Именно эта позиция становится центральной для понимания социальной реальности и социокультурного пространства в контексте постмодернистских построений. Отказотидеицелоспиюстииединствасоциокультурнойре- альности. Из сказанного ранее следует, что исходные допущения постмодернистских теорий не содержат идеи единого целостного порядка, a priori предопределяющего течение социокультурной жизни. Здесь, скорее, предполагается изначальная множественность несводимых друг к другу либо более, либо менее организованных и устойчивых образований, в пределах которых она реализуется. Ценой за такую «гетеротопию», или децентрирование, становится отказ от самой возможности говорить об обществе и культуре как «едином целом». Соответственно меняются и принципы их изучения. Видный теоретик постмодерна И. Хассан выделяет в качестве наиболее характерных такие конститутивные познавательные тенденции, как неопределенность и имманентность. Они ни антитетичны, ни диалектичны, ни синтетичны. Каждая содержит свои собственные внутренние характеристики. Подобно ортогональным осям координат они определяют характерное для постмодерна познавательное пространство, в пределах которого и трактуются отношения человека с окружением. Под неопределенностью автор понимает сложную категорию, содержание которой помогает очертить предметную область, определяемую совокупностью таких разнородных понятий, как двусмысленность, непоследовательность, множественность, плюраль- ность, контингентность, переворот, перверсии, дефорхмация. Одно последнее включает в себя ряд других: разрушение, дезинтеграция, деконструкция, децентрирование, смещение, различение, разъединение, исчезновение, декомпозиция и т. п. Через все эти признаки автор стремится передать представление о распавшемся, несоздан- ном, хаотичном, побуждающими формирование проблемного поля и дискурса постмодернистских теоретических построений. Понятие «имманентность» автор использует без религиозных аллюзий и для того, чтобы обозначить свойство людей генерализовать свои отношения с окружением и самих себя в символах, воз действовать на себя через свои собственные абстракции и таким образом создавать и изменять свою собственную реальность. Это измерение выражается через такие понятия, как диффузия, растворение, взаимодействие, коммуникация, взаимозависимость, которые представляют собой производные от свойства человека использовать язык, изображать, обозначать, от его способности к познанию и конструированию себя, к тому, чтобы детерминировать свой универсум символами собственного производства. Имманентность порождает из неопределенности множество областей социокультурной реальности со своими собственными единицами, кодами, строениями. Хассан фактически представляет постмодерн как предпосылку формирования новой познавательной парадигмы, связав ее главным образом с концептами деконструированности — децентрализо- ванности отношений людей с окружением. Речь, по сути дела, идет о радикальном эпистемологическом и онтологическом сомнении в отношении ранее общепризнанных истин, которое предшествует формированию новых познавательных оснований. В то время как сторонники модерна ищуг, как защитить свою «картину мира» от собственного знания о «реальности» хаоса, о хрупкости любого воспринимаемого порядка и сомнительности «центра», постмодернисты принимают хаос и имманентную способность человека выстраивать в отношениях с ним разного рода порядки в качестве проблемной области и ищут способов ее осмысления в философских и социально-научных терминах. Из категорий «неопределенность» и «имманентность» первая оказывается более сильной с точки зрения преодоления онтологии априорного порядка. Имманентность же предполагает свойство человека соотносить с собой неупорядоченное окружение. В этом случае ни одна интеллектуальная или моральная система, ни один способ восприятия реальности не могут быть окончательно легитимизированы как безусловные, претендовать на онтологическую приоритетность. Соответственно возможным становится прагматическое оправдание как интеракции, так и взаимной автономности единиц контекста человеческого существования1. По сравнению с предшествующей познавательной парадигмой, где в качестве исходного принималось допущение о нередуци- руемом дуализме материального и идеального, земного и небесного, профанного и сакрального, плюрализм постмодерна открывает новые возможности в интерпретации социокультурных событий. Здесь принимается возможность использования разнородных принципов конструирования социальной реальности, порождающих множество миров, которые могут вступать в отношения друг :Cm Hassan I. Ideas of cultural change// Innovation/Renovation. New Perspectives on . the Humanities. Hassan I., Hassan S. (eds.). Madison, 1983. P. 27 — 28. 1 Ud с другом, а могут существовать параллельно. Соответственно появляется отличная от периода модерна интерпретация понятия изменчивости. «Освобождение от неизбежно линейного разворачивания времени, как это было в рамках модернизма, равно как и от естественной попытки избежать такой линейности (принимавшей форму различных философских или научных абстрактных схем полностью обратимого и идеально контролируемого времени) породило идею исторической относительности. Она представляется как обширная сеть взаимных детерминаций, где необратимость определенных значимых выборов порождает новые образцы обратимости. Это своего рода процесс «креативной эволюции» без какой бы то ни было предустановленной цели и преднамеренности. Наше сознание существует во множественности (актуальных и возможных) миров, в постоянном «хронотопическом» изменении»66. Децентрированностьдинамическогожизненногопростран- ства. С этой точки зрения на смену представлению о четко структурированной форме социокультурной динамики — линейной, эволюционной, циклической — приходит иное ее понимание. Оно выражается метафорой «ризома»67. Термин заимствован из ботаники и обозначает определенный тип корня растения, который не является ни одиночным, ни пучкообразным ответвлением от единого стебля, но