Глава 3 ЭСКИЗ ЭРОТИКО-СЕКСУАЛЬНОГО ВЗАИМОДЕЙСТВИЯ ГОРОДСКОГО НАСЕЛЕНИЯ 1930—1960-х ГОДОВ («ЕВНУХОВИДНОСТЬ»)

К началу 30-х годов — не без воздействия институтов власти — казалось, что наступила эпоха, предначертанная А. Залкиндом. Большая часть городского населения как будто бы интериоризо- вала «пролетарские заповеди», превратившись вследствие этого в однородную массу, или то же самое словами Ф.М.

В 20-х годах в России, о чем подробно говорилось выше, проводились многочисленные исследования проблем пола, как биомедицинские, так и социокультурные. Скажем, социальные антропологи В. Богораз-Тан и Л. Штернберг были пионерами в изучении «сексуального избранничества», ритуального трансвестизма у народов Сибири и Севера; филолог М. Бахтин вырабатывал концепцию средневековой смеховой культуры и телесного канона. Был осуществлен ряд новаторских опросов по поводу молодежных моральных ориентаций и эротических практик. В стране активно функционировали Государственный психоаналитический институт и Институт социальной гигиены. Под редакцией профессора И. Ермакова была издана многотомная «Психоаналитическая библиотека» и т. д.

В следующие десятилетия ситуация резко изменилась. Закрыли Психоаналитический институт, сексуальное просвещение молодежи полностью заменили «половым воспитанием», в противодействии проституции возобладали худшие приемы и методы из дореволюционного прошлого (см.: Голосенко, Голод 1998: 86—87), канули в Лету на многие десятилетия эмпирические исследования. Существенно сократилось количество и изменилась направленность публикаций. Вышли всего две книги (очевидно, по инерции), посвященные проституции (см.: Броннер 1931; Ласс 1931), другие немногочисленные работы по проблемам сексуальности могут быть отнесены скорее к области физиологии (см.: Иванов-Смоленский 1933; Попов 1935; Сумбаев 1936).

Правда, вовсе затормозить развитие научной мысли не удалось: несколько десятилетий спустя вновь появились более или менее примечательные публикации по медицине пола (см.: Васильченко 1956; Свядощ 1967) и криминалистике (см.: Шар- городский 1953; Андреева 1960), а к концу обсуждаемого в настоящей главе срока находим и первые обобщения социологов (см.: Кон 1966; Голод 1968; Харчев, Голод 1969).

Разумеется, упрочение (хотя, несомненно, временное) а-ля пролетарского стереотипа нельзя считать чем-то случайным: аскетизм — т писе[15] православной доктрины. Отсюда идеал бесплотного человека не вызывал открытого отторжения у обывателя.

Одной из сатирически заостренных иллюстраций претенциозной канонизации ценностей асексуальной культуры может послужить следующий диалог из фельетона И. Ильфа и Е. Петрова тех лет — «Саванарыло». Редактор, предварительно наглухо закрыв дверь (не дай бог, кто-нибудь подслушает), наставляет автора плаката, как следует конструировать женское тело.

Редактор. lt;...gt; А вот это что, вы мне скажите?

Художник. Официантка.

Редактор. Нет, вот это! Вот! (Показывает пальцем.)

Художник. Кофточка.

Редактор (проверяет, хорошо ли закрыта дверь). Вы не виляйте. Вы мне скажите, что под кофточкой?

Художник. Грудь.

Редактор. Вот видите. Хорошо, что я сразу заметил. Эту грудь надо свести на нет.

Художник. Я не понимаю. Почему?

Редактор (застенчиво). Велика. Я бы даже сказал — громадна, товарищ, громадна.

Художник. Совсем не громадная. Маленькая, классическая грудь. Афродита Анадиомена. Вот и у Кановы «Отдыхающая Венера»... Потом, возьмите, наконец, известный немецкий труд профессора Андер- факта «Брусте унд бюсте», где с цифрами в руках доказано, что грудь женщины нашего времени значительно больше античной... А я сделал античную.

Редактор. Ну и что из того, что больше? Нельзя отдаваться во власть подобного самотека. Грудь надо организовать. Не забывайте, что плакат будут смотреть женщины и дети.

Художник. Как-то вы смешно говорите. Ведь моя официантка одета. И потом, грудь все-таки маленькая. Если перевести на размер ног, это выйдет никак не больше, чем тридцать третий номер.

Редактор. Значит, нужен мальчиковый размер, номер двадцать восемь. В общем, бросим дискуссию. Всё ясно. Грудь — это неприлично (Ильф, Петров 1961: 188—189).

«Неприличной», откровенно говоря, оказалась не только женская грудь, но и всё то, что связано с сексуальной этикой. Работы почти всего периода характеризуются односторонней идеологизированностью, теоретической тусклостью и фрагментарностью: интерес фокусировался то на венерических заболеваниях и проституции, то на абстиненции и половом воспитании молодежи, то на импотенции и гомосексуализме.

На многие годы проституция как объект исследования для социолога перестала существовать, изучение же отдельных особей женского пола, занимавшихся продажей своего тела, перешло в ведение узких специалистов — криминалистов и венерологов, которые, показательно, для их идентификации применяли всевозможные эвфемизмы.

По А.Н. Игнатову, буржуазные государства не случайно не принимали «эффективных мер по борьбе с проституцией, так как проституция — это порождение общества с классовым неравенством, где роскоши и богатству противостоит бедность и нищета, где женщина не пользуется (по крайней мере, фактически) равными правами с мужчиной» (Игнатов 1966: 7). В то же время, настаивал автор, в Советском Союзе проституция как социальный феномен была изжита, хотя отдельные женщины иногда вступали «в половую связь за плату». Кто же эти изгои? По мнению юриста, они морально опустившиеся, «злоупотребляющие, как правило, алкоголем, женщины, поведение которых грубо нарушает нормы социалистической нравственности» (см.: Там же: 171). Вместе с тем приходилось признавать и случаи вовлечения несовершеннолетних в торговлю телом. Игнатов приводит такой эпизод из судебной практики. Шофер такси познакомился на улице с пятнадцатилетней М., стал периодически приглашать ее на квартиру своей знакомой Н., где устраивал пьяные оргии.

