К ИСТОРИИ СОВЕТСКОЙ ЭТНОГРАФИИ 30-х—80-х ГОДОВ XX в.

Осмысление истории науки ближайших к нам деся-* тилетий — задача весьма сложная, иногда почти невыполнимая. Однако нельзя обойтись и без спокойного и объективного изучения того, что внесено в науку нашими непосредственными предшественниками.

Периодизация истории советской этнографии, несмотря на то что она насчитывает уже без малого семь десятков лет, еще не создана. Предварительно можно было бы сказать, что она, естественно, членится по крайней мере на четыре больших периода: период ее становления (20-е годы), предвоенный период (начало 30-х—1941 г.), годы войны и первые послевоенные годы (1941—середина 60-х годов) и современный период. Будущие историки этнографии найдут такую периодизацию весьма приблизительной, и они будут правы. Вероятно, они смогут также дать научно обоснованные наименования каждого из этих периодов. Для задач же настоящего очерка важно то, что предвоенный период завершал этап становления советской этнографии и вместе с тем довольно сильно от него отличался.

Начало и конец какого-либо периода развития науки довольно редко укладываются в четкие календарные рамки. Границы между отдельными периодами могут быть отчетливыми или размытыми. Начало предвоенного периода представляет собой довольно редкий случай, когда есть возможность не только примерно обозначить переходную полосу между двумя периодами, но даже назвать дату, с которой начинается второй из них. Дата эта связана с решением Президиума Академии наук СССР. Разумеется, как всякое решение, оно могло только обозначить научно-организационные формы, в которых могли реализоваться, а могли и по реализоваться те или иные идеи. Действительно, важнейшую роль в развитии советской этнографии 30-х годов нашего века сыграло решение Президиума Академии наук СССР, принятое 1

февраля 1933 г.

Для того чтобы ответить на этот вопрос, необходимо вспомнить своеобразную ситуацию, сложившуюся в советской этнографии на рубеже 20-х и 30-х годов. Разумеется, мы не сумеем рассмотреть ее в деталях. Воспользуемся тем, что прошедшие пятьдесят лет и опыт, накопленный советской наукой, облегчают теперь возможность взглянуть на события тех лет в исторической перспективе.

Отечественная этнографическая наука 20-х годов имела за своими плечами в буквальном смысле этого слова вековую традицию. Дореволюционная русская этнография, как известно, сыграла в свое время значительную роль в развитии общественной мысли, в социально- и национально-освободительном движении в России. Разумеется, далеко не все русские этнографы и фольклористы XIX и начала XX в. были людьми прогрессивных убеждений. У этнографии было и свое правое крыло •— ученые, идеализировавшие любую архаику и вместе с тем приукрашивавшие современную им жизнь народа, даже откровенные шовинисты, деятели, служившие колонизаторской политике царского правительства. Однако подобные тенденции никогда не преобладали в русской этнографии.303 Именно поэтому большинство этнографов стар шего поколения в 20-е годы столь естественно включились в новую для них созидательную работу. Если далеко не все они уже в то время могут быть названы марксистами в точном значении этого слова, то все же деятельность большинства из них была прежде всего демократической, интернационалистской и гуманистической и в этом смысле практически не противостояла марксизму.

В первые же годы после Великой Октябрьской социалистической революции возникла острая нужда в этнографах, этподемографах и этнокартографах.

В 20-е годы создавались многочисленные правительственные, академические и общественные научные центры, выполнявшие эту столь важную по своему политическому смыслу работу. Деятельность этнографов, участвовавших в этой работе, целенаправленно служила выработке конкретных форм осуществления ленинской национальной политики в разнообразнейших условиях и ситуациях, складывавшихся в разных районах многонациональной страны.304 В 20-е же годы многие вузы страны начали систематическую подготовку кадров профессиональных этнографов.305 Студенты-этнологи, как их тогда называли, отправлялись на два-три года (иногда и дольше) к народам, избранным для изучения, работали учителями, культпросветработниками, организаторами «красных чумов». Овладев в совершенстве языками «своих» народов, они участвовали в создании письменности бесписьменных в прошлом народов, составляли первые грамматики и книги для чтения. Практическая деятельность сопровождалась сбором этнографических материалов, которые впоследствии разрабатывались десятилетиями. Все это было достаточно ново и вместе с тем: осознавалось как прямое продолжение этнографической, деятельности наиболее прогрессивного крыла этнографов, и фольклористов второй половины XIX—начала XX в.. Активное участие в практической деятельности дало возможность создать также первые коллективные монографии о социальных преобразованиях 20-х годов.

В старшем поколении ученых 20-х годов, как мы уже говорили, решающую роль играли этнографы прогрессивного, левого крыла предреволюционной российской этнографии, всегда стремившиеся поставить свои знания на.

Вместе с тем 20-е годы отличались разительной пестротой, которая нас до сих пор удивляет. В кратком очерке невозможно передать все оттенки тогдашних теоретических расхождений в понимании предмета этнографии, ее познавательных и общественных функций.. 20-е годы еще предстоит изучать историкам советской этнографии. Скажем только, что сосуществовали и боролись между собой и с другими течениями два крайних направления. Согласно концепции одного из них, советская этнография должна была заниматься только проблемами первобытности, т. е. по существу самоликвидиро ваться; согласно другой концепции, Этнография должна была стать наукой о человеке и его деятельности в самом широком смысле этого слова 306 (что довольно близко к пониманию функций физической, социальной и культурной антропологии, вместе взятых, в англосаксонских странах) .307

Итак, реальные практические достижения советской этнографии 20-х годов и развитие этнографического образования — с одной стороны, и противостоящее этому процессу стремление размыть границы этнографии или максимально сузить их — с другой. Речь шла не просто о достижениях или ошибках отдельных ученых, а о смысле этнографии как науки в целом в определенной социально-политической и этнокультурной ситуации. Именно поэтому решение Президиума Академии наук СССР было весьма своевременным и сыграло большую роль в дальнейшем развитии советской этнографии. Решение создать специальный институт должно было помочь этнографии обрести надлежащее ей место в системе современных знаний и восстановить свои общественные и познавательные функции.

Вновь созданный Институт этнографии АН СССР должен был сформироваться на базе существовавшего уже без малого столетие академического Музея этнографии.308 Решение тем самым подчеркивало необходимость развивать прогрессивные традиции русской этнографии и одно временно указывало на важность богатейших музейных' фондов старейшего русского музея как источниковедческой базы этнографии, что в значительной мере также шло вразрез с одной из распространившихся в те годы ошибочных установок: музеи должны экспонировать не вещи, а идеи.

Методологические основы современной советской этнографии были выработаны не сразу. Они формировались в процессе творческого поиска, дискуссий, накопления практического опыта и трезвой оценки неудач и промахов. Советская этнография всегда стремилась бережно сохранять и развивать демократические традиции передовой русской этнографии XIX—начала XX в., исследовательский опыт практической деятельности 20-х годов. Однако выяснилось, что этого недостаточно.

Изменение понимания предмета этнографии и ее общественных и познавательных функций всегда зависело преимущественно не от спонтанного развития теоретических идей, хотя и таковое, разумеется, имело место. Как всякая другая общественная наука, этнография имеет дело с исторически развивающимся объектом познания. Изменение структуры социальной действительности и связанные с этим изменения этнической и культурной ситуации не могли не повлечь за собой изменения предметной зоны науки, если она стремилась к адекватному познанию действительности и активному-воздействию на нее. Для того чтобы этот тезис мог считаться доказанным, следовало бы совершить пространный экскурс как в историю русской этнографии, так и в социальную историю России. Здесь мы можем только напомнить о некоторых общеизвестных фактах.

Этнография в России, как и в других странах Европы, возникла как наука об экзотических народах или о быте так называемого «простонародья», г.

Но уже во второй половине XIX в. стало постепенно выясняться, что традиционные системы культуры не столь непроницаемы; более того — целые комплексы, слои, сферы традиционной культуры начинают изживаться, уходят из жизни, забываются. Традиционные формы культуры или их элементы, разумеется, продолжали функционировать, но чем далее, тем все в большей и большей мере при нарастающей роли «нетрадиционных» форм или в сочетании с ними. Именно в такой ситуации возникла концепция «живой старины» как основного предмета этнографии и фольклористики. Согласно этой концепции, этнография должна была заниматься либо так называемыми «отсталыми» народами, сохранившими в большей или меньшей мере в неприкосновенности архаические традиции повседневно-бытовой культуры, либо «пережитками» архаики в культуре «современных» народов. Подобные пережитки считались наряду с историческими документами важнейшими источниками реконструкции уже размытых или размывавшихся в процессе начавшейся урбанизации целостных систем традиционного быта (так называемый «ретроспективный метод»).309

Коренные йзмейения в социальной структуре советского общества на рубеже 20-х и 30-х годов, решительное ускорение процесса урбанизации, развивавшейся теперь на социалистической основе, поставили классические этнографические концепции под сомнение. Стало выясняться, что привычные методы уже не дают желаемых результатов (см., например, работы о первых колхозах, выполненные сотрудниками ИПИН — Института по изучению народов, который вместе с Музеем антропологии и этнографии Академии наук был прямым предшественником возникшего в 1933 г. Института этнографии АН СССР). Изменилась социальная действительность, изменилась этнокультурная ситуация. Это неизбежно должно было привести к пересмотру основной этнографической концепции, к пересмотру предметной зоны этнографии, к перестройке ее связей и отношений с другими, соседними и родственными науками.