разрастается в разные стороны дробными ветвлениями. Применительно к социокультурной реальности речь в этом случае идет о беспорядочном возникновении множественности, о движении, не имеющем превалирующего направления и регулярности, что не позволяет предсказать его траекторию. В рамках парадигмы модерна при осмыслении процессов, происходящих в обществе и культуре, большое значение придается оппозиции «центр — периферия». Она выполняет роль формообразующих принципов: организующего, сохраняющего целостность системы и ограничивающего, регулирующего ее подвижность. Идея «центра» редуцирует ее становление к формированию определенных границ и внутренней конфигурации. Концепция «ризо- мы» указывает на то, что такой условный центр неструктурирован и в некотором смысле существует и внутри, и вне системы. Такое представление имеет смысл, если центр системы конструируется как доминанта среди составляющих ее элементов и в ее отношениях с окружением. Вследствие этого утрачивается смысл столь значимой для предыдущей парадигмы оппозиции «норма — аномалия», «ортодоксия — ересь». Это происходит при деконструкции канона, си туации, при которой значения полюсов оппозиции подвергаются критическому рассмотрению, в результате чего становятся относительными и утрачивают четкость. Такому состоянию неопределенности, дезориентированности сторонники постмодернизма не стремятся противопоставить новые системные порядки. Они обращаются к идеям бриколажа, полистилистики, в соответствии в которыми все исторические культурные и художественные стили, эпистемы становятся равноправными. Их относительность и конструктивистская условность становятся очевидными. На смену системному представлению о социокультурной реальности, о ее динамике пришли плюрализм исходных принципов организации опыта («программный эклектизм»), относительность систем соотнесения истинности или ложности суждений, множественность возможных эквивалентных интерпретаций одного и того же события. Эти черты обнаруживаются в искусстве, социальных науках, массовой культуре. Допущение об исходной неопределенности отношений людей с окружением, ризомном характере их динамики, их контингентных результатах, выявление оснований построения социокультурных порядков и причин их устойчивости или отказа от них становится существенной проблемой изучения микродинамики совместного существования людей. Социокультурная реальность предстает здесь как неопределенное поле, в лучшем случае как сегментированное и фрагментарное динамическое пространство, а не как системные целостности, называемые обществом и культурой. В этом пространстве для анализа выделяются микро- и макродинамический уровни в соответствии с двумя типами сегментирования — «молярным» и «молекулярным». Так, «масса», «популяция» — это концепты, относимые к молярному уровню, указывающие на характеристики социокультурных образований со слабыми внутренними функциональными связями. Тогда как понятия «класс», «общность», «сообщество» относятся к молекулярному уровню, где предполагается их внутренняя организованность. Вторые типы образований приобретают форму благодаря взаимодействиям и коммуникациям людей на первом уровне. Эти две теоретические конструкции наделяются различными контурами существования в социокультурном пространстве, а их внутренние морфологические и динамические характеристики определяются по соответствующим каждой из них показателям. Концепции «общности», «сообщества» занимают в социологии постмодерна такое же значимое место, которое принадлежит понятиям «общество», «социальная система» в структурно-функциональной теории. Сосуществование, соприсутствие сообществ в порождаемом их совместной активностью пространстве — эта идея не предполагает обязательной синхронизации их действий и соподчинения в системе общественного разделения функций. Концепция децентрирования снимает представление о том, что вся социокультурная жизнь однозначно детерминирована социе- тальными институтами. Сосуществование различных сообществ считается неиерархизированным. Поскольку в социологии понятия власти и авторитета продолжают занимать центральное место з рассуждениях о социальной реальности, ее неинституционализи- рованный уровень трактуется в драматических тонах. Считается, что при ослаблении действия власти и авторитета индивид высвобождается из-под влияния любых групп принадлежности, Но, оставаясь без социальной поддержки, он маргинализуется. По мере того как в современных условиях этот процесс приобретает все большие масштабы, возрастает напряженность в отношениях между теми, кто продолжает быть интегрированным в локальные группы, и теми, кто благодаря детерриториализации переходит в пространство неорганизованной «массы ». Здесь такие люди сталкиваются, по мнению критиков модерна, с многообразием типов рациональности, ценностным релятивизмом, плюральностью жизненных миров, мировоззрений, культурных идентичностей. Их динамическая смесь порождает для людей постмодерна ситуацию, при которой возрастает ненадежность культурных ориентиров при выборе жизненного пути. Они постоянно сталкиваются с разрозненными фрагментами прошлого и настоящего, живут в «мозаично-цитатном», «интертекстуальном» мире. В таком окружении они сами становятся плюралистичными, не связанными ни с какими объединяющими принципами, руководствующимися разнородными идеями и авторитетами, не объединенными ни синхронно, ни диахронно. Сегодня такая ситуация оказывается для них неосвоенной, проблемной: социальные формы, соответствующие ей, еще не сложились, культурный стиль «еще не задан, участники процесса должны находить его самостоятельно, им неоткуда его перенять»68. При невозможности обрести структурную упорядоченность опыта в рамках культурной дихотомии «центр —периферия» смена фрагментов переживаний становится для людей единственной феноменальной реальностью. Соответственно особую значимость приобретает эстетическое начало, особенно способность к восприятию различий, отклонений, расхождений, гетерогенности. Такой опыт помогает понять плюралистичность современной