Последовательно проводя указанную концепцию, законодатель отказался от уголовного преследования лиц, занимавшихся, по сути, продажей тела. Женщины могли подвергаться исключительно административным наказаниям. И лишь вовлечение социально незрелых девушек в «безнравственный промысел» считалось половым преступлением. Стало быть, преследовалось не занятие проституцией как таковой, а посягательство на честь и достоинство личности несовершеннолетних.

Еще одна злободневная проблема — это неискорененность венерических заболеваний. Вопреки выдающимся успехам по лечению всего спектра болезней (и в первую очередь сифилиса) , после Второй мировой войны с регулярностью в 5—7 лет фиксировался их заметный всплеск. Решающую лепту в обозначенную эмпирическую закономерность вносили как платные (проституционные), так и бесплатные «промискуитетные» (развратные) сексуальные связи. По этому поводу, признаем, имеется немного опубликованных сведений. Однако даже локальные и разрозненные наблюдения, сделанные в различных регионах страны, позволяют в самом общем виде воссоздать «лоскутную» картину.

Новосибирский врач Ф.И. Колпаков в результате анализа официальных документов венерологических диспансеров пришел к выводу о сопряженности интенсивности болезней, приобретенных половым путем, и контактов со случайными лицами. По его данным, 57,5% зараженных сифилисом не смогли указать на источник, еще 10,7% назвали условное имя партнера и только остальные (примерно поровну) сослались на знакомого и члена семьи (см.: Колпаков 1958: 58).

В начале 60-х годов директор Центрального научно-исследовательского кожно-венерологического института Н.М. Туранов поставил перед коллегами грандиозную задачу — ликвидировать в течение семи лет заразные формы сифилиса. В нашем отечестве, настаивал специалист, заражение сифилисом «является большей частью результатом аморального поведения» (Студиницын, Туранов 1962: 3).

Разносчики болезни — мужчины и женщины — оказывается, родились в «нравственно благополучные» 1930—1940-е годы. Когорта больных, по Туранову, была представлена сравнительно высокой долей шоферов, работников коммунальных предприятий (особенно гостиниц) и проводников железнодорожных вагонов. Типичность обнаруженной структуры разносчиков венболезней подтверждается и отчасти уточняется ленинградской клинической статистикой середины 60-х годов. И вправду, социальный статус женского контингента больных выглядел так: 60% — работницы, 20% — работники сферы обслуживания (посудомойки, официантки, буфетчицы, горничные и т. п.), 16% — служащие без высшего образования, около 2% — студенты и учащиеся ПТУ, остальные — инвалиды и пенсионеры. Названные цифры особо впечатляют при соотнесении их с представительством каждой из социальных групп в генеральной совокупности работающего населения города. Так, если доли жепщин-работпиц в генеральной и выборочной совокупностях практически совпадают, то среди служащих (без высшего образования) удельный вес больных превышает долю фактического населения этой социальной прослойки в два раза, а среди работниц сферы услуг — соответственно в три раза. Другими словами, вступление в сексуальные связи мужчин, скажем, с официанткой увеличивало вероятность заражения по сравнению с фабричной работницей в три раза.

Сексуальное поведение венерологических больных дает общее представление о личностно отчужденных контактах, но не дифференцирует их на проституционные и развратные.

Больная Л. поступила в стационар в октябре 1969 года, заразившись второй раз триппером. Ей 19 лет, учащаяся техникума. Внешне вполне привлекательна, в меру стеснительна. Курит. Употребляет алкоголь (предпочитает шампанское и коньяк). Сексуальный дебют пришелся на конец мая, с тех пор имела контакты с 8—9 партнерами. Рисует обстановку первого сближения следующим образом.

Вечером вдвоем с подругой была на концерте музыкальной группы. После окончания познакомилась с артистом оркестра, который оставил ей номер телефона. Ночевала у подруги. Утром «нашла» номер — позвонила в гостиницу. Встретились, выпили — отдалась. Говорит, что не хотела этого, предупреждала партнера о своей девственности. Тот ее успокоил, заявив: «Если на самом деле так, то не трону». Отдалась, ничего не чувствуя. lt;...gt; И в дальнейшем (с другими мужчинами) контакты на том же эмоциональном уровне. На мой вопрос, для чего она вступает в сексуальные отношения, доставляет ли ей физическая близость удовольствие, интересно ли ей с партнерами, ответила: «Нет, просто отдаюсь за компанию. Надо же себя куда-то деть». Точнее говоря, сексуальность для молодой особы выполняла функцию рекреации. Подчеркну , что сама женщина не осознает свое поведение как безнравственное. На прямой вопрос: «Пошла бы ты в публичный дом?» очень обиделась и ответила: «Я не такая!»

Неудивительно, что именно венерологи предприняли первую попытку отграничить проституцию от разврата.

На протяжении 1960-х годов врач B.C. Мыскин под руководством социального психолога В.Б. Ольшанского изучал сексуальные практики женщин, проходивших курс лечения в закрытом Московском венерологическом стационаре (см.: Мыскин 1971). Из генеральной совокупности 6012 человек исследователем были случайным образом отобраны 1000 женщин, которые и образовали две равновеликие подвыборки. Первая — лица, занимающиеся проституцией. Это женщины, доставленные сотрудниками милиции в результате рейдов на Комсомольской площади (район трех железнодорожных вокзалов) г. Москвы для обследования и последующего принудительного лечения. Вторая — лица, вовлеченные в «промискуитетные» связи (путаны) и уклоняющиеся от лечения в венерологических диспансе- pax. Воспроизведем основные социально-бытовые параметры, характеризующие проституток и путан.