Основы современной теоретической концепции советской этнографии закладывались еще в предвоенный период, оказавшийся столь кратким. Напряженный теоретический поиск продолжался и в послевоенные годы, но свой современный характер советская этнография обрела окончательно в 60-е и 70-е годы, когда социалистическая общественная система становилась системой развитого социализма, а наука все в большей и большей степени осознавалась как существенная социальная и производительная сила. Важную роль сыграли также активные творческие связи советских этнографов с этнографами социалистических стран и заметно возросший международный авторитет советской этнографической школы.

В кратком очерке, разумеется, невозможно охарактеризовать современную теоретическую концепцию советской этнографии всесторонне и детализированно. Нашу задачу облегчает то, что ее основные идеи, в своей совокупности составляющие стержень этой концепции, неоднократно формулировались в теоретических работах, частных исследованиях и обзорах.310 Наша задача сво дится к тому, чтобы выделить некоторые концептуальные узлы, сформулировать их в самом общем виде и показать их зависимость от современной социальной н этнокультурной ситуации в Советском Союзе и отчасти: шире — в современном мире.

Здесь необходимы по крайней мере две оговорки. Во- первых, любая общая концепция какой-либо науки прежде всего складывается из определенного количества частных концепций, представляющих собой не что иное, как современные решения (или варианты решений) важнейших проблем этой науки на современном этапе ее развития. Мы, разумеется, не имеем возможности рассматривать эти частные концепции, даже важнейшие из них. Во-вторых, теоретическая концепция современной советской этнографии существует и функционирует не только в виде теории на определенном уровне абстракции — она воплотилась в сотнях книг и статей, опубликованных за последние годы всем многонациональным коллективом советских этнографов.

В основе теоретической концепции, разработанной советской этнографией, лежит естественное и как бы само собой разумеющееся представление о единстве человечества, человеческой истории и культуры.

Физическое единство человека, его принадлежность к одному биологическому виду несомненны. Условно распадаясь на так называемые «большие расы» и объеди- пяясь в отдельные группы народов, люди вместе с тем не образуют чистых расовых типов. Ареалы важнейших дифференциальных признаков, как правило, не совпадают ни с этническими территориями отдельных народов, ни с географическим распределением отдельных языков И языковых семей.

Человеческая история также развивается по единым социальным законам. Единство человеческой культуры при всем ее локально-вариативном многообразии столь же убедительно выявляется на различных уровнях — в единстве закономерностей, в сходстве основных ее социальных функций, в единстве основных ее типов. Наконец, единство культуры народов формируется в постоянном, то более, то менее интенсивном, но в целом нарастающем взаимодействии форм и явлений культуры, созданных отдельными региональными, локальными и этническими общностями.

Основываясь на этих представлениях, советская антропология и этнография с первых лет своего существования вели непримиримую борьбу с расизмом, расщепляющим человечество на будто бы несовместимые в физическом, социальном, психологическом и культурном отношениях расы. Политическая ситуация начала 30-х годов выдвигала эту задачу на передний край идеологической борьбы, борьбы школ и направлений в мировой антропологии и этнографии.311 Задача эта до сих пор остается актуальной и в научном, и в политическом отношении. Расизм проявлял себя и до сих пор проявляет не только (теперь, может быть, даже не столько) в грубых формах физиологического расизма, лженаучность которого разглядеть не так уж трудно, сколько в более тонких формах национализма, вплоть до весьма изощренных и внешне благопристойных — гипертрофии национального самосознания, культурного релятивизма и т. д.312 Не случайно советская этнография за время своего существо вания уделяла много сил и внимания изучению малых народностей, исходя при этом из убеждения в одинаковой ценности истории и культуры как больших, так и малых народов. Идеи, сформулированные в «Декларации прав народов России» — одном из первых политических документов Советской власти, полностью соответствовали прогрессивной традиции русской этнографии и в дальнейшем стали краеугольным камнем этнографической теории. Народы признаются равными, как бы малы или велики численно они ни были, не из снисходительного и покровительственного отношения к ним, а из принципиального убеждения в одинаковой ценности каждой человеческой жизни, каждой человеческой индивидуальности, п вслед за этим — каждого народа в его неповторимых и своеобразных чертах. Решительно преодолевая европоцентризм, современная история культуры и современная этнография видят человеческую культуру в реальном богатстве и разнообразии ее красок, форм, проявлений человеческого мастерства, выдумки, темперамента, психологии. Дело далеко не в том, что эскимосская культура хороша эскимосам, как зулусам — зулусская или французам — французская, а русским — русская. Деятельность каждого народа ценна именно в общечеловеческом масштабе. Так, например, энергия адаптации у народов Приполярья была не меньшей, чем у народов Средиземноморья, поэтому и объективная ценность их достижений в столь суровых условиях — овладение приполярной зоной ойкумены — была в равной мере велика, в равной степени имела творческий характер, была неповторимым вкладом в фонд общечеловеческой культуры. Поэтому каждый народ достоин изучения.

Советская этнография принципиально отвергает также деление народов на «исторические» и «неисторические». У каждого народа была своя социальная, экономическая история и история культуры. По тем или иным причинам история народа развивалась в более бурном или более замедленном темпе, при этом возникало разное соотношение отдельных сфер социальной или культурной жизни. Разной глубины и интенсивности могли быть и коптакты с соседними народами. Народы, по тем или иным причинам пережившие стадию ускоренного развития, раньше обрели письменность, и их деятельность (вернее — некоторые ее стороны) раньше стала фиксироваться в исторических документах. Обычно это совпа-

дало с периодом формирования классового общества и раннего государства. Поэтому создается впечатление насыщенности истории таких народов политическими событиями — войнами, политическими переворотами, борьбой классов ИЛИ тех ИЛИ ИНЫХ СОСЛОВНЫХ группировок. ОД' нако история — это не только политические события, это прежде всего продуктивная деятельность народов, их достижения в разнообразных сферах культуры. Показать, как сформировался тот или иной народ, в чем были особенности его исторического развития, каков его вклад в историю культуры человечества — одна из наиболее трудных и вместе с тем почетных задач этнографии, которую она самоотверженно решала и решает в союзе с археологией, лингвистикой, фольклористикой и историей искусства.

Признание равенства народов, их исторической и культурной равноценности, как мы уже говорили, не означает культурного релятивизма, отказа от оценочного (аксиологического) подхода к отдельным явлениям культуры, вошедшим в традицию того пли иного народа, и тем более теоретического оправдания или “даже признания целесообразности культурной отсталости, темноты и невежества.313 В истории быта каждого народа были, разумеется, явления не только прогрессивные, но и такие, от которых предстояло впоследствии освободиться (например, все разновидности религии, магической обрядности, бытовое неравноправие женщин и т. п.). С точки зрения мировой цивилизации можно выделить даже целые «тупиковые» линии. Однако с их оценкой надо быть максимально осторожным. Такие «тупиковые» линии не имеют будущего, но это еще не исключает того, что в прошлом или даже в недавнем прошлом они ознаменовались замечательными достижениями, которые внушают гордость за человека-творца (например, деревянное срубное жилище, деревянные храмы, деревянная утварь, способы упряжки тяглового скота, усовершенствованные формы - лука и т. п.). Они могут не терять своей эстетической и исторической ценности, даже переживать свою «вторичную» жизнь на периферии современной культуры (временное жилище, украшение интерьера, спорт и т. д.), но магистральное развитие культуры уже связано с другими материалами, другими способами хозяйствования, архитектуры, охоты, рыболовства и т. д.

Оценочный подход к различным сторонам жизнедеятельности народа становится особенно актуальным, когда речь идет о явлениях, современных исследователю, о включении этнографических знаний в современную практическую деятельность. Вместе с тем аксиологический подход к изучаемым явлениям — органическое свойство современной этнографической концепции — вовсе не означает возврата к упрощенным эволюционистским представлениям о всеобщем развитии от плохого к хорошему и от простого к сложному. Реальные пути развития народов и их культуры весьма сложны. Развитие может выражаться и в упрощении, и в усложнении этнической и этнокультурной структуры народов, в перегруппировке компонентов тех или иных структур, в перестройке вну- триструктурных связей либо в выпадении тех или иных структур из процесса дальнейшего развития, в формировании новых структур или решительном переосмыслении старых, т. е. в присвоении им функций, которые были несвойственны им раньше.

Принципиальное утверждение единства человеческой истории и культуры не снимает, а, наоборот, предполагает изучение особенностей развития отдельных человеческих сообществ, признание того, что на определенных этапах развития и в конкретных условиях соотношение общего и особенного в их культуре может быть и обычно оказывается различным.

Важнейшим инструментом выявления соотношения общего и особенного, свойственного традиционной культуре отдельных народов или их локальных групп, постепенно становятся историко-типологические и сравнительно-типологические исследования. Они несомненно продуктивны в сочетании с картографированием отдельных элементов или комплексов традиционно-бытовой культуры. В последние годы выполнена целая серия подобных исследований, открывающих перспективу развития этой методики.314 Активизация сравнительных изучений, однако, не означает возврата к компаративизму XIX в., тесно связанному с диффузионистскими теориями, трактовавшими заимствование как основной стимул саморазвития культуры.