реальности, принять ее на уровне не только обыденного, но и социальнонаучного познания. Актуализация антропологического свойства воспринимать реальность в образной форме составляет сегодня важную компоненту культурной компетентности, необходимую людям в повседневной жизни и характеризующуюся такими навы ками, как внимание к изменчивости, готовность к встрече с неизвестным, преодоление стереотипов. Попытки выделить некоторые универсальные принципы упорядочения отношений людей с неопределенным окружением, предпринятые в рамках постмодернизма, привели к накоплению некоторого количества типичных структур и обнаружению их относительности. Более того, при их разграничении между ними обнаружились «маргинальные» пространства с неопределенными внутренними формами и внешними очертаниями. Считается, что такого рода «промежутки» существуют на социеталыю-институци- ональном и личностном, акционистском и дискурсивном уровнях. Они рассматриваются как своего рода межструктурные пустоты, освобождающие место для культурно «не связанных» импульсов и желаний людей1. Детерриториализация, маргинализация социокультурного пространства. Метафорическая представленность этой темы принадлежит Ж. Делезу и Ф. Гуаттари2. Предметом их интереса стала пространственная организация жизненного мира, осмысленная с точки зрения двух исходных допущений. Во-первых, предполагается, что явление территориальности исторически вторично по отношению к первично неразграниченному, «детерриториализованно- му» пространству. Во-вторых, желание и его означивание вслед за Лаканом считаются побудительным началом, раскалывающим, децентрирующим индивидуальную целостность. С этой точки зрения знак рассматривается как ограничитель желания, выделяющий определенную территорию для его реализации из безграничного окружения. Соответственно, будучи означенным, желание вытесняется отсюда. Понятие территориальности было заимствовано из этологии. Оно «обозначает совокупность процессов и разного рода механизмов, посредством которых живые существа провозглашают, маркируют и защищают территорию своего общения, для того чтобы не допустить на нее посторонних»3. Применительно к человеку сюда добавляются «мотивированные познавательные структуры, которые человек демонстрирует по отношению к окружающей его среде обитания, на которую он предъявляет право собственности и которой он пользуется по преимуществу частным образом»4. Считается, что на первой, дотерриториальной стадии каждый репрезентирует «чистую социальность»: его желания, намерения, поведение не ограничены индивидуальной идентичностью. Heller Th.t Wellhery D. Introduction // Reconstructing Individualism. Standford, 1986. P. 1-15. 2 Deleuse C., Cuattari F. Op. cit. 3ГелдДж. Основы поведенческой географии. М., 1990. С. 98. 4 Там же. С. 99. 1 07 Территориальная стадия начинается с кодификации совместного существования, ограничения свободы в сканировании окружения представителями сообщества, установления территориальных границ и структур. Популяция разделяется на индивидов, подчиняющихся им, и субъектов произвольных желаний, которым здесь не остается места. Соответственно они вынуждены перемещаться в маргинальные по отношению к организованной области. Маргинальное положение импульсивности и склонных проявлять ее открыто обусловлено тем, что они оттесняются на периферию процесса территориализации, если не интегрируются в него. Полагая, что современная социокультурная ситуация характеризуется детерриториализацией, Ж. Делез и Ф. Гуаттари применяют к ней свою метафору. По их мнению, в ее рамках значительная часть людей вынужденно оказывается неспособной определить свое место в окружении прежних разрушающихся социокультурных порядков. В таких условиях происходит маргинализация целого ряда социокультурных групп, теряющих свои места в контексте существующих социетальных институтов. В ответ на это складывается определенная идеология, оправдывающая ценностный релятивизм, фрагментированность и децентрированность жизненного мира и личности, маргинальность, подвижность, незакрепленность переживаний и представлений. Строение маргинального социокультурного пространства. Другая метафора, используемая Делезом и Гуаттари, — номады (ведущие кочевую жизнь) — обозначает социальные единицы, которые образуют и определяют свойства своего социокультурного пространства собственными передвижениями. Они следуют по территории привычными путями, которым присущи внутренняя последовательность, собственное направление, автономность и которые определяют строение подвижного жизненного мира номадов. Такое пространство нельзя считать неограниченным: оно всегда находится между неосвоенным и структурированным окружением. Эти два фланга контролируют его, устанавливая пределы его роста и тенденций к экспансии. По сути дела, авторы выделяют класс людей, для которых процесс, «путь», подвижность оказываются доминирующим модусом существования. Такая форма образа жизни и соответствующего ему пространства отличается как от организованных («оседлых»), так и от характерных для мигрантов. Во-первых, различия связаны с ролью пути в определении пространственных характеристик. Для оседлых и миграционных сообществ он всего лишь переход из одной точки стабильного существования в другую, даже если для мигрантов последняя остается неопределенной, непредсказуемой, точно не локализованной. Такое движение для номадов есть следствие и реальная необходимость самого 108 способа их существования. В этих терминах жизнь совре менных «культурных номадов» — это «интермеццо», где метки на пути перемещения по социокультурному пространству указывают всего лишь промежуточные, а не начальные или конечные пункты перемещения. Во-вторых, в отличие от номадической формы пространства для «оседлой» характерны закрытые области. Они имеют фиксированные границы, структуру, обусловленные их функциональной значимостью для организации оседлого образа жизни. Они также взаимодействуют друг с другом посредством связывающих их «каналов», «дорог», регулирующих частоту, интенсивность, информативность