Подавляющая часть тех и других — выходцы из рабочих семей (63% и 65%), из служащих — соответственно 20% и 21% и мизерное число — из колхозников и интеллигенции. Среди профессионально занятых преобладают работницы с неполным средним образованием; обращает на себя внимание, что работающих в первой группе вдвое меньше, чем во второй, так как большинство проституток (55% против 15%) не обременяют себя деятельностью на благо общества. Поэтому, естественно, основной источник их дохода — торговля телом. Жилищные условия (на общем фоне тех лет) вполне удовлетворительные: 61% имели отдельную квартиру или комнату со всеми удобствами. Более 90% респонденток — незамужние и почти 70% — бездетные. Досуг, как правило, примитивен и пассивен, иногда — кино, но довольно часто (особенно для первой подвы- борки) — посещение ресторанов, баров и пивных. Между прочим, обнаруживается близость социального состава и бытовых условий проституток начала (30-е гг.) и конца (60-е гг.) рассматриваемого срока. Интегральная оценка здоровья такова — большинство женщин поступили в стационар «в состоянии соматической и неврологической астенизации, с явлением гиповитаминоза, вызванного нерегулярным питанием и повышенным потреблением алкоголя» (Мыскин 1971: 10).

Теперь обратимся к данным, характеризующим собственно сексуальную практику: интерес к мужчинам пробудился до 14 лет у 43% будущих проституток против 23% путан, в эротическую активность до совершеннолетия были вовлечены соответственно 64% и 55%, многочисленные случайные контакты имели 100% женщин из первой выборки и 91% — второй. Отсюда вполне объяснимо незнание источников заражения венерическими болезнями — 82 и 58 случаев на каждую сотню. Улица, вокзал, ресторан явились предпочтительными местами знакомства для 92% проституток и 59% развратниц. И, что весьма показательно, — на отсутствие сексуальной удовлетворенности указала почти равная доля женщин из обеих выборок (69% и 66%).

Говоря без обиняков, если пренебречь нюансами и сосредоточиться на общем, то очевидной становится смысловая близость проституции и промискуитета — всё богатство эротических отношений редуцировано к половому акту. И первые, и вторые связи в своем большинстве становятся возможными в силу отсутствия у человека интернальной ответственности и культурного примитивизма. Попытки с помощью физической близости решить проблему психоэмоционального дискомфорта и бытовой неустроенности, найти выход из состояния одиночества, чувства, не подкрепленные включением в общение, обречены на неудачу. Партнером пользуются для достижения неспецифической цели: релаксации, социального самоутверждения и заработка — как вещью. Разврат — питательная среда для проституции. Последняя, нет сомнения, наиболее упрощенный, манифестируемый вид сексуальности.

Прискорбно для социолога, но с фактами не поспоришь: врачи, юристы и отчасти педагоги в 1930—1950-е годы вновь, как и на заре изучения социальных аспектов сексуальности (рубеж XIX—XX вв.), составляли ядро исследовательских кадров. Однако результат оказался иной — периферийность проблем и малая научная продуктивность. Так, в материалах первой (после почти полувекового перерыва) научно-практической конференции по сексопатологии (организованной в конце 1960-х годов московским НИИ психиатрии) раздел «Вопросы организации сексологической помощи» (т. е. социальный) занимает лишь 10 при общем объеме тома в 150 страниц. Указанное соотношение «нормы» и «патологии» само по себе настораживает: не происходит ли медикализация сексуальности? И всё же разочаровывает другое — качество текстов. Не буду голословным, процитирую два пассажа относительно так называемого полового воспитания. «Вопросы полового воспитания подростков, — писал ведущий специалист лаборатории психологических проблем полового воспитания Института психологии Академии педагогических наук, — относятся к числу наименее разработанных в педагогике, медицине и психологии. lt;...gt; Опыт проведения нами организационной работы в области полового воспитания убедил нас в том, что должна быть осуществлена плановая и повсеместная инструктивная подготовка педагогов и школьных врачей, с регулярной постановкой этих вопросов на педагогических советах, на родительских собраниях и т. д.» (Богданович 1969: 5—6). Не менее показательно и следующее суждение, взятое из того же опуса: «Обзор имеющейся литературы в СССР и за рубежом, касающейся полового воспитания дошкольников, свидетельствует о том, что данная область является совершенно неразработанной». И далее следует «собственное открытие» автора: «Истоки сексуальных нарушений у дошкольников нами изучены при детальном знакомстве со 102 семьями. Полученные данные свидетельствуют, что и в раннем возрасте дети проявляют большую любознательность ко всему, что относится к сексуальным переживаниям» (Шевченко 1969: 14).

Оба участника научного форума — теоретик и практик — высказывают прописные истины: дети, оказывается, любознательны, проявляют открытый интерес к сексуальности с дошкольных лет, следовательно, их необходимо направлять в определенную нравственную колею. Логично спросить: как организовать такой процесс? Ответ до банальности прост: наладить повсеместное и систематическое инструктирование учителей и школьных врачей. Есть основания полагать, что одним из каналов «инструктажа» являются и печатные издания. Действительно, из 73 публикаций по социальным проблемам сексуальности, вышедших в течение 1960-х годов, 35 были посвящены вопросам «полового воспитания» детей и подростков (см.: АБСПС 1995: 15—26). Количественные пропорции, учитывая отношение институтов власти к проблеме, можно считать вполне удовлетворительными. В то же время содержательно авторы публикаций ни на йоту не продвинулись вперед по сравнению со своими коллегами, писавшими на ту же тему в начале столетия и в 20-е годы (см.: Бернштейн 1908; Симонов 1920; Рубинштейн 1928). Психологи и врачи так и не смогли сформулировать, с какого возраста, каким образом и, главное, — какому нравственному идеалу и ценностям обучать (и просвещать) подрастающее поколение.