Таким образом, единство человечества и человеческой культуры понимается как вариационное множество конкретных форм проявления общих закономерностей. Вме- стем с тем и отдельные, даже наиболее устойчивые элементы культуры, т. е. отдельные компоненты этих форм, постоянно варьируют, одновременно оставаясь в рамках определенных моделей.315 Этот тезис очень важен, так как этнография — наука не только об общих закономерностях, но и о конкретных формах их проявления, причинах их возникновения и географического распространения, типологии и механизма их функционирования.

Весьма существенно и то, что специфические черты, особенности и конкретные формы возникают, как правило, не обособленно друг от друга, а в качестве некоторой стабилизирующей системы, элементы (или компоненты) которой взаимосвязаны и взаимообусловлены. Они формируются под воздействием целого набора факторов и обстоятельств — природных условий среды обитания данной социальной общности, особенностей ее экономического и социального развития, темпа ее развития (временной протяженности отдельных исторических этапов, в ряде случаев — пропуска тех или иных звеньев развития), воздействия экономических и культурных контактов. Очень существенны при этом особенности «языка» каждой системы культуры (ее знаковой и символической системы значений), реального соотношения ‘традиционных элементов и инноваций на данном конкретном этапе развития. Наконец, несомненна зависимость конкретных типов и форм культуры от численности той или иной социальной общности, характера ее расселения — компактного, анклавного (островного), дисперсного или иного, и т. д. и т. п. Соотношения этих факторов и условий образуют в результате их длительного воздействия конкретные хозяйственно-культурные типы и историкоэтнографические области или регионы. Следует подчеркнуть, что развитие учения о хозяйственно-культурных типах и историко-этнографических областях явилось в свое время этапным моментом в истории нашей этнографической теории.316

Одним из важнейших компонентов современной концепции советской этнографии является также определенное понимание традиции и ее механизма. Именно эта категория понятийного аппарата теоретической этнографии включает ее в современную теорию человеческой деятельности и культуры.

Если понимать культуру широко, как это предлагалось советскими культурологами, т. е. как способ деятельности человеческого общества, механизм его приспособления к природной и социальной среде и одновременно механизм приспособления природной и социальной среды к человеческим потребностям (по Э. С. Маркаряну — «адаптационно-адаптирующий механизм»), то следует отказаться от привычного для старой и современной буржуазной этнографии деления человеческих обществ на «традиционные» и «нетрадиционные». Никакое человеческое общество не может существовать и не существовало без своей культуры, т. е. без своей системы приспособления и функционирования, и в равной степени — без механизма трансмиссии культуры, т. е. механизма стереотипизации, отбора (селекции) и передачи опыта, который накапливается поколениями людей. Как уже говорилось, общества могут отличаться и отличаются набором и ха рактером стереотипов, способами их отбора и передачи, наконец, способами их реализации.317 При таком понимании культуры и традиции естественно следует, что этнография может и должна изучать в своем аспекте не только общества прошлого, но и современные урбанизированные общества. Очень важно при этом, в рамках социальной общности какого масштаба и какими способами осуществляется межпоколеипая трансмиссия культуры и ее воспроизведение. В свете теории информации в этом случае следует говорить о характере и густоте информационных связей как вертикальных (от поколения к поколению), так и горизонтальных (между современниками) .

- Если буржуазная этнография в центр своего внимания ставит человека или малую первичную социальную группу, то советская этнография, опираясь на фундаментальные положения исторического материализма, исходит из того, что человеческое общество и его культура воспроизводится не отдельным человеком или элементарной первичной социальной группой, а целостным социальным организмом. В отличие от других социальных наук этнография исследует прежде всего «этнос» — социальную общность этнического характера. С точки зрения теории информации этнос — это не только особенная густота (сгусток) информационных связей, но н особый традиционный «язык» культуры, обслуживающий эти информационные связи.318

Как уже говорилось в начале книги, в последние дееять-пятнадцать лет в советской этнографии особенно интенсивно развивалась теория этноса как основного объекта этнографической науки.319 Термины «этнос» и про изводные от него — «этническая общность», «этнические процессы», «этнические признаки» — вошли в современную научную терминологию, хотя следует признать, что понимаются они не всегда однозначно. Вместе с тем советские этнографы безусловно сходятся на том, что термин «этнос» следует применять для обозначения самых различных типов этнических общностей — от наименьших и архаических (племя) до наибольших и современных (современные крупные нации), т. е. любых типов этнических общностей на всех этапах их исторического развития.

Этнос понимается советскими этнографами как динамическая система, поэтому основная задача этнографии — историко-этнографическое изучение народов или изучение истории народов, их деятельности и их культуры под этническим углом зрения. Это — основная предметная зона этнографии.320 Исследователи выделяют различные этнообразующие и этнодифференцирующие факторы (общность происхождения, территории, культуры, языка, конфессиональная общность и т. д.), которые в разные исторические периоды и в разных социально- экономических, политических и т. д. ситуациях играли различную роль. Несомненна вместе с тем чрезвычайно значительная роль этнического сознания и самосознания п самих по себе, и в качестве факторов, превращающих те или иные элементы или комплексы культуры в этнически значимые.

Этническое самосознание как социально-психологическая категория играет и этнокопсолидирующую (интегративную), и этнодифференцирующую роль. Оно, как и сам этнос, — вторичное социальное явление. Это определенный способ осознания социальных связей как связей пад- социальных, природных, биологических. Русский или француз считает себя таковым по рождению, в действительности же он становится полноценным членом этнической общности только в процессе социализации, приобщения к языку, культуре, обычаям, нормам поведения и т. д. той или иной социальной общности. Осознание этнических связей как связей родственных, видимо, нередко может быть иллюзорным, так как, особенно для крупных этносов, весьма затруднительно доказать родство всех его членов, или, как сказал бы антрополог, единство генофонда этноса.321

Любой этносоциальный организм, особенно развитый, распадается на классы, социальные слои, сословия, профессиональные, конфессиональные, локальные и другие группы. Этническое самосознание и этнические связи играют при этом как бы роль обруча, который скрепляет дифференцированное изнутри единство. Оно остается при этом способом осознания социальных связей, в этом случае — связей экономических, политических, государственных и т. п.

Опыт этнографических исследований показывает, что важнейшую этнодифференцирующую и .этноинтегрирую- щую роль, т. е. важнейшие этнические функции, выполняют наряду с языком также и устойчивые компоненты повседневной массовой бытовой культуры, в создании которой особенно большую роль всегда играли народные массы.322 Повседневная традиционно-бытовая культура — ядро предметной области современной советской этнографии. Именно поэтому этнография издавна занята изучением проблем истории традиционно-бытовой культуры. В советское время было опубликовано значительное количество исследований, ориентированных на изучение «культуры и быта» отдельных народов, их социальных и локальных групп, даже жителей отдельных селений.323

В условиях урбанизации элементы и тем более комплексы архаической традиционно-бытовой культуры, как известно, все шире сочетаются с продукцией промышленного производства и профессиональным слоем духовной культуры. Затем они начинают вытесняться последними. В наши дни у наиболее развитых народов мира мы все чаще встречаемся не с прямым продолжением традиций архаической культуры, а с вторичными формами существования ее элементов (такназываемый «фольклоризм»). Важно то, что они тоже, как правило, осознаются как этнически маркированные, и их изучение представляет значительный интерес для этнографов.

Являясь исторической дисциплиной, советская этнография в наши дни занимает весьма своеобразное место в системе общественных наук. Осознавая себя исторической наукой, современная этнография ощущает ближайшее соседство не только с антропологией, археологией, лингвистикой, фольклористикой и географией, как это было издавна, но и с конкретной социологией современности, социальной психологией, историей и теорией культуры и т. д. Вместе с тем у нее есть свои задачи и функции. Уточнив свое место в современной системе :наук, этнография укрепила свои связи с многими из них. Это обусловливается тем, что, хотя этнографы концентрируют основное внимание на культурно-бытовых явлениях и их этнических функциях и особенностях, выяснение отличительных типических черт быта каждого народа требует знания его образа жизни в целом. Именно поэтому этнографическое изучение народов неизбежно пересекается с многими «отраслевыми» общественными и естественными науками. На их пограничье в последнее время возникла целая серия особых «спутников» этнографии — этническая антропология, этногеография, этнолингвистика, этнодемография, этносоциология, этнопсихология и др. Этнические общности, как уже говорилось, вторичны, т. е. они формируются под воздействием экономических, социальных, политических, конфессиональных и других факторов и условий. Однажды возникнув, они стремятся как бы к внутренней культурной однородности и подчас оказываются устойчивее других социальных общностей. Так, например, греческий этнос переживает уже третью социально-экономическую формацию (рабовладельческую, феодальную, капиталистическую), болгарский — тоже третью (феодальную, капиталистическую, социалистическую). Вместе с тем ни один этнос не вечен, он не «падал с неба» в готовом виде и не был запрограммирован генетически.