интеракций. Создавая номадические траектории, люди распределяются в открытом пространстве, где нет необходимости в закрытых зонах и регулировании связей между ними. В отношении современности это подразумевает возможность и право передвижения в любых направлениях социокультурного пространства. В-третьих, что касается формы, то оседлое пространство структурировано, а дороги номадов пролегают между огороженными территориями. Их пространство авторы называют «гладким»: оно не имеет внутренней структуры. Его динамика только кажущаяся — это ризомное движение, не приводящее к изменениям. Для его характеристики авторы используют термин «поток». Итак, классической концепции физического пространства, где движение может быть описано четкими траекториями, авторы противопоставляют альтернативу неструкурированности. Эта предметная область оставалась неизученной в рамках предшествующей познавательной парадигмы, но всегда имела имплицитную значимость. О неорганизованных областях социокультурной жизни, об их феноменологической важности говорил еще П.А. Сорокин. Ж. Делез и Ф. Гуаттари, по сути дела, представляют динамические и качественные характеристики ситуации перехода от одной социокультурной парадигмы к другой, используя для этого метафоры номадов и их «гладкого» пространства. Оно соответствует представлению о «маргинальном» субъекте, существующем в около- структурной зоне, который порождает неоднородный жизненный мир, составленный из нецентрированных ризомных множеств. Это немерное пространство, к которому не применимы представления о скорости и расстоянии и которое является необходимым условием и производной ризомного роста. Такая теоретическая позиция предполагает расширение представлений о структуре. Ее можно рассматривать не только как относительно устойчивое образование, с которым можно соотносить происходящие здесть вариации и изменения. Доступными анализу становятся также механизмы ее «расшатывания», деконструкции, «прорастания» в ранее неосвоенное окружение. Следует подчеркнуть, что все рассуждения о децентрировании, бесструктурности, маргинальности и ризомном росте подразумевают теоретическую систему координат, в пределах которой все эти понятия поддаются содержательной интерпретации. Однако подобные рамки соотнесения нигде не эксплицированы. Механизмы преодоления проблем, связанных с децентриро- ванностьюиплюральностьюокружения.Коицептуализацяятаккх механизмов становится возможной, если обратиться к понятию социокультурной реальности. При этом социальную и культурную стороны следует считать как взаимосвязанными, так и относительно автономными друг от друга модальностями совместной жизни людей. Неизбежность их сосуществования определяет общие для обоих понятий теоретические компоненты, а необходимость различения в контексте связей с окружением позволяет описывать каждую в специфичных для нее терминах. Такая процедура имеет особую важность при попытках ответить на вопрос, как люди продолжают существовать в условиях, когда разрушаются социальные системы, структурные макропорядки, созданные предшествующими поколениями для решения общественно значимых проблем. Как подчеркивал Э. Гоулднер69, если они перестают выполнять свои функции и стагнируют или распадаются, люди совсем не обязательно исчезают вместе с ними. В этом случае макроединица нередко дедифференцируется на более простые компоненты, на мелкие маргинальные первичные группы, способные к выживанию в условиях неопределенности. С точки зрения теории социальных систем речь идет о ситуации беспорядка и аномического кризиса. Однако с позиций культурной антропологии речь идет о разрыве связей, которые люди по определенным причинам не смогли или не захотели поддерживать. Так называемая аномия может освободить энергию, ранее связанную паттернами социально санкционированной активности, ставшими неэффективными. Она может стать ферментом инноваций, спасительных для индивидов, для новых форм социальных отношений, для их культурного утверждения. Когда социальная система исчерпывает свой функциональный потенциал, перестает быть средством решения жизненно важных проблем, существование в маргинальном пространстве может быть полезнее для индивидов и локальных культурных образований, чем воспроизведение устаревших структур. В контексте современных социально-научных представлений выход людей в маргинальное или номадическое пространство не следует a priori рассматривать как неконтролируемое социальное зло. Необходимо проанализировать, чем и как обусловлен их выход за пределы теряющих эф фективность норм, какова направленность их движения и почему, каков шанс результатов поиска на воспроизведение. Деструкция социальной системы не означает разрушения культуры. Люди в своих привычках, представлениях, памяти сохраняют такие ее элементы, как знания, навыки, опыт построения отношений с окружением, оценочные критерии. При дезинтеграции социальных систем все они не только не утрачиваются, но нередко становятся импульсами для интенсификации культурной активности. В этом смысле особый интерес представляют идеи Ж. Деррида, в работах которого можно увидеть путь к отысканию опорных представлений о бытии и существовании в условиях социокультурной неопределенности. Он предлагает аналитическое расчленение, деконструкцию культурных текстов, направленные не на свободную их интерпретацию, но на выявление «слоя метафор», оставшихся от предыдущих культурных эпох, и исходных намерений их создателей. Соответственно появляется возможность выйти сквозь череду таких следов к проблемным ситуациям и попыткам их преодоления, проследить адаптационную активность за пределами конкретных социальных структур и символических репрезентаций. С этой целью он вводит понятие письма как фундаментальной области анализа взаимодействия людей с окружением, где фиксируются и сохраняются его следы. Она определяется разрывом между такими абстракциями, как метафизика присутствия, пространства (внешнее — внутреннее) и времени (прежде — теперь). След как ее элементарная составляющая «относится одновременно и к природе (он