Я навряд ли погрешу против истины, если предположу, что за тридцать—сорок лет быстротекущего века этические принципы подверглись определенным, пусть и нечетко просматриваемым трансформациям. В подтверждение этой гипотезы сошлюсь на демифологизацию обычая «девственность». Предваряя рассмотрение по сути, напомню, что страстное устремление к девственной чистоте неизменно восхваляется христианством как достойный пример для подражания. Больше того, такой принцип морали выставляется Церковью как универсальный по своей значимости. В Первом послании святого апостола Павла к Коринфянам говорится: «lt;...gt; выдающий замуж свою девицу поступает хорошо; а не выдающий поступает лучше» (1 Кор. 7: 38)[16].

В конце 50-х годов молодежная редакция Ленинградского радио провела серию передач под общим названием «Береги честь смолоду!». Желали ее инициаторы того или нет, но цикл был выдержан в духе двойной морали: из передач вытекало, что девушки должны по-домостроевски беречь свою честь (понимаемую далеко не в нравственном смысле), о юношеской же чести (или достоинстве) вопрос даже не ставился. Цикл спровоцировал поток откликов, понятно, в основном от девушек. Вот два репрезентативных размышления[17].

Пишет Л., 25 лет:

У меня до сих пор нет мужа и не намечается. Я окончила вуз, с душой отдаюсь любимой работе, люблю стихи, театр, музыку, сама играю на рояле, люблю рисовать. Как видите, духовный мир не беден. Сама я не красавица, но и не страшная. Думаете, у меня не было юношей? Были, и немало. Среди них были рабочие, сіуденгьі, курсанты, инженеры. И ни одному из них не нужен был мой духовный мир. Им нужны были женщины, и они находили их. А я периодически оставалась одна до следующего знакомства... Да, я не совершила ошибки в своей жизни, я боролась за сохранение своей девичьей чести. Порой эта борьба была самой настоящей. Я всегда одерживала победу, но что толку? Раньше я гордилась своей чистотой, а теперь перестала...

Следующее письмо от студенток 3-курса одного из ленинградских институтов:

Слушали вашу передачу. Очень интересно то, о чем вы говорили, но во многом мы с вами не согласны. lt;...gt; Почему мы до сих пор считаем, что сначала нужно расписаться в ЗАГСе, а потом уже отдаваться любимому? Разве бумажка удержит человека? Если у девушки и парня действительно любовь, разве меньше будет ценить он ее оттого, что это совершилось раньше? Нет! Разве он поставит ей когда-нибудь в упрек то, что совершилось до свадьбы? Нам кажется, наоборот. Она верила, очень верила ему. Вот что оценит он lt;...gt;. То, что совершается с двумя людьми, действительно любящими, настолько чисто и прекрасно, что это не зависит ни от каких бумажек со штампами. lt;...gt; Мы не за тех девиц и ребят, которые необдуманно бросаются в близкие отношения. lt;...gt; В этом есть что-то животное, унижающее человека. Они опустошают себя. В них не остается ничего чистого, сокровенного.

Два письма — две нравственные позиции. Первая отражает традиционный, т. е. христианский, взгляд на «физическую» целостность[18]. Скорее всего, перед нами жизнепонимание, не постигшее креативного начала эроса. Девушки, разделяющие такие принципы, могут пойти (и фактически идут) на ласки, объятия и поцелуи (petting, neeking, kissing) со многими партнерами, избегая при этом опыта вагинальной близости до заключения легитимного союза. Сознательное ограничение эротической активности есть не что иное, как компромисс между ярко выраженной потребностью актора в эмоциональной разрядке и социальным табу на генитальные контакты вне института брака[19]. Кстати, замечу, что девственницы в силу специфики женской сексуальности, как правило, получают от интенсивных ласк удовлетворение, которое практически делает ненужной вагинальную близость (см.: Иванов 1966: 17). С большой вероятностью можно предсказать — в супружестве эти женщины не достигнут искомой психофизической отзывчивости.

Иная позиция, отстаиваемая студентками, сводится к нрав- с I венной максиме: не пренебрегая девственностью, обращай преимущественное внимание на целомудрие1.

Иными словами, важна не «бумага» (правовая фиксация отношений), а база общения — обоюдная эмоционально-духовна я вовлеченность («интимность»). По этой версии, эрос и целомудрие — взаимопроникающие нерасторжимые понятия. Корреспондентка — традиционалистка по мироощущению и викториапка по практике, как бы оправдывается, ищет защиты, общественного подтверждения актуальности иудео-христианских ценностей (она уже ставит их под сомнение); модернистки (всех мастей от траисвеститок до амазонок) не только не испытывают колебаний в выработке своих экзистенциальных принципов, но активно их провозглашают.

У женщин разнонаправленность взглядов на ценность «девственности» неоспорима; мужчины более инертны, они во что бы то ни стало отстаивают незыблемость маскулинных традиций. Ограничусь несколькими беглыми зарисовками. В ответ на публикацию в латышском научно-популярном журнале (см.: Голод 19696) я получил «отповедное» письмо от подписчика из Грузии. Читатель искренне проповедует следующее: «Сохранение девственности женщиной до момента бракозаключения имеет огромное значение, и не только физиологическое, но и морально-нравственное. Надо внимательно относиться к тому обстоятельству, что они (жених и невеста. — С. Г.), несмотря на свое влечение друг к другу, потребность в физической близости, перебороли себя, не поддались искушению и на семейный алтарь принесли нетронутую чистоту невесты». Недвусмысленность представленной позиции, убежден, исключает необходимость пространного комментария. Здесь мы имеем дело с ярко выраженным мужским шовинизмом, который, разумеется, присущ не только патриархально выпестованным грузинам. Вот случай из приватной жизни другого этноса.