Поэтому советские этнографы одной из важнейших проблем своей науки считают проблемы этногенеза, т. е. происхождения, формирования иарода, хотя отчетливо осознают, что эта сложнейшая проблема не может решаться только на собственно этнографическом'материале, без обязательного привлечения археологических, лингвистических, фольклорных источников и (в том случае, если они наличествуют) источников письменных, документальных. Чтобы не возвращаться к этому вопросу, отметим, что в последние десятилетия весьма ощутимо возросла роль письменных, документальных источников в этнографических исследованиях. Интерес этнографов к исторической документации развивается в прямой связи с процессом изживания в бытовой культуре традиционных элементов, унаследованных от периода феодализма и ранних стадий капиталистического развития. Особое значение приобретает использование исторических документов при реконструкции традиционной культуры недавнего прошлого, сведения о которой все труднее стало добывать полевыми методами исследования, классическим для старой этнографии методом прямого наблюдения. Современная этносоциология также стремится к широкому использованию документальных источников в сочетании с анкетированием и последующей статистической обработкой с применением ЭВМ.

Современный мир знает нации, которые возникли очень давно, относительно давно, относительно недавно, и вместе с тем — нации, которые еще только формируются в наши дни (ср. некоторые нации Африки и Азии). Это очень важное наблюдение современной этнографии также противостоит националистическим романтическим преуве личениям, стремлению во что бы то ни стало доказать извечное существование «своего» народа или обязательно его великое историческое прошлое, его необыкновенную устойчивость ит. д., т. е. доказать при помощи истории свое право на существование. В действительности у всех людей одинаково древняя генеалогия, и каждый народ имеет право на существование и признание, если он осознает себя отдельным народом. Большая или меньшая «глубина» истории отдельных народов объясняется тем, что процесс возникновения II развития этносов нередко сопровождался перегруппировками, сегментацией ранее существовавших этносов или интеграцией, миксацией, сплочением в один этнос двух или трех ранее существовавших и самостоятельных этносов. Необходимость различать разные стадии этнической истории народов привела к закреплению употребления трех терминов — «этногенез», «этническая история» и «современные этнические процессы», которые в понятийном арсенале современной советской этнографии заняли весьма значительное место.324

Пристальное изучение географического расселения народов и распространения их культуры (в том числе и этнографическое картографирование) привело советских этнографов к весьма важному для современной этнографии выводу: границы расселения отдельных этносов (этнические территории), ареалы отдельных языков, отдельных комплексов или тем более элемептов культуры и ареалы отдельных антропологических особенностей, как правило, не совпадают. Это свидетельствует о сложности исторического процесса, о действии в названных выше сферах специфических закономерностей, которые подлежат специальному изучению.

В истории как русской, так и мировой этнографии систематическое изучение материальной культуры в ее традиционно-бытовых формах пачалось значительно позже, чем изучение духовной культуры, фольклора, обрядов и обычаев, верований и т. д. То же можно сказать и о бытовых, или первичных, социальных институтах. Не случайно вышедшая в конце XIX в. фундаментальная «История русской этнографии» А. Н. Пыпила на три четверти является историей русского фольклора. В известной книге

Д. К. Зеленина «Русская (восточнославянская) этнография», увидевшей свет во второй половине 20-х годов, была предпринята попытка преодолеть это отставание.325 В 30-е—50-е годы исследование материальной культуры стало заметно преобладать. Причииы этого не формулировались прямо, но подразумевалось, что историко-материалистическое изучение традиционно-бытовой культуры означает выдвижение на первый план проблем экономики, способов землепользования, орудий труда, жилища и хозяйственных построек, одежды и т. д. В этом был определенный резон, но ситуация в дальнейшем сложилась так, что образовался разрыв между изучением материальной и духовной культуры. Дело не только в том, что последняя па протяжении двух-трех десятилетий этнографами изучалась меньше. Материальная и духовная культура были как бы разъяты теоретически. Условность границы между первой и второй часто забывалась. Это приводило к тому, что за отдельными комплексами материальной культурыт техникой ее создания, лроцессом ее функционирования и т. д. не вскрывались человеческие отношения и в целом «очеловеченный» характер материальной культуры, который выражался не только в способах или навыках употребления тех или иных орудий труда, жилища, одежды, пищи, но и в символическом или знаковом (семиотическом) осмыслении практических функций вещей, в теснейшем переплетении практической и обрядовой деятельности, в коммуникативном значении той и другой (например, толоки; коммуникативное и социальное значение трапез, как повседневных, так и праздничных, и особенно обрядовых; коммуникативное и обрядовое значение даров невесты в ходе свадьбы и т. д.; функциональное распределение пространства крестьянского жилища между половозрастными группами и т. д.). В последние десять-пят- надцать лет в советской этнографии наметилось стремление преодолеть разрыв и создать единую этнографическую теорию традиционно-бытовой культуры в ее историческом развитии.326 Путь к ней, видимо, — в накоплении опыта комплексного исследования отдельпых видов деятельности людей (поведенческих комплексов) и их результатов как явлений социальных, материальных и духовных. Проникнуть в подлинную природу этих комплексов должно помочь изучение так называемой социо-нормативпой культуры и этнопсихологии.327 Очень важно при этом также гармоническое изучение фольклора в системе этнографии.

Фольклор на всем протяжении человеческой истории до периода урбанизации был основным интегрирующим компонентом в системе духовной культуры, одним из важнейших средств трансмиссии культуры и одним из важнейших коммуникативных средств. Обособление фольклористики от этнографии, как это иногда делалось, неправомерно. Специфика словесных структур, вошедших в бытовую традицию, разумеется, предполагает наличие у исследователя специальных филологических знаний, однако совершенно так же обстоит дело и в других разделах этнографии. Этнографическое изучение народного искусства предполагает учет специфики искусства как особого социального явления, изучение обычного права, народной медиципы, жилища и т. д., требует специальных юридических, медицинских, историко-архитектурных и т. п. знаний.328 Изучение этнических функций культуры без этих явлений иевозможпо. Такова особепность этнографии как науки. Ее основной объект — этнос — живет многосложной, многообразной и многослойной жизнью.

Одним из важных элементов современной теории советской этнографии является определенное понимапие соотношения традиционно-бытовой культуры и культуры так называемой «профессиональной». Последний термин не очень удачен, но в последние годы он, возникнув пер воначально как термин фольклористический, приобрел общеэтнографическое употребление. В фольклористике им обычно обозначают явления нефольклорные по своему происхождению, возникшие не в контексте массового быта, а в среде профессиоиалов-литераторов. Это не исключает того, что они могут войти в устный оборот, в фольклорное бытование, получить массовое распространение. В приложении к этнографическим явлениям пефольклорного характера термин «профессиональный» употребляется для обозначения явлений духовной культуры, тоже возникающих в профессиональной среде. С точки зрения историкоэтнографической важно, что эти явления, проникающие в быт той или иной социальной группы извне, не производятся, а только «потребляются» или воспроизводятся ею.

Современное урбанизированное общество отличается от своих предшественников тем, что подавляющее число предметов материальной культуры, функционирующих в быту всех классов и социальных слоев, производится именно «вне быта», промышленным путем. Кроме того, многие явления духовной культуры, существовавшие раньше только в устной (фольклорной) форме, материально фиксируются (книга, газета, звукозапись, видеозапись и т. д.) ив таком виде тоже получают массовое распространение. Это привело к тому, что ряд форм как материальной, так и духовной культуры получил глобальное распространение в одинаковом или сходном обличье (или по крайней мере — распространение в весьма обширных регионах, территории которых значительно больше традиционных историко-этнографических областей прошлого). Значит ли это, что бытовая культура не имеет больше традиций и потеряла свои этнические функции? Разумеется, нет. Наличие или отсутствие традиций вовсе не определяется тем, производятся вещи ручным или промышленным способом, производит их ремесленник или индустриальный рабочий. И в прошлом, и в настоящем этнические функции были свойственны не отдельным элементам культуры, а преимущественно системе культуры определенного этноса или группы родственных или контактирующих этносов в целом. Этнические особенности в наше время заложены не столько в вещах, сколько в сознании людей, их производящих, приобретающих (селекция) и употребляющих их, и в тех значениях, которые они им придают. Этнические особенности кроются преимущественно в психологии людей и в их поведении. Они, как правило, могут быть выявлены преимущественно' в сферах современного материального быта, которые сохраняют элементы производства (пища, частично одежда) или в которых особенно важен выбор и комбинирование (одежда, интерьер).

Как уже говорилась, современная советская этнография основным своим объектом считает не культуру этноса, а сам этнос. Поэтому при изучении современных культурно-бытовых процессов конечной целью считается их осмысление как процессов этнических. Вместе с тем этнические процессы понимаются шире, чем процессы культурно-бытовые.329 При этом особое значение приобретает проблема развития самосознания этноса в конкретной социально-политической и этнокультурной ситуации, развитие контактов с другими этносами (взаимовлияние культур, двуязычие, смешанные браки, характер расселения этносов по отношению друг к другу и конфигурация этнической территории), социальная и профессиональная структура этноса, характер соотношения традиционных элементов и инноваций, соотношение фольклорного и профессионального слоев духовной культуры, характер существования локальных групп и процесс их консолидации.