не является ни меткой, ни естественным знаком, ни знаком-указателем в гуссерлевском смысле), и к культуре — нечто физическое и вместе с тем психическое, биологическое и духовное. Именно след дает возможность становления знака немотивированным... а вместе с ним и все последующие оппозиции между рИу818 и ее другим». Таким образом на аналитическом уровне след означает своего рода протоморф, результат процесса перехода от внеструк- турной неопределенности к ее упорядочению, от чистого различения к формированию образа. «След нужно помыслить до мысли о сущем... Еще не став полем наличности, поле сущего структурируется сообразно различным (генетическим и структуральным) возможностям следа»70. Иными словами, будучи по определению дистанцированным от уже существующих объективаций и знаковых презентаций социально-институциональной реальности, понятие следа становится важным инструментом познания. С его помощью можно выявить порождение форм в условиях неопределенности, провести различия между ними как необходимыми, оптимальными и контингентными при решении адаптационных проблем, про следить построение культурных текстов. Все это имеет особую эпистемологическую значимость при изучении социокультурной микродинамики, в особенности механизмов интеракции, способствующих сохранению и воспроизведению элементов культуры при разрушении социальных систем, а также порождению культурных инноваций при выходе за пределы структурированного социокультурного пространства. Разнородностьсимволическихобразований. Системызнаков, составляющие «языки культуры», принято определять как конвенциональные по происхождению искусственные образования, не имеющие прямой связи с реальностью как таковой. Чтобы выполнять функции выделения, интеграции и коммуникации социально значимых фрагментов окружения, каждая из них строится и действует по определенным общепринятым правилам. Она должна: — репрезентировать реальность, с которой имеет дело, в наиболее простых элементарных единицах; — содержать правила их комбинирования в воображаемые целостности; — включать в себя правила, запрещающие определенные операции со знаками как противоречащие «природе вещей». Такая система рассматривается как своего рода аналитическая решетка, определяющая и ограничивающая пространство для комбинаторики тех исходных переживаний, через которые природа обнаруживает себя на уровне человеческих ощущений и восприятий. В то же время этот уровень социокультурной реальности, где существует прямая конвенционально установленная связь означаемого с означающим, в рамках постмодернистских построений дополняется другим, который считается столь же значимым. Речь идет о символических системах как таковых, в пределах которых действуют присущие им самим правила, не зависящие от фактических состояний и возможностей мира конкретных референтов. Это пространство для актуализации случайного, произвольного, свободного комбинирования составляющих его единиц. К нему обращаются как к области инструментов анализа тех феноменов, которым в теоретических системах классики и модерна отводилось маргинальное место. Указание на отсутствие. Как известно, понятие знака использовалось главным образом для того, чтобы зафиксировать присутствие того, что он означает. Ж. Деррида раскрывает другую его сторону. В рамках концепции различения он оказывается обращенным к тому, что постоянно отсутствует, и от чего отличается обозначаемое им. Отсутствие фиксируется понятием «трасса». Оно отображает возникновение опыта и мысли из пересечения следов прошлых переживаний, а не из укорененности в настоящем. Соответственно Деррида возражает против сведения функции знака только к сооб щению о том, что актуально в настоящем. В коммуникативных процессах, по его мнению, дело обстоит гораздо сложнее. Прояснение значений сообщений в процессах коммуникации предполагает процедуру особого смыслового «оборачивания», ост- ранения71 — бриколажа, — примером которого может служить метафора. Это обусловлено контингентной природой порождения знаков. Еще Ф. Ницше отмечал, что при восприятии окружения и реакции на него интегрируются всего лишь нервные импульсы. Только потом человек описывает их в фигуративных категориях, используя свою способность «отождествлять неэквивалентное»72. Соответственно знак всегда будет содержать гетерогенные элементы, поскольку представляет собой набор различных признаков, которые люди связывают с устойчивыми конфигурациями своих нервных импульсов. Иными словами, знак всегда содержит в себе метафору, содержащую скрытые возможности его интерпретации. Понимание этого позволяет глубже проникнуть в природу коммуникации. Здесь всегда остается место для «игры шанса с необходимостью, случайности с законом»73, обусловленное неизбежностью остранения при попытке понять значение знака, невозможностью с помощью знака передать свое переживание другому. Это приводит к порождению самодовлеющей эстетической игры в построение метафор, в которой проявляется столкновение интенций человека и компонент языка вокруг норм использования знаков и их стереотипных значений. Цель исследования в этом случае — выделить из значения его контингентные составляющие, чтобы понять, как происходит ускользание смысла при использовании знака в определенном коммуникативном контексте. Обращаясь к понятию письма и выделяя трассы различения, Деррида, считает возможным «принудить» язык к обнаружению «усилия», подчиняющего разнородные элементы метафоры знаку как целостности. Указание на инобытие. Рационалистические модели реальности и ее символической представленности в их классическом варианте в значительной степени угратили эвристический потенциал при распространении концепции бессознательного. В сфере исследовательского внимания оказался тот аспект человеческого существования, который не дан субъекту в рефлексии: скрытые защитные механизмы, не поддающиеся обозначению причинности, обусловливающие его активность. После признания этого факта в научной жизни предпринимались разного рода попытки теоретически осмыслить новую предметную область. Внутри