После ряда конфликтов с мужем молодая женщина, проживавшая в Ленинградской области, обратилась в конце 50-х годов за советом в семейную консультацию. Согласно ее рассказу, муж-студент бывал дома в деревне наездами. И каждый раз, вступая в сексуальную связь, подчеркну, с беременной женой, он вновь физически ощущал ее девственницей. Но вот что примечательно: у него развилась ревность к ее прошлым ухажерам. «Знаю, — констатировала корреспондентка, — что многие люди, любящие по-настоящему, не обращают внимания на такую чепуху — девственница или нет их любимая. Но человек (не мужчина! — С. Г.), которого я люблю, считает это самым главным в любви к женщине. Что же делать?» — с отчаянием вопрошает медицинский работник (!).

Этот анахронизм вселенской ревности не только укоренился в сознании обывателя, но подчас обосновывается представителями естественных наук. Сошлюсь на размышления генетика В.П. Эфроимсона: «Культ девственности, который иным представляется противоестественным lt;...gt;, вероятно, относится к группе эмоций, мощно поддержанных естественным отбором lt;...gt;. Девственность служила не только гарантией отсутствия венерических заболеваний у вступающих в брак, она отчасти гарантировала и то, что девственница, став женой, убережется от внебрачных контактов. В меньшей мере, но по этой же причине, естественно, возникали требования к сексуальной непорочности юношей» (Эфроимсон 1995: 65). Какова природная функция девственной плевы — до сих пор загадка. О нравственных аспектах девственности можно дискутировать. Меня лично доводы исследователя не убеждают. Против заражения венерическими болезнями половым путем, по меньшей мере к настоящему времени, получены эффективные средства (в первую очередь презервативы), и поэтому юношескую абстиненцию не следует возводить в абсолют. Девственность же как гарантия исключения в дальнейшем адюльтера не находит эмпирического подтверждения. Так, результаты моих опросов интеллектуалов (1969 г. и позднее 1989 г.) показали, что часть женщин, осуждавших возможность сексуальных контактов до заключения брака (и фактически в них не состоявших), оформив этот союз, радикально меняла не только свое вербальное, но и актуальное поведение. И последнее. Утверждение о наличии естественной основы юношеской «непорочности» звучит, мягко говоря, наивно. Реальная база возможного перехода к единому стандарту, по моему мнению, — целомудрие.

С другой стороны, нельзя умолчать об инертности этой традиции. Акцентирование внимания сословного (или кастового) мнения на сверхценности «девственности» подталкивало некоторых женщин вплоть до второй половины XX века к парадоксальным действиям. Одна часть молодых особ, стремясь сохранить «физическую целостность», ограничивают эротическую практику оральными и (или) анальными контактами, другая — прибегает к искусственному восстановлению плевы. Согласно интервью владельца хирургической клиники Фумихико Умэдза- ва, данного газете «Дейли Иомиури» (февраль 1975 г.), число клиенток, желавших подвергнуться операции по восстановлению девственности, постепенно падало. Так, если в 50—60-е годы еженедельно в клинике производилось около ста операций, то в середине 70-х годов — только десять. Газета сообщала, что к такого рода операциям прибегают в настоящее время главным образом женщины, принадлежащие к высшим слоям общества, склонных к бракам «по сговору», при заключении которых, как известно специалистам, девственность издавна считалась одним из важных достоинств невесты. Главная цель представителей знати, соглашавшихся на эту операцию, состояла в том, чтобы замести следы своей прежней «разгульной» жизни и после замужества «войти с достоинством в консервативно настроенные круги японского общества» (Латышев 1985: 31). Несколько позднее (к началу 80-х гг.) обычай «восстановления» девственной плевы проявил себя и на территории среднеазиатских республик Советского Союза. По крайней мере, эту проблему со мною обсуждали заинтересованно и по собственной инициативе работники Ашхабадского обкома комсомола. Их озабоченность понятна: часть (и немалая) браков заключалась в республике по сватовству, был в ходу и обычай оповещения результатов первой совместной ночи, — всё это создавало в молодежной среде эффект «сжавшейся пружины», ожидания бурного конфликта со старшими поколениями.

Середина 60-х годов связана с этапным событием в изучении эротики в России — возобновились после почти 40-летнего перерыва опросы различных социальных слоев городского населения по поводу их сексуальных ориентаций и практик. В чем же неординарность этого момента? Для прояснения общественной атмосферы тех лет, сложившейся вокруг эротических отношений, вынужден, по возможности кратко, остановиться на перипетиях моей профессиональной деятельности.

В последние годы учебы в институте (начало 60-х гг.) я заинтересовался книгой Ф. Энгельса «Происхождение семьи, частной собственности и государства». Меня привлекли те из эпизодов, которые характеризовали эпоху «дикости» (промискуитет, групповые формы брака, дуальные системы и т. п.). При написании указанной части монографии немецкий социолог опирался на полевые материалы и отчеты корреспондентов американского социального антрополога Л. Моргала. Достоверность части из них в это время ставилась под сомнение как западными, так и российскими этнологами. Дальнейшие разыскания привели меня в XX век. Сначала я открыл для себя опросы сексуального поведения российской молодежи, проведенные в промежутке с 1905 по 1920-е годы, а затем и отчет известного американского сексолога Альфреда Кинзи[20].

Спустя год после окончания вуза так случилось, что меня приняли на работу в социологическую лабораторию при Философском факультете ЛГУ. Ее сотрудники исследовали отношения рабочих к труду. Поэтому, естественно, с моими интересами (которые по легенде определялись как «семья») я выглядел «белой вороной». Раскрывая метафору, ограничусь рутинным случаем. Наряду с выполнением повседневной работы, мною продумывался план реализации генерального замысла — собрать эмпирические данные о сексуальных молодежных практиках. Проанализировав вопросники российских медиков начала века и текст интервью американского сексолога, я скомпоновал некого «уродца» и рискнул попросить заведующего лабораторией В.А. Ядова просмотреть его.