Современные этнические процессы изучались в последние годы как в Советском Союзе, так и в других регионах мира.330 Наряду с задачей выяснения особенностей этнических процессов у отдельных народов и в отдельных странах или регионах разрабатывалась проблема специфики развития этнических процессов в современном урбанизированном обществе в условиях развитого социалистического общества, в условиях капитализма и в странах «третьего мира», т. е. в развивающихся странах. При внешнем сходстве основных направлений современных этнических процессов (развитие национального самосознания и культуры, консолидационные и интеграционные процессы ассимиляции, развитие двуязычия и полиэгнично- сти, особенно городов и экономически интенсивно развивающихся районов, рост численности смешанных браков и т. п.) их содержание и результаты во многом различны и создают различные ситуации.

Актуальность изучения современных этнических (национальных) и этнокультурных лроцессов чрезвычайно велика. Известно, что в последние десятилетия в ряде районов мира возникали и продолжают возникать острейшие политические кризисы, принимающие зачастую форму этнических конфликтов или осознающиеся как этнические, какие бы социально-экономические и политические причины ни были в их основе. Достаточно вспомнить современные этнические ситуации в США, Ирландии, Бельгии, Канаде, Испании, не говоря уж о многих африканских и азиатских странах.

Не подлежит сомнению, что национальные (этнические) процессы стимулируются определенными социальными ситуациями. Однако понимания детерминированности этнических процессов и в то же время их определенной самостоятельности еще недостаточно для уяснения хода, темпа и характера этих процессов. Механизм зависимости этнического от социального должен быть специально исследован во всей его реальной конкретности. Подобное исследование должно привести к выработке типологии этносоциальных процессов, закономерностей их возникновения и развития. Такое понимание проблемы стимулировало бы развитие в составе советской этиографии специфического направления — этносоциологии. Этнос как динамическая система исследуется этим направлением по определенным параметрам: соотношение этнической и со- циально-профессиональной структуры этноса, этнические установки и ориентации (и в связи с этим соотношение реального и проективного поведения), рост числа смешанных браков и развитие двуязычия в разных социальнопрофессиональных группах, социальная мобильность и динамика структуры этноса, развитие полиэтпичности изучаемых районов в соотношении с социальными и этническими показателями, механизм выравнивания социальных структур и уровня образования контактирующих этносов и т. п.331

Изучая современные национальные и этнические процессы в СССР, этнографы и этносоциологи исходят из фундаментального марксистского положения, сформулированного еще В. И. Лениным, о двух основных тенденциях национальных процессов в современном мире — развития наций и вместе с тем их неминуемого экономического и культурного сближения. Очень важно при этом, на какой социальной и политической почве развиваются эти процессы (капиталистической или социалистической) и какой характер они в зависимости от этого принимают — антагонистический или кризисный, либо ими руководят разумно, вовремя предвидя и ликвидируя возможные противоречия.

Еще раз напомним, что, предпринимая попытку изложить узловые моменты концепции современной советской этнографии, мы, разумеется, не могли; касаться частных концепций, которые возникали и развивались на отдельных участках этнографической науки (например, антропогенез и процесс расообразования, проблемы первобытности, соотношения рода и общины, развитие семьи, формирование раннеклассовых обществ, типология жилища и- обрядов, дешифровка забытых систем письма, этническая картография и этническая демография, этнография города, народное искусство, мифология и фольклор и т. д.).

Концепция современной советской этнографии — важнейший итог пятидесятилетнего развития этой науки. При этом если в 20-е годы во всех союзных республиках, кроме Украины, Белоруссии, Грузии и Армении, еще не было своих профессиональных этнографических кадров (то же можно сказать обо всех автономных республиках, исключая Татарию и Карелию) и первые этнографические исследования выполнялись преимущественно этнографами Москвы и Ленинграда, то к концу 40-х—началу 50-х годов с полным основанием говорили о многонациональной советской школе этнографии, которой в целом и принадлежит разработка этой столь кратко и только в некоторых узловых моментах изложенной нами концепции.

народов СССР: Историко-социологический очерк межнациональных отношений. М., 1981; Губогло М. Н. Современные этноязыковые процессы в СССР: Основные факторы п тенденции развития национально-русского двуязычия. М., 1984; Арутюнян 10. В., Дро- бижева Л. М., Кондратьев В. С., Сусоколов А. А\ Этносоциология: цели, методы и некоторые результаты псследования. М., 1984.

Систематическое изучение собственно этнических и национальных проблем, которое выдвинулось в последние годы на первый план, диктовалось самой действительностью. Как уже говорилось в специальной статье Ю. В. Бромлея, акт образования Советского Союза как многонационального государства, созданного народами, совершившими социалистическую революцию, избравшими социалистический путь развития и добровольно объединившимися ради совместного движения к этой цели, II первая Конституция союзного социалистического государства были реальным воплощением марксистско-ленинского интернационализма. При этом учитывалась реальная этническая, этносоциальная и этнокультурная ситуация, сложившаяся к началу 20-х годов нашего века. Коммунистическая партия исходила из убеждения, что одними политическими декларациями и законодательными актами не может быть достигнуто фактическое равноправие и обеспечены оптимальные условия развития всех наций и народностей. Достижение фактического равенства осуществимо только в результате ликвидации тяжелого наследия царской России —= необычайной пестроты уровней социального и культурного развития и многочисленных социальных и национальных, экономических, политических, идеологических и других преград на пути ликвидации этого наследия. Нужно не только провозглашение прав, но и создание условий, при которых все национальности смогут и захотят ими воспользоваться. Последующие 60 лет были испытанием правильности этих установок, их научной обоснованности. В свете итогов шестидесятилетнего развития страны и осознания проблем, которые еще ждут сво'его решения, следует также оценивать и идеи, и методы, и результаты научно-исследовательской деятельности советских этнографов, формировать и координировать их планы в ближней и дальней перспективе.332

О НЕКОТОРЫХ ВОПРОСАХ ОБЩЕЙ ТЕОРИИ ФОЛЬКЛОРИСТИКИ

Столь же значительные изменения общей концепции произошли и в одном из важнейших разделов этнографии — фольклористике. Здесь они были также связаны не только или, может быть, не столько с самодвижением, са моразвитием науки (которое, конечно, тоже весьма существенно), сколько с изменением социальной и культурной (или этносоциальной и этнокультурной) ситуации.

В этой главе, так же ,как и в предыдущей, мы не ставим перед собой историографической задачи, хотя, разумеется^ это было бы весьма интересно и поучительно. Наша цель — обрисовать (или — ввиду краткости раздела — очертить хотя бы пунктиром) наиболее важные теоретические узлы современной фольклористики в нашей стране. Подобное весьма обобщенное и краткое изложение основной концепции (а не суммы частных проблем и способов их разрешения) может оказаться субъективным. По крайней мере мы допускаем, что в связи с определенным кругом занятий и исследовательских интересов значение отдельных компонентов этой концепции может быть преувеличено или преуменьшено.

Прежде чем перейти к рассмотрению важнейших изменений, которые произошли в составе общей концепции нашей фольклористики, вернемся снова к традиционному вопросу, которого мы уже касались: является ли фольклористика разделом этнографии или литературоведения (филологии)? Мы уже говорили о том, что есть и третье решение этого элементарного, но немаловажного вопроса: фольклористика — совершенно самостоятельная наука, поэтому она не является ни этнографической, ни филологической субдисциплиной.

Не будем отвлекаться для исторической справки — кто из фольклористов держался какого мнения и почему именно. Нас интересует эта проблема в принципе.

Современные науки, как правило, не просто соседствуют или граничат друг с другом; они не примыкают друг к другу как шестиугольные плитки, мирно поделив действительность как объект познания на равные участки. Они пересекаются как окружности, накладываясь друг друга в соседствующих сегментах. Поэтому систематически возникают новые субдисциплины, которые становятся достаточно самостоятельными, иногда очень значительно (например, «математическая физика», «физическая химия», «бионика», «математическая лингвистика», «этносо- циология», «лингвистическая география» и т. п.). Поэтому как бы мы ни решали вопрос о месте фольклористики в системе современных наук, признавая ее пограничное положение, мы тем самым не покушаемся ни на ее самостоятельность, ни на ее значительность.

Альтернатива «фольклористка — этнографическая иліі филологическая наука», реально все еще существующая, отражает своеобразный процесс формирования и развития фольклористики. Однако в конечном счете она должна быть снята. Мы уже говорили о том, что суть фольклористики и ее метода заключается как раз в том, что она одновременно и филологическая, и этнографическая наука. Филологическая, поскольку она имеет дело со словесными текстами, и этнографическая, так как она изучает не любые тексты, а тексты устные и при этом вошедшие в бытовую традицию той или иной первичной контактной группы, т. е. ставшие органической частью традиционнобытовой культуры. Более того, фольклор — один из наиболее существенных компонентов или сфер традиционнобытовой культуры, средство и способ ее интеграции и осмысления, идеологизации. Фольклор — интегрирующий компонент традиционных обрядов и этикетных форм поведения. Он — средство накопления народных знаний, аккумуляции и выражения народной памяти, важнейший в прошлом способ накопления и выражения народной дидактики и межпоколспиой трансмиссии культуры.