и вне процессов мышления, на их пере сечении с другими психическими феноменами, в их собственных переплетениях постепенно обозначилось познавательное поле, некая «инертная плоскость» (М. Фуко), куда и было отнесено все немыслимое и невыразимое. Первоначальные столкновения с инобытием такого рода порождали попытки интегрировать его в классические познавательные рамки. Его отказывались принимать в качестве самодовлеющего феномена, считая лишь постоянным двойником объективной, рациональной реальности. Оно трактовалось как «в себе» в противоположность «для себя» в работах Канта и Гегеля, как «бессознательное», начиная с Шопенгауэра, как «отчужденный человек» у Маркса, как «скрытое», «недействительное», «осадочное», «несвершившееся» у Г уссерля. Везде инобытие в сопоставлении с рефлексивным разумом представлялось как нечеткая проекция способности человека к развивающемуся истинному познанию. Вне отнесенности к божественному началу такое Иное было лишено права на самостоятельное существование. В настоящее время его самодовлеющая значимость в порождении символических образований полностью признана. Теперь оно не считается недоразвитой природой или архаическими пластами человеческой психики. По отношению к человеку немыслимое трактуется как Иное, неосвоенное, либо не поддающееся освоению в принципе, порожденное не им и не в нем. Оно существует рядом и одновременно, в постоянной новизне и необратимой действенности. Указание на несуществующее. В теоретических построениях постмодернизма значительное место отводится области воображения и фантазии. Они определяются как способность человека порождать представления о нереальном, которые тем не менее имеют конституирующую значимость в организации культурного опыта. Считается, что на этом уровне конструируются «фигуры» таких абстракций, как «общество» и «культура». Здесь происходит изначальное определение проблемных ситуаций и обыгрывание их возможных решений. С помощью воображения строятся про- жективные картины альтернатив будущего. Все такого рода представления, будучи обозначенными, существуют в культуре наряду с другими, которые кроме этого и репрезентированы. Это сигни- фикации, относительно независимые от означаемых, но в известной степени детерминирующие выбор и организацию реальных взаимодействий, коммуникаций и используемых в их контексте артефактов. Сложность изучения этой, можно сказать, мнимой области культуры заключается в том, что все происходящее в воображении, с трудом поддается интерпретации, поскольку может быть определено только в модальности небытия1. Теоретическую модель, описывающую культурную производную работы воображения, предложил Ж. Лакан, основываясь на фрейдовской триаде «Оно — Я — сверх-Я». По аналогии с ней предлагается последовательность «реальное — воображаемое — символическое». Здесь «воображаемое» рассматривается как источник синтезирования субъективных, иллюзорных представлений, а «символическое» — как совокупность объективированных механизмов использования языков культурных репрезентаций. Вслед за Леви-Строссом Лакан считает символическое априорно структурированным и потому неосознаваемо упорядоченным. Воображаемые единицы (сигнификации) в их теоретическом определении считаются не существующими в форме репрезентаций, поскольку им не соответствуют никакие элементы социокультурной реальности и чувственного опыта. Они не заключают в себе никакого реального значения (денотата). Зато их коннотативные возможности многообразны, поскольку под ними можно подразумевать множество самых различных вещей. Они не имеют культурного места, подобного тому, которое занимают представления о реальных событиях, действиях, отношениях. Тем не менее такие единицы в совокупности образуют в социокультурной реальности определенное «силовое поле», влияющее на траектории реальных процессов. Указание на невидимые порядки. Под влиянием структуралистских представлений Б. Уорфа и У. Гудинафа сложилось исследовательское направление, называемое этнонаукой, которое характеризуется переходом от изучения социальных институтов и структур к анализу обыденных представлений, знаний об окружении, а также форм их упорядочения и лексической репрезентации. Его немногочисленные сторонники видят цель своей работы в том, «чтобы лучше понять, каким образом люди воспринимают окружение и организуют относящиеся к нему представления»74. В качестве материала они привлекают местные названия животных, растений, элементов природного ландшафта, а также их типологии и классификации. Как отмечает Г. Фрейк, «этнограф не может удовлетворяться лишь фиксацией компонент культурных экосистем в категориях западной науки. Он должен также описать окружение таким образом, как его воспринимают местные жители, с использованием понятий, употребляемых ими, чтобы выявить правила организации соответствующих представлений и поведения»75. В рамках этого направления складываются специальные методы сбора и анализа информации о том, как представители опре деленной культуры воспринимают природное окружение (этно- экология), его флору (этноботаника), фауну (этнозоология), как они взаимодействуют друг с другом (этнометодология). Таким образом, принятое в культурной антропологии понятие «этнонаука» обозначает «фолк» — модели организации представлений об окружении и связях с ним. Подобные «этнознания» можно считать областью, порождающей движение к специализированному научному познанию. Предмет этнометодологии — социологического варианта этнонауки — составляют процедуры повседневных взаимодействий и коммуникаций людей в контексте обыденной жизни. Исследователь «пытается трактовать практические действия, практические обстоятельства и практическое социологическое мышление как темы эмпирического исследования, уделяя самым заурядным действиям повседневной жизни внимание, которое уделяется обычно экстравагантным событиям, стремится познать их как феномены, сами по себе заслуживающие изучения»76. В качестве исходного принимается допущение, что существуют неотрефлекси- рованные, но устойчивые схемы поведения, которые