После очередных выходных дней Владимир Александрович оставил меня для беседы. «Сергей, — сказал он сердитым голосом, — что ты мне тут подсунул? Поехали в воскресенье с женой на пляж, взяв с собой твою анкету. Лежу, кругом ходят люди в купальниках и плавках, а я вчитываюсь в твои вопросы, но ведь это — срамота. Если кто-нибудь вдруг заметит, о чем ты спрашиваешь, что они подумают?» Я попытался возразить: «Но именно это, Владимир Александрович, меня и интересует». Разумеется, каждый из нас остался при своем мнении. Ясно: если один из ведущих социологов страны так отреагировал на проблему, то что станется с обывателем, не говоря уж о чиновнике, когда им попадутся на глаза аналогичные вопросы. В дальнейшем худшие ожидания с лихвой оправдались.

Убедившись в том, что мои интересы никоим образом не найдут понимания ни в лаборатории, ни на факультете, я покинул ЛГУ. Шаг был весьма рискованным. Около двух лет мне не удавалось найти постоянной работы. Неожиданно я был приглашен на кафедру философии при Ленинградском научном центре Академии наук СССР для проведения совместно с поляками сравнительного исследования по теме: «Совмещение женщиной семейных и профессиональных ролей». С тех пор институт семьи и в самом деле становится одним из моих профессиональных интересов. И всё же желание исследовать проблему сексуальности меня не покидало. Я решил поступить в аспирантуру Института философии Академии наук в сектор «Новых форм труда и быта» (руководитель Г.В. Осипов). Сдав заранее все кандидатские экзамены и написав реферат «Куда ведет американская сексуальная революция?», я вручил документы в отдел аспирантуры. И с оптимистическим настроем ждал результата конкурса. Но не тут-то было. Реферат оценили как неудовлетворительный, а проблему — неактуальную. Такой пассаж меня не только не убил, но даже не отрезвил.

Вернувшись домой, подал документы в аспирантуру философского факультета Ленинградского государственного университета по кафедре «Исторического материализма». Но и здесь, прямо скажу, я не встретил понимания. Реферат, правда, профессор И.С. Кон оценил на «отлично». (Показательно, в со- искательском сочинении не было изменено ни одной запятой!). При зачислении декан факультета (он же заведующий интересовавшей меня кафедры) профессор В.П. Рожин как будто бы сказал: мы знаем увлечение Голода, он не может быть с его темой зачислен в аспирантуру. Согласно тем же источникам, ему возразила, отметив актуальность проблемы, его заместитель доцент С.Н. Иконникова. На что было заявлено: «Вот и возьмите его к себе на кафедру». Так я стал аспирантом-заоч- ником кафедры «Этики и эстетики». Определенные трудности возникли в дальнейшем, скажем, вокруг назначения научного руководителя. Об этом конфликте неоднократно писал Кон (см., напр.: Кон 1997: 173—175), поэтому нет смысла на нем останавливаться. Казалось бы, всё более или менее благополучно завершилось. Однако мне не давали расслабиться. Еще до начала работы над диссертацией официальный «наставник» огорошил меня, заявив: «Исследовать проблему сексуальности будет интересно, но ее защитить вам никогда не удастся». И он не ошибся.

За время, отведенное для написания диссертационной работы, я не только успел проанализировать литературные источники, но и собрать столь желанный эмпирический материал. В те годы, надо сказать, размножение вопросника и опрос могли быть осуществлены исключительно нелегитимно. Детали сегодня не так интересны, хотя об одном нельзя не напомнить. На протяжении всего цикла подготовки и проведения опроса мне помогали, рискуя, многие люди, причем с таким энтузиазмом (конечно, об оплате даже не возникало и речи), которого в настоящее время невозможно себе даже представить.

Весной 1968 года точно в срок прошла предварительная апробация моей диссертационной работы «Социологические проблемы сексуальной морали» на заседании кафедры «Этики и эстетики». В результате обсуждения она была рекомендована к защите на Диссертационном совете философского факультета ЛГУ. К вящему сожалению, техническая процедура (подготовка документов, написание и размножение автореферата и т. п.) затянулась надолго. И тем не менее к лету казалось, что всё в полном ажуре — дано в газету объявление о защите, разослан автореферат (см.: Голод 19686), получены отзывы[21]. Мал о того, предполагалось извлечь из вынужденной задержки пользу. Думалось: так как обязательный экземпляр автореферата попадет в обком КПСС в период массовых отпусков, то тем самым возрастет вероятность того, что он останется никем не замеченным. Реальность преподнесла злую шутку. Наступил последний месяц лета — август, и подтвердилось расхожее мнение о сопряженности политики и сексуальности. В Праге расстреляли восставших либералов, в Ленинграде инструктор указанного органа не только «отловил» автореферат, но и Ъзял его домой для совместного с женою штудирования. В результате всё завертелось, и круговерть не проходила многие годы. Рассыпали в «Вечернем Ленинграде» набор объявления о публичной защите, приостановили «до особого распоряжения» саму процедуру (она была намечена на 24 октября), из большого Ученого совета ЛГУ затребовали в обком экземпляр диссертации, на августовском городском совещании преподавателей общественных наук в докладе секретаря обкома было строго указано философскому факультету на его идеологический просчет, а и. о. заведующему кафедры «Этики и эстетики» вынесли выговор. Но самое удивительное: никто из работников аппарата не был в состоянии членораздельно сформулировать претензии к соискателю. Когда начался учебный год и я попытался выяснить у декана факультета (он же председатель Ученого совета), что мне инкриминируется, в ответ услышал жалкий лепет: много ссылок на А. Коллонтай, Ф. Энгельс цитируется не по Собранию сочинений, автореферат отпечатан небрежно. Через месяц я обратился к декану вторично за уяснением судьбы кандидатской работы, услышал в ответ: «Надо ждать». На мой риторический вопрос: «Мне что, забрать диссертацию?» он с облегчением заметил: «Это был бы самый лучший вариант». Спустя неделю-другую я так и сделал. Показательно, из тиража автореферата в 250 экземпляров мне не вернули ни одного.