Изучение фольклора не может осуществляться вне этнографии, вместе с тем и вне филологии, так как слово, речь, язык — явления, обладающие высокой степенью специфики, требующие от исследователя специальной подготовки. Впрочем, и в этом отношении положение фольклористики не уникально. Едва ли не каждый раздел; этнографии — народное искусство, народная архитектура, обычное право, пища, одежда, земледелие — в такой же мере требует специальных знаний, обеспечивающих изучение предмета с максимальным учетом его специфики.

Современное развитие фольклористики в Советском Союзе (да и далеко не только в Советском Союзе!) выразительно подтверждает необходимость как теоретически, так и практически снять обсуждаемую альтернативу. Фольклористика развивается как в этнографических, так и в филологических учреждениях. Можно без преувеличения сказать, что в последние годы происходит как «этно- графизация», так и «филологизацня». фольклористики, и это свидетельствует о несомненном ее развитии. Чем, как не «этнографизацией», можно назвать весьма продвинувшиеся исследования по генезису отдельных жанров, особенно повествовательных, и шире — повествовательности как явления (В. Я. Пропп, Е. М. Мелетинский, С. Ю. Не клюдов и Др.), интенсивное изучение обрядового фольклора в более тесной, чем прежде, связи с самими обрядами, изучение быличек в связи с верованиями (Э. В. Померанцева и др.), разработку проблем этнических и этнокультурных процессов, выражающихся в фольклоре, в том числе и современных (В. К. Соколова, В. М. Гацак, Я. В. Померанцева, Ю. И. Смирнов и др.),333 формирование этнолингвистики (работы Н. И. Толстого, С. М. Толстой и их учеников, А. С. Герда, О. А. Черепановой и др.). Опираясь па достижения современной филологии, фольклористы вместе с тем успешно преодолевают традиционную тенденцию механически переносить литературоведческие понятия и методы анализа па фольклор.

Развивается также сближение и фольклористики и этнографии в целом с диалектологией (ср. упоминавшиеся уже работы этнолингвистов), с исторической лексикологией (обрядовая лексика, ономастика, лексика производственная, терминология родства; см. работы О. Н. Труба- чева, В. Н. Никонова, И. А. Дзендзилевского, А. В. Гуры и т. д.), с лингвистикой текста. Именно сближаясь с филологией и вместе с тем сохраняя специфику фольклористического метода, фольклористы много сделали в последние годы для изучения природы отдельных жанров в фольклоре (А. М. Астахова, Б. Н. Путилов, Д. М. Балашов, Э. В. Померанцева, И. И. Земцовский, С. Г. Лазутин, Н. П. Колпакова), создания общей теории текста в его функционировании (Б. Н. Путилов, В. М. Гацак). Изучение языка фольклора приобрело характер, который стал обозначаться термином «лингвофольклористика» (А. П. Евгеньева, Е. Б. Артеменко, А. Т. Хроленко и др.). И наконец, в этой связи и в этом беглом перечислении должно быть названо особенно выразительное направление, интенсивно развивавшееся в последние годы. Мы имеем в виду ориентированные на лингвистику, общую теорию культуры и теорию информации семиотические и структурные исследования фольклора (Ю. М. Лотман, Б. А. Успенский, В. В. Иванов, В. Н. Топоров, Т. В. Цивьян, А. К. Байбурин, Г. А. Левинтон и, разумеется, Е. М. Мелетинский и его ученики и др.).

В 20-е годы и к началу 30-х русская фольклористка находилась в своеобразном состоянии. Быт деревни — основной носительницы фольклорной традиции (да и нижних социальных слоев города также) — не претерпел еще решительных изменений; по нашим современным масштабам они еще только начинались. Коренным образом изменилась политическая и социальная ситуация, постепенно создавались условия для дальнейших культурно-бытовых преобразований, однако в целом виутридеревенский бытовой уклад оставался весьма сходным с предреволюционным. Отдельные новые явления были весьма знаменательными, однако они не приводили еще к коренным изменениям всего культурно-бытового уклада.

Здесь необходимо снова сделать некоторое отступление. Фольклорная ситуация в пореформенное и предреволюционное время (1860-е годы—начало XX в.) оценивается в большинстве учебников, учебных программ вузовских курсов фольклора и историко-фольклористических исследований неточно.334 Говорится, каїк правило, о развитии народного творчества в период капитализма, что, казалось бы, само собой разумеется, но из этого делаются весьма далеко идущие выводы. Перед нами очень типичный пример механического перенесения социально-экономической периодизации в сферу культуры, причем в сферу бытового функционирования культуры низших социальных слое® тогдашнего общества, хотя хорошо известно, что темп и характер развития социально-экономических отношений и культуры может быть очень различным. Культура в ее разных слоях и формах, в том числе и художественное творчество, может и решительно отставать от социально-экономического развития, и обгонять его. Если социально-экономические отношения їв пореформенный период были далеко не однородны, о чем В. И. Ленин писал неоднократно, то тем более была неоднородна, гетерогенна вся сфера культуры в целом, особенно бытовой культуры.

Примеры гетерогенности хорошо известны нам из сферы профессиональной литературы, музыки, изобразительного искусства. Если, например, русская художественная проза в своих высших достижениях (Л. Н. Толстой, Ф. М. Достоевский, А. П. Чехов) образовала определенный этап в художественном развитии человечества в XIX в., так же как и русская музыка этого периода (П. И. Чайковский, М. А. Балакиреов, М. П. Мусоргский, Н. А. Римский-Корсаков, А. Н. Скрябин и др.), то русская поэзия и русское изобразительное искусство достигли этого уровня только в первые десятилетия XX в.

В то же время Россия продолжала оставаться страной интенсивного функционирования архаической фольклорной традиции. Исследователи, видимо, правы, разыскивая и находя в русском фольклорном репертуаре 60-х годов XIX—начала XX в. явления новые и явно связанные с процессом разбивающейся капитализации России (рабочая песня, рабочий сказ, частушка и т. п.). Одни из них начали распространяться раньше (например, частушка), другие приобрели самостоятельные формы (кстати говоря, не просто фольклорные, а довольно часто — фольклорнолитературные) значительно позже. Однако это не должно заслонять другого важнейшего для истории всего русского фольклора обстоятельства — фольклорные тексты подавляющего числа основных жанров русского фольклора, которые ныне считаются классическими, записаны именно во второй половине XIX—начале XX в.

Напомним о важнейшем факте истории русского крестьянства этого периода. Так называемая крестьянская реформа 60-х годов в России была проведена крепостниками и в интересах крепостников. Это обусловило длительную зависимость крестьян от крепостников (выплата компенсации за освобождение) и, что еще важнее, необычайную устойчивость пережитков феодализма в российском сельском хозяйстве. В. И. Ленин подчеркивал, что крестьянство страдало в большей степени от неразвитости капиталистических отношений, чем от их развития. Все это обусловило то, что быт деревни эволюционировал крайне медленно. Если иметь в виду культурно-бытовую сферу, то это был не период развитого капитализма, а период постепенной капитализации, а, может быть, еще точнее — замедленный переход к периоду развитого капитализма. Видимо, в этом и следует искать причины необычной устойчивости архаической фольклорной тра диции, доставшейся в наследство от феодального периода.335

Наследуя демократические традиции русской науки XIX

в., русские фольклористы 20-х годов осуществили несколько крупных по своим масштабам экспедиционных акций. Результаты были достаточно выразительными. Даже при самом тщательном фиксировании новых явлений ожидания очень больших перемен не оправдались. Активно бытовал фольклор периода гражданской войны. Помнили песни, связанные с германской и русско-японской войной, некоторые старые революционные и комсомольские песни 20-х годов. Однако, как и раньше, в изобилии можно было записывать традиционные сказки, былины, архаические обрядовые и лирические песни. Они по-прежнему составляли основную массу русского фольклорного репертуара. Фольклорная традиция продолжала размываться мещанской, литературной и полулитератур- ной песней. Процессы, начавшиеся еще в XIX в., продолжали развиваться и, вероятно (для точных оценок у нас мало материала), более быстрыми темпами, но в целом ситуация не претерпела еще коренного изменения.

Заметные и решительные изменения начались с периода коллективизации. Перестройка всего жизненного уклада деревни, весьма интенсивная миграция в города (что значительно усиливало процесс взаимовлияния города и деревни), постепенное переориентирование на «городскую» культуру и ее формы — книгу* газету, кинофильм — были следствием не только отдельных новшеств культурного строительства (школы, избы-читальни, клубы, кинопередвижки), но в целом той культурной революции, которая в то время происходила.

В годы Великой Отечественной войны и в послевоенные годы историко-фольклорный процесс развивался, казалось бы, противоречиво. С одной стороны, война лишила миллионы людей возмоясностн пользоваться привычной или отчасти уже привычной книгой, кино, даже газетой. Она оторвала миллионы солдат от этих ставших уже повседневными форм коммуникации. Перемещение массы людей в места эвакуации из оккупированных территорий, наконец, быт на самих временно оккупирован ных территориях, включая и партизанские соединения И районы, возвращали к прямым и устным (контактным) формам коммуникации в сфере словесного творчества и общения. С точки зрения фольклористической это был как бы гигантский эксперимент. Что и как будет возникать и функционировать в условиях этой временной «устности»?