делают действия людей взаимоприемлемыми и объяснимыми. Соответственно задача заключается в том, чтобы выявить скрытую, неочевидную систематичность обыденной жизни, порождаемую и воспроизводимую людьми в ходе повседневных интеракций. Такая упорядоченность позволяет им ориентироваться в социокультурном пространстве и надлежащим образом строить свое поведение. Исследователь может понять смысл и значение повседневных событий только изнутри рассматриваемой ситуации, находясь в равной позиции с другими ее участниками. По отношению друг к другу они исполняют роли, связанные «взаимными перспективами»: актор становится «повседневным социологом», а исследователь вынужден осуществлять «этнометодологическую редукцию», «вынося за скобки собственную субъективность»77. Следует еще раз подчеркнуть, что сторонники этнонауки имеют дело со скрытыми, нерефлексируемыми механизмами взаимодействия людей с окружением в ходе повседневных взаимодействий и коммуникаций. Итак, в любых областях теоретизирования сторонники постмодерна считают необходимым преодолеть сложившееся культурные стереотипы, «вновь обрести способность воспринимать и выражать, ибо только так можно сохранить подлинную культуру в недрах цивилизации»78. Оценивая ситуацию в искусстве, Ж.Ф. Лиотар пишет: «Писатель и художник постмодерна находятся в позиции философа: текст, произведение искусства, которые они создают, в принципе не управляются никакими предустановленными правилами, и соответственно не могут быть судимыми в соответствии с общепринятыми критериями и категориями. Само произведение искусства есть способ отыскания таких критериев и категорий. Художник И писатель, таким образом, не руководствуются [предустановленными] правилами, но в ходе деятельности формируют их»79. В рамках постмодернизма аналогичным образом могут быть представлены порождающие уровни и микрогенеративные процессы и в других областях социокультурного пространства. Следует подчеркнуть, что все эти феномены теперь не считаются «отклонениями», которые следует вернуть в рамки уже существующих социальных систем. Теперь принято анализировать их самотождественность и социокультурный потенциал, где соотнесение с нормативными порядками представляет всего лишь познавательную процедуру. Однако все эти феномены для их теоретической идентификации и осмысления предполагают определенную точку отсчета. Ее отчасти обеспечивает идеально-типическая модель социокультурного порядка, представленная в структурно-функциональных социологических построениях. Но ее следует дополнить культурным измерением, которое позволит расширить представления о социальном пространстве и трактовать его как социокультурное. Во- первых, можно будет определить не только структуру, но и культурное содержание его составляющих. Во-вторых, появятся рамки соотнесений для иных проявлений социокультурной жизни. Кпонятиюсоциокул ьтурногокода. Определениекультурыкак эксплицитной, репрезентативной (Ф. Тенбрук) предполагает, что все представления, идеи, мировоззрения, убеждения, верования и т. п., а также структуры и институты представлены в объективированном виде. В совокупности они составляют конвенционально упорядоченное, или культурно кодифицированное, пространство общественной жизни. Культурные коды. Представления людей об организованных совокупностях артефактов как объективно существующих являются действенными в силу их активного приятия или пассивного признания. В соответствии с повседневным здравым смыслом, пишет Бурдье, эти процессы считаются непосредственными и непринужденными, а способность восприятия, или восприимчивость индивидуально специфичны. Следуя феноменологическим и семиотическим исходным допущениям, он называет такое понимание иллюзорным. Восприятие окружения, даже искусственного, как дифференцированного фильтруется через конвенционально установленные коды, которые люди осваивают в процессах социализации и инкультурации и которыми впоследствии пользуются в ситуациях взаимодействий и коммуникаций. Эти коды разнообразны и неоднородны. «Хорошо известна мысль Джеймса: наши верования можно разделить по разным отсекам, так что нет нужды, например, согласовывать регулярные посещения человеком мессы и его занятия эволюционной биологией. Конфликт между верованиями, служащими для различных целей, возникнет только тогда, когда будут обсуждаться вопросы о социальном сотрудничестве, когда нужно будет решать, что надо сделать. Таким образом, стремление к политической утопии отделяется и от религии, и от науки. Это стремление не имеет ни религиозных, ни научных, ни философских оснований, а только утилитарные и прагматические»80. Современные социологи культуры, разделяющие постструктуралистские идеи, активно используют и обсуждают понятие культурных кодов. Так, Дж. Александер считает выявление внутренней культурной архитектуры социального смысла с помощью анализа понятий кодового, нарративного и символического действия главной задачей своей версии культурной социологии. Решая эту задачу, он опирается на теорию Дюркгейма, который описывал культуру как систему символических кодов, определяющих, что является Добром и Злом; символическую антропологию, структурную семиотику, постструктурализм, методы нарратива и деконструкции, что он называет структурной герменевтикой. П. Бурдье обращается к этому понятию в связи со своей концепцией габитуса. Это индивидуально освоенное социокультурное образование, продуцирующее упорядоченные и дифференцированные паттерны поведения, определяется культурными кодами, то есть классификационными моделями, позволяющими понять их значения. Из построений Бурдье можно вывести характеристики таких разделяемых механизмов, стандартизирующих отношения людей с окружением. Это позволяет субъекту не только «чувствовать свое место», но и определять места других. Во-первых, предполагается, что характерные для культуры классификационные модели через продуцирующие их интеракции связаны с социальными условиями. Во-вторых, будучи освоенными, они позволяют людям относить себя и друг друга к определенной социальной