По наивности, решил попытать счастья в Москве, обратившись в Институт конкретных социальных исследований АН СССР (ИКСИ). Летом 1969 года прошло предварительное обсуждение диссертационной работы в Ленинградских секторах этого института. Соответственно был написан новый автореферат (см.: Голод 1969а). В марте 1970 года в «Вечерней Москве» появилось объявление о назначении защиты на 27-е.

Ленинградский обком КПСС не переставал тщательно отслеживать все мои действия, направленные на защиту исследования; более того, теперь с ним солидаризировался ЦК комсомола. Научную работу срочно затребовали (не без пособничества сотрудников секретариата Ученого совета ИКСИ)[22] в комсомольский бастион. Первый секретарь ЦК ВЛКСМ заявил, что диссертация Голода — «идеологическая диверсия против советской молодежи», и если дирекция института защиту не отменит, то он будет жаловаться в ЦК партии. Окрик возымел действие — беззаконие восторжествовало.

Перед самым заседанием Ученого совета, когда уже до отказа заполнился конференц-зал, ко мне в коридоре подошел один из моих официальных оппонентов — В.А. Ядов и от своего имени, а также по поручению дирекции ИКСИ попросил отложить защиту «по болезни». В противном случае, утверждал он, меня просто провалят, ибо при ином исходе дела могут закрыть институт, который, разумеется, для матери-истории более ценен. Я согласился «заболеть» при одном условии: когда через пол года будет представлено новое исследование, то дирекция обязуется не препятствовать его защите. На том и порешили.

Не секрет: защиту нетрудно отменить, но от проблемы, в конечном счете, не уйти. За то время, пока длилась моя одиссея, произошло следующее: в США перепечатали ленинградский автореферат (см.: Golod 1969), в Ученых записках при Научноисследовательском институте комплексных социальных исследований (НИИКСИ) ЛГУ в соавторстве с А.Г. Харчевым была опубликована статья под невинным названием «Молодежь и брак», на которую моментально откликнулся журнал «Тайм» многозначительной рецензией — «Коммунистические Кинзи» (см.: СК 1970: 23). Чего же испугались власть предержащие? По сути, ничего крамольного в кандидатском исследовании не было, если не считать того, что советская молодежь, как и всякая другая[23], практиковала нелигитимные сексуальные контакты, не центрированные на матримониальное поведение, и оценивала это по-разному. Кстати, не в оправдание будет сказано, западная общественность в этот же период относилась к своим исследователям сексуальности не менее сурово — так, например, А. Кинзи был наказан Комиссией по антиамериканской деятельности, а задолго до этого (в 1929 г.) в Англии «в штыки» была принята книга Б. Рассела «Брак и мораль» (см.: Russell 1929), кстати, удостоенная через 21 год Нобелевской премии.

Схематично освещу лишь кардинальные линии анализа и интерпретации тех лет. Но сначала сжато остановлюсь на принципах отбора респондентов.

В 1964/1965 учебном году мною были опрошены 500 студентов (в том числе 250 женщин) ленинградских высших учебных заведений. Институты отбирались с преимущественно мужским, преимущественно женским и равнополовым составом. В числе десяти институтов три — университет, технологический и медицинский — стали базовыми, составив в сумме около 70% выборки. Среди других выделю педагогический, электротехнический, театральный. Студенческие группы в институтах отбирались (со второго по шестой год обучения) по принципу случайной бесповторной механической выборки, внутри групп проводился сплошной (как правило, раздельно по полу) опрос. Мигранты, в конечном счете, составили приблизительно четвертую часть от общего числа респондентов.

Научные сотрудники опрашивались в 1966—1969 годах в институтах Академии наук и НИИ; врачи и учителя — в соответствующих институтах повышения квалификации. Здесь вносились два ограничения: возрастное (устанавливался предел от 25 до 40 лет) и брачное (все респонденты на момент опроса должны были состоять в браке). Выборка выравнена по полу. Всего охвачено 250 человек. В обоих случаях опрос проводился с помощью формализованного интервью.

В пределах тех лее лет было осуществлено тестирование 125 служащих и рабочих. Молодые люди отвечали на вопросы вне производства: в вечерних школах, институтах и университетах культуры. В круг респондентов вошли добровольцы независимо от пола, образования и брачного статуса. Таким образом, в середине 60-х годов мною теми или иными методиками было опрошено 875 человек.

Итак, студентам и интеллектуалам (людям с высшим образованием), наряду с другими, был задан и вопрос о принципиальной возможности вступления в сексуальные отношения до юридического оформления брака. Распределения ответов представлены в табл. 2.

Табл 2. Принципиальная оценка возможности нелегитимных сексуальных отношений студентами и интеллектуалами в сопоставлении с их полом (в %)

Первое, что обращает на себя внимание, — это высокий процент студентов и особенно интеллектуалов, одобряющих нелегитимную сексуальную практику. Значителен и процент респондентов, отказавшихся высказать однозначное отношение к данному явлению. Сопоставление мужских и женских ответов обнаруживает более толерантное отношение мужчин к юридически неоформленным сексуальным связям. Вместе с тем и в женских выборках доминирующая ориентация — «оправдание». Бросается в глаза и иное. Если доля мужчин, осуждающих нелегитимную сексуальную практику независимо от социального статуса, однопорядковая, то у женщин расхождение в этом пункте между студентками и интеллектуалками значительно (27% против 7%).