Сборы материалов в годы войны и в послевоенные годы и их последующее изучение показали, что фольклорная по происхождению традиция уже не преобладала в общей массе устной коммуникации. По крайней мере это безусловно случилось в сфере песни. Обозревая репертуар песен Великой Отечественной войны, мы можем выделить образцы старой солдатской песни, отметить факты бытования архаической лирической песни, но преобладают массовые советские песни, т. с. песни, созданные композиторами и поэтами и вошедшие в массовый обиход через кинофильмы, песенники, граммофонные пластинки и т. п., или песни, созданные «самодеятельно», но по сходным моделям и со сходной поэтикой и стилистикой.

Все это говорит о том, что к 1941—1945 гг. культурная переориентация народных масс если и не завершилась, то шла уже полным ходом, и весьма важную роль в этом процессе сыграли 30-е годы. Как мы видели, это доказали не исследовательские манипуляции, а грандиозный эксперимент, поставленный самой жизнью.

Следует признать, что эти изменения застали фольклористику не во всеоружии. Если в 20-е годы традиционная фольклористическая концепция в ее демократическом варианте вполне удовлетворяла, то уже начипая с 30-х годов она постепенно перестала быть адекватной реальному положению дел. Кризис фольклористической мысли усложнялся еще некоторыми специфическими явлениями, характерными именно для 30-х годов XX в. Внимание к талантливым исполнителям из народной среды, постоянное их «открытие» благодаря систематической собирательской работе, развернувшейся в тс годы, создавало иллюзию расцвета устного народного творчества в целом. Собиратели как бы не замечали, что открытые ими исполнители не столь уже активны в быту, в своей среде, в своей деревенской повседневности. Они «расцветают», когда их демонстрируют городской аудитории, ученым, писателям, актерам, школьникам. Их за мечательное искусство становилось как бы все болынб исполнительским и вторичным. Такими же были и их попытки новотворчества — так называемые советские былины, сказки, песни. Их тексты были созданы не коллективно. Правда, так бывало в отдельных случаях и прежде. Основное заключалось в том, что они почти (за очень редкими исключениями, которые касались преимущественно песен, созданных самодеятельными хорами) не функционировали в народной среде, не отрывались от своих создателей, не обретали исполнительскую традицию. Так было, например, со знаменитой сказкой о Чапаеве М. М. Коргуева. Тот факт, что его сказка о Чапаеве стимулировала возникновение былин о Чапаеве П. И. Рябинина-Андреева и И. Т. Фофанова, дела не меняет. Кроме того, как бы ни оценивать и сказку, и былины о Чапаеве, которые никто не исполнял, кроме их создателей, они не могли конкурировать в своей популярности с их первоначальным источником — фильмом «Чапаев» бр. Васильевых. В конечном счете они были пересказами фильма на сказочный или былинный лад и не более того, причем пересказами не очень удачными. Механическое перенесение художественного материала в другой жанр давало себя знать. Недаром мальчишки во всех дворах играли «в Чапая» по фильму, а не по коргуевской сказке, которая вошла в школьные хрестоматии.

Я не упоминаю здесь о других преувеличениях тех лет (в том числе и идеологического характера). Факт остается фактом: стилизованное новотворчество оставалось в большинстве своем в узких рамках общения исполнителя (сказителя) и собирателя.

Судя по доставшимся нам классическим текстам, фольклорное наследие копилось веками, а не возникало ежедневпо или даже ежеминутно. Между тем часть теоретических разочарований 30-х годов (и в известной мере последующих лет) была связана с тем, что ожидалось непрерывное и притом очень интенсивное актуальное народное творчество. Вопрос о фольклоре как искусстве (явлении) исполнительском отошел как бы на задний план.

Одним словом, назревал кризис фольклористической концепции. Она теряла свою цельность и все более переставала быть адекватной социальной действительности и культурной ситуации 30-х—50-х годов. С особенной си лой это обстоятельство выявилось в ходе бурных дискуссий конца 50-х—начала 60-х годов. Обсуждался вопрос, казалось бы, противоестественный для науки, которая просуществовала уже более столетия: что такое фольклор? Как его безошибочно выделить из всей массы словесного, в том числе и литературного, творчества или — шире — словесной (речевой) деятельности людей? И вслед за этим: какова предметная зона фольклористики как науки? Не будем вдаваться в историю и нюансы этой дискуссии или через два десятка лет подводить ее итоги. Сейчас важнее попытаться отдать себе отчет в том, что произошло в фольклористике в 60-е-80-0 годы, т. е. после дискуссии.

Напомним снова, что в настоящей главе, так же как и в предыдущей, не ставится историографическая задача. Мы пытаемся ответить только на один вопрос: как и почему изменилась общая концепция нашей фольклористики и какой вид она приобрела в последнее время?

Характерно, что пересмотр отношения к современной фольклорной действительности повлек за собой целый ряд фундаментальных исторических, теоретических и историко-фольклорных проблем, традиционных для фольклористики: природа фольклора, взаимоотношение фольклора и литературы, активность возникновения новых текстов, характер изменчивости фольклорных произведений и т. п.

Современная фольклористическая концепция тесно связана с общей теорией речевого поведения, которая разрабатывается лингвистикой, психолингвистикой, социальной психологией и теорией информации. Она стремится объяснить как изначальный генезис, так и более поздний процесс образования фольклорных (устных) форм.

Речевое поведение (активность), как и все другие виды человеческой деятельности, порождает словесные стереотипы — устойчивые словосочетания, которые из индивидуального употребления входят в коллективную традицию первичной контактной группы. Это и есть наиболее элементарные фольклорные формы — устные тексты, вошедшие в традицию и тем отличающиеся от разовых текстов, остающихся только языковыми (речевыми) явлениями. Следовательно, фольклорные тексты вторичны как по отношению к языку, так и по отношению к разовым речевым текстам.

Словесные стереотипы, вошедшие в традицию, могут быть разного типа и объема — от элементарных фразео логизмов (фразеологических сращений), поговорок, пословиц ит. п., являющихся речевой реакцией на ту или иную ситуацию, до небольших повествовательных текстов «на случай» («по ходу разговора»). Следует признать, что теория «элементарных форм» (А. Йоллес,'К. Ранке и др.) или в известном отношении близкая к ней «теория стереотипов» (Г. JL Пермяков и др.) хорошо объясняют генезис речевых жанров фольклора ? (т. е. жанров, включаемых в речь в качестве стереотипов, отвечающих тем или иным речевым или логическим ситуациям), но не в состоянии объяснить процесс формирования текстов с самостоятельными эстетическими функциями или даже с доминантой какой-либо внеэстетической функции (прикладной) , но более или менее развитых в повествовательном отношении. Они не учитывают также в достаточной мере внеязыковые (экстра лингвистические) факторы, имеющие большое значение для порождения и функционирования фольклорных текстов.

Фольклорные тексты — синкретические образования с преобладающей, важной или ослабленной ролью словесного компонента в сочетании с другими невербальными коммуникативными компонентами (мелодией, мимикой, движениями, танцами, элементами изобразительного искусства и т. п.). Излишнее расширение• понятия «фольклор» и включение в его состав традиции инструментальной музыки, хореографии самой по себе, не сопровождающейся вербальным текстом, и тем более народного изобразительного искусства теоретически, казалось бы, возможны, но практически явно нецелесообразны. Это ведет только к непомерному растягиванию термина, употреблению его в «широком» смысле слова. Вслед за этим возникает, как обычно, необходимость в оговорках и во введении представления о том же термине в «узком» смысле слова. В нашем случае неизбежна необходимость выделения форм, связанных с языком, так как они обладают достаточным для этого своеобразием.

Итак, как средство коммуникации фольклор связан с языком. Естественный язык является знаковой системой, которой он пользуется и над которой он надстраивается в качестве вторичной знаковой системы (знаковых систем). Характерно, что результаты отдельных коммуникативных актов (словесные стереотипы, символы, образы и т. п.) могут становиться средством (языком, метаязыком) последующих коммуникаций. Этот непрерывный и сложный процесс, состоящий в формировании вторичных, третичных и последующих знаковых систем, хорошо изучен в последние годы семиотиками. Их работы с большим успехом привели к выявлению процессов фольклорного семиозиса и его закономерностей. Сформировалось целое направление семиотической фольклористики, которое в последние годы стало интересоваться этими процессами как в синхронном, так и диа- хронном (относительно-историческом) отношении.

На основе семиотического анализа изучены также структуры или закономерности формирования (порождения) структур целого ряда важнейших фольклорных жанров и многих обрядов и особенно мифологических структур и систем.

Здесь необходимо подчеркнуть два момента. Системные изучения требуют не только выявления внутренних закономерностей построения структуры. Опыт показал, что почти любая, даже самая автономная структура не может быть объяснена из себя самой. Тем более это касается фольклорного текста с доминантной внеэстетиче- ской функцией, обычно связанного многочисленными и сильными внетекстовыми связями с более обширными системами — бытовыми, обрядовыми, познавательными, дидактическими и т. п.