категории в соответствии с символами, характеризующими различные социальные позиции. В-третьих, предполагается, что социализированные субъекты способны различать связи между культурными паттернами и позициями в социальном пространстве. Иными словами, бла годаря кодам оно становится фактом повседневности и воспринимается на уровне здравого смысла, т. е. как изначальная данность. Соответственно восприятие людьми друг друга и стандартных социальных ситуаций можно считать формой культурной расшифровки, способность к которой, согласно Бурдье, неравномерно распределена в обществе. Наиболее социально значимые задачи и статусные позиции предполагают выполнение сложных действий, которые могут быть осуществлены только теми, кто владеет необходимыми для этого кодами. Они транслируются такими институтами, как семья и образование, в качестве непреложных, вне зависимости от желаний индивидов, тем самым определяя набор различений, которые в обществе конвенционально принимаются как необходимые. Поскольку семьи и учебные заведения в значительной степени неравны в отношении доступа к различным культурным кодам, их функция может быть описана, по словам Бурдье, как трансляция «социально обусловленного неравенства культурной компетентности». Ее распределение, связанное с социальной структурой, обеспечивает воспроизведение системы общественного разделения труда и ее институциональных форм. А знания, навыки интеракции, стили жизни, транслируемые в пределах социальной стратификации, определяют культурную разнородность составляющих ее классов, слоев, групп. Особенности освоения и использования кодов передаются, согласно Бурдье, культурными средствами, а обеспечиваемые ими социальные преимущества воспринимаются скорее как отражение индивидуальных дарований, нежели изначальной социальной принадлежности. Однако хорошо известно, что положение семьи в обществе и образование, полученное в учебном заведении определенного ранга, при умелом их использовании трансформируют социально обусловленные различия в неравенство с точки зрения успешности продвижения по жизненному пути81. Все эти теоретические представления указывают не только на социальную необходимость культурных кодов, но и на способы их функционирования в обществе. Социальные коды. Представления о социальном коде можно вывести из ключевых понятий теории структурации Э. Гидденса «социальная структура», «социальная система». Он определяет структуру, или так называемые «структурирующие свойства», как связанные друг с другом генеративные (порождающие) правила и средства (ресурсы) организации социальных систем. Это виртуальный порядок, детерминирующий их базовые характеристики и связи их компонент (исключая субъекта) во времени и пространстве82 по двум направлениям. Во-первых, оформление паттернов интеракции (patterning of interaction), во-вторых, — конституиро- вание временной протяженности взаимодействия1. Таким образом, структурирующие свойства обусловливают существование более или менее одинаковых социальных практик во времени и пространстве и придают им «систематическую» форму. Институциональные полномочия социальных систем обеспечиваются действием определенных механизмов. С одной стороны, это регулирующее начало (по Гидденсу, власть), выполняющее следующие основные функции. Первая — способность акторов достигать общих целей, несмотря на возможное сопротивление, противодействие со стороны окружения. Вторая — поддержание соответствия социальной системы нормативному характеру общественной жизни. Третья — конвенциональное установление и фиксирование в нормативной форме социально приемлемой пропорции результатов действия первых двух функций. С другой — это функционирование ресурсов, которые в рамках концепции «дуальности структуры» Гидденс понимает как «основания» (bases) и «средства осуществления» (vehicles) динамики институциональных систем. В своей аллокативной (распределительной) форме они в рамках системы обеспечивают продуцирование артефактов, соответствующих ее институциональному предназначению. В авторитативной (полномочной) — относятся к управлению людьми, акторами, занимающимися соответствующими видами деятельности. Эти теоретические положения можно интерпретировать как основу для разработки концепции социального кода, который обеспечивает преобразование разнообразных индивидуально и социально ориентированных действий в институциональные системы их организации. Речь идет о вовлечении установленных порядков в социальную практику2. Ее разновидности располагаются внутри взаимопересекающихся наборов правил и ресурсов, которые выражают собой характерные черты той или иной институциональной целостности. Представленные теоретические предпосылки для концептуализации культурных и социальных кодов при кажущемся различии не противоречат друг другу. В первом случае речь идет о разделяемых содержательных показателях, в соответствии с которыми люди различают и идентифицируют друг друга. Во втором — о том, как возможна их организованная совместная активность. Если принять во внимание репрезентативный аспект социокультурной реальности, то обе модели оказываются теоретически взаимодополняющими. Соответственно появляется возможность для ‘ibid. P. 68 2 Ibid. P. 62-63. построения концепции социокультурного кода, в рамках которой можно в наблюдаемых признаках представить как социальное, так и культурное его измерения. На этом основании можно дифференцировать социокультурное пространство, по крайней мере на институциональном уровне. Контрольные вопросы 1. Концепция социального пространства в современной социологии: причины актуализации темы. 2. Современные социологические представления о социальном пространстве: познавательные возможности и ограничения. 3. Многомерность и неоднородность социокультурного пространства в свете идей постмодерна. 4. Соотношение социального и культурного в динамике социокультурного пространства. 5. Символический уровень социокультурного пространства: динамический потенциал. 6. Теоретический контекст актуализации представлений о культурных кодах в социологии.