Чем же можно объяснить расхождения в суждениях студентов и интеллектуалов? По-видимому, в первую очередь различием брачного статуса: подавляющая часть студентов еще не состояла в браке, интеллектуалы же все имели опыт супружеской жизни. Следовательно, этот опыт (в данной конкретной ситуации) нужно рассматривать как фактор, способствующий нравственному узаконению сексуальных отношений до регистрации брака. Но тогда возникает вопрос, что именно в интеракции мужа и жены способствует указанной тенденции? Возможны два диаметрально противоположных варианта ответов. Или этот опыт говорит о сравнительно небольшой роли сексуальности, о преобладании в отношениях супругов других аспектов (интеллектуальных, нравственных, экономических и т. д.), или же он, наоборот, свидетельствует о важности в супружестве сексуальности, которая заставляет людей ретроспективно одобрять практику, повышающую шансы партнеров в этом отношении.

Какая из этих гипотез справедлива, предполагалось, покажут только дальнейшие разыскания.

Одновременно, как уже отмечалось, с помощью специального теста была предпринята попытка выяснить мнение молодых людей (рабочих и служащих) о предпочтительном партнере по нелегитимным сексуальным контактам: «любимая (-ый)» — «подруга (друг)» — «случайная знакомая (случайный знакомый)». Какие же приоритеты обозначились? 91% мужчин посчитали возможным для себя вступить в сексуальные отношения с любимой женщиной, каждый третий — с подругой, а 60% и со случайной знакомой; 81% женщин не исключали для себя возможности вступления в юридически неоформленные сексуальные отношения с любимым мужчиной, почти каждая пятая — с другом и около 7% — со случайным знакомым. Выявилась сопряженность ориентаций на определенный тип партнера с уровнем образования тестируемого. Респонденты с высшим образованием (независимо от пола) в отличие от закончивших среднюю школу были максимально ориентированы на контакт с любимой(-ым) и минимально — со случайной (-ым) знакомой (-ым).

Тестирование не только подтвердило разнообразие оценок молодыми людьми моральности нелегитимных эротических практик, установленное при анализе писем, спровоцированных циклом передач «Береги честь смолоду!», но и зафиксировало поливалентность в их восприятии роли сексуальности (любовь, рекреация, релаксация и т. д.) в жизнедеятельности человека. Несомненно, целостное представление о сексуальных практиках молодежи, не состоявшей в брачном союзе, было бы неполным без учета количественных характеристик их актуального поведения. Оказалось: из общего числа опрошенных 85% студентов и 47% студенток уже имели такую практику к моменту опроса. В выборке интеллектуалов (у которых учеба в вузе пришлась на конец 50-х — начало 60-х гг.) 94% мужчин и 72% женщин состояли в сексуальных контактах до юридического оформления брака. Возраст первого сексуального опыта у студентов распределился следующим образом (в %): мужчины до 16 лет — 10,3; 16—18 лет —42,2; 19—21 год —32,8; 22—24 года — 13,1; и старше— 1,6; женщины до 16 лет — 1,7; 16—18 лет — 12,8; 19—21 год — 50,4; 22—24 года — 27,3; и старше — 7,8. Немаловажным показателем качества рассматриваемого взаимодействия может служить реальный тип партнера по дебютной сексуальной связи. Так, у студентов 6% приходилось на долю жены/невесты, 10% — замужней женщины, более 30% — женщины значительно старшей по возрасту и 43% — подруги, близкой по возрасту, образовательному и культурному статусу; у студенток партнеры распределились соответственно: 50% — 6% — 16% — 26%.

Несколько заключительных слов. Результаты моих опросов, вкупе с анализом личных документов, слегка приподняли завесу над процессами, происходившими в эротических отношениях, главным образом, молодежи мегаполиса[24]. Они, в частности, подтвердили, как и некоторые косвенные свидетельства — массовое распространение венерических заболеваний, усиление административного преследования женщин так называемого «легкого поведения», ужесточение негативного корпоративного мнения относительно педерастии, рост числа разводов, мотивированных супружеской изменой, и т. п. — интенсификацию противоборствующих тенденций в сексуальной этике на рубеже 70-х годов минувшего столетия. Наряду с этим стало очевидным: для того чтобы достоверно и обоснованно определить направленность этих трансформаций и их обусловленность, необходимо проводить регулярные репрезентативные опросы (и наблюдения) в разных географических регионах страны и социальных средах.

Обозревая эротическую сферу всего периода (30—60-е гг.) в целом, можно его охарактеризовать как наиболее бесцветный, противоречивый и в значительной мере «казарменный» в нравственной истории России XX века: на смену «дионисийству» 20х годов пришла пора экспрессивной «евнуховидности». Нравственный «зонтик» скукожился, стал, по меньшей мере внешне, маловыразительным и безальтернативным, сам же Эрос сделался не только бескрылым, но и бесполым (характерный девиз эпохи: «женская грудь — это неприлично»). Расширялась откровенная экспансия государственных и пар-тийных институтов в приватную жизнь человека. Она проявлялась в обязательном юридическом оформлении браков, дифференциации детей на «законных» и «незаконных», запрете абортов, негласном контроле за контрацептивами, ужесточением процедуры развода и т. д. Атеистическими методами внедрялись по сути ортодоксальные православные принципы: «девственность» как особый (высокий) стиль жизни, аморальность трансвестизма, юридическое преследование мужской педерастии и др. Больше того, любая научная «любознательность», стремление вскрыть реальную направленность трансформации сексуальных норм и практик вызывали, в лучшем случае, настороженность и глухие санкции со стороны правящих элит.

В то же время, надо признать, данная выше характеристика нравственной ситуации обща. При дифференцированном рассмотрении всего хронологического периода обнаруживаются значительные колебания принципов сексуальной этики (к примеру, между 30-ми и 60-ми гг.). По-видимому, они (эти принци

пы) оказались намного чувствительнее к изменениям, происходившим в приватной, нежели публичной сфере общества. Скажем, как ни покажется парадоксальным на первый взгляд, опросные свидетельства об эротических ориентациях и практиках молодых людей 60-х годов напоминают или даже порой тождественны поведению их сверстников сорокалетней давности (см.: опросы Гельмана, Ласса и Гуревича) и более пермиссивны относительно начала века (см.: опросы Фавра и Членова).