Стремление выявить инвариант структуры и из нее самой объяснить ее ведет в глубь структуры. Это дает значительные результаты теоретического и историко- культурного, даже гносеологического характера. Поэтому наибольшие успехи этого направления несомненно состоят в установлении общих закономерностей построения фольклорных и мифологических текстов как знаковых систем в их нарративно-логической структуре. Историческое же объяснение генезиса этих структур, их развития, устойчивости или изживания требует изучения фольклорных текстов в их функционировании в определенном историческом контексте, в составе более обширных систем, органическими компонентами которых они являются. Только оно может обеспечить учет вариативного пульсирования всей коммуникативной триады (исполнитель—текст—слушатель, или, в теоретико-информационной терминологии, — экспедиснт—медиатор (текст) — реципиент). Эти методы уже получили в международной фольклористике название контекстуальных (неофольклб- ристических, эколого-фольклористических, постструктура- листских и т. д.). Характерно, что это направление вновь привело к возрождению интереса к исполнителю, его социальной среде, реальному процессу функционирования фольклорных текстов и т. д. На этом пути фольклористика, пройдя очень важную стадию филологизации, вновь этнографизируется. Одновременно она вступает также в союз с психолингвистикой, социальной психологией, историей крестьянства и т. п. Задача, на наш взгляд, состоит в том, чтобы на этом этапе не растерять достижений собственно структуралистического (семиотического) направления, а также направления палеонто- лого-семантического, на котором мы здесь специально останавливаться не будем (см. работы В. В. Иванова, В. Н. Топорова и др.). Они чрезвычайно важны для понимания общих законов человеческого мышления и поведения (активности).

Современная общая теория фольклора вполне может объединить фольклорно-генетические исследования с историко-этнографическими. Они в целом не противоречат друг другу. В этой области в последние десятилетия сделано особенно много (см. работы В. Я. Проппа, В. М. Жирмунского, Е. М. Мелетинского, С. Ю. Неклюдова и др.).

Мы здесь не будем излагать теорию происхождения отдельных жанров. Важно подчеркнуть некоторые общие моменты. Многочисленные в истории фольклористики; этнографии и эстетики теории происхождения фольклора воспринимаются в последние годы как неудовлетворительные или по крайней мере односторонние в связи с тем, что большинство из них недостаточно учитывало синкретическую природу архаического общества и его культуры. В действительности же наиболее архаическое состояние из представимых нынешней наукой, по-видимому, было таковым во многих аспектах — видовом, жанровом, гносеологическом, генетическом и, пользуясь терминологией В. Е. Гусева, «элементном» (слово, мелодия, жест, мимика, движение, танец). Многие виды деятельности, которые можно условно вычленить из этого комплекса и которые позже обособились и стали развиваться самостоятельно или относительно самостоятельно, существовали слитно, во взаимопроникновении. При таком понимании старая альтернатива: что возникло раньше — религия или искусство, обряд или искусство, труд или искусство — теряет свой смысл. Все они, так же как традиционные знания, социальные отношения, социальная структура общества, существовали в зачатках или более или менее развитой форме в иеразъятом, недифференцированном виде.

Когда мы обращаемся к более позднему или даже совсем позднему фольклору, но еще функционирующему как самостоятельная система, то и здесь мы постоянно встречаемся с синкретическими формами (календарный обряд, хоровод и т. д.).

Вопрос о том, что возникло раньше — религия или искусство, столь же неверно поставлен, как и вопрос, является ли фольклор искусством. Последний связан — и вместе с тем его постоянно смешивают — с вопросом о возможности или необходимости изучать все жанры фольклора в эстетическом аспекте, что само по себе не вызывает никакого сомнения ни у кого из исследователей.

Можно и нужно также, например, исследовать в эстетическом аспекте средневековые «правды» или летописи (хроники), но это еще не значит, что именно эстетическая функция их породила, доминировала в них или была структурообразующей. Даже самые поздние жанровые системы фольклора сочетают в себе жанры с доминантой эстетической функции и жанры с доминантой какой-либо внеэстетической функции — функции прикладной, практической (информационной, познавательной, обрядовой, мнемонической и т. д.). В этих последних эстетическая функция вторична, она обычно — способ реализации- функции доминантной и формируется в связи с необходимостью реализовать ту или иную практическую функцию наилучшим образом (например, оплакать покойника так, как это принято, по сделать это особенно выразительно) .

Все сказанное ставит под сомнение расхожую формулу «фольклор — искусство слова». Как мы видим, не только «искусство» п не только «слова»! Шире можно сказать, что для ранних стадий развития человечества фольклор — это все формы духовной культуры, связанные с языком, выраженные речевыми средствами или — в том числе и речевыми средствами коммуникации. Обратим внимание на то, что в таком смысле термин «культура» употребляется как синоним «традиций». Имеются в виду все речевые образования (тексты), вошедшие в традицию (тек сты, модели текстов, словесные стереотипы — «общие места» и т. д.).

Разумеется, сказанное о рапном и архаическом по своей природе обществе не следует распространять на всю последующую историю - человечества. Менялись и структура, и компонентный состав духовной культуры, менялась и роль фольклора в ее системе. Именно в этом, как уже говорилось подробнее в главе «Фольклор и культура этноса», и состоит"основная сложность и даже опасность «сквозного», пригодного для всех веков, народов и состояний определения фольклора.

Исследования последних лет показали, что следует отказаться от позитивистской (или, может быть, точнее — эволюционистской) по своему характеру теорпи, согласно которой целые группы (серии) жанров возникали один за другим и друг из друга в четкой и простой исторической последовательности. Например, сказка о животных — волшебная сказка — новеллистическая сказка — анекдот или предание (легенда) — фабулат-меморат; героический эпос — историческая песня—баллада — солдатская песня. Большинство фольклорных жанров классического фольклора, кроме действительно поздних (например, рабочей песни), формируется достаточно рано. История жанров — это история их разветвления, параллельного развития, скрещивания и новой дифференциации. Так, бытовая сказка, по-видимому, возникла так же рано, как волшебная. Образ «трикстера» (плута, озорника) формируется стадиально раньше, чем образ богатыря (см. работы Е. М. Мелетинского, Ю. И. Юдина и др.).

Другое дело, что целый ряд конкретных слоев, составляющих отдельные жанры, исторически связан с определенным типом мышления и мировосприятия. Например, там, где не сформировалось раннее государство и не было борьбы за его сохранение или восстановление, там не возникало классических форм героического эпоса (по классификации Е. М.-Мелетинского). До определенной поры не формируется историческая песня типа русской исторической песни XVI—XVII вв., но, как показали исследования (Б. Н. Путилова, В. К. Соколовой и др.), историческая песня не превращается в былину, как и наоборот — былина не превращается в историческую песню. Это — разные типы историзма. Специфика традиционной культуры заключается в том, что подобные формы могут сосуществовать, возникнув в разное время. Последнее свидетельствует о том, что функции более ранней формы еще не изжиты и — шире — о том, что механизм отражения фольклором действительности весьма сложен и плохо укладывается в позитивистские схемы.

Впрочем, словосочетание «отражение действительности», когда речь идет о фольклоре, надо употреблять с большой осмотрительностью. Фольклор не только отражает действительность, по крайней мере это происходит не прямо и не просто. Он сам — часть действительности, элемент быта или, точнее, — целая сфера традиционного народного быта.

Фольклор — весьма активная форма духовной культуры, активная форма поведения. Фольклорные тексты исполняются далеко не только для того, чтобы услаждать слух или развлекать, создать нечто отвлеченно-прекрасное, хотя и это имеет место. Фольклорные тексты исполняют для воздействия на действительность (заговоры, обрядовые песни и т. п.), для восполнения ее (сказка, легенда). Это не значит, что в них не отражается действительность, но отражается она, как мы уже говорили, активно. Сама действительность в ее реальных жизненных очертаниях при этом чаще не изображается в точном смысле этого слова (т. е. не воспроизводится в формах, адекватных самой себе), а обозначается, моделируется с определенной активной целью, подвергается воздействию*

В главе «К проблеме датировки фольклорных произведений» мы уже приводили документированный пример, свидетельствующий о сложности и множественности типов отражения действительности в фольклоре. Он состоял в том, что легенда о покушении Петра I на убийство царевича Алексея возникла задолго до реальной гибели Алексея. Подобный факт, установленный в строгом соответствии с сохранившимися историческими документами, открывает возможность теоретически предполагать, что это далеко не единственный случай и в русском, и в мировом фольклоре. Так, например, со всей решительностью оправдывается теоретическая допустимость предположения, высказанного в свое время В. Я. Проппом и Б. II. Путиловым, согласно которому песня о покушении Ивана Грозного на сына могла возникнуть до убийства царевича в 1581 г. Это предположение вызывало напрасное и плохо скрываемое недоверие.

Для понимания некоторых проблем, Составляющих общую концепцию современной фольклористики, очень важно учесть следующее обстоятельство. Фольклористика XIX—начала XX в. в своих построениях (разумеются различные ее направления в той или иной мере) в целом исходила из квазикрйтического отношения к текстам, записанным в позднее время, т. е. в XIX—начале XX в., иначе — почти ко всему корпусу известных записей. Считалось, что, пройдя длительный путь бытования в крестьянской среде, они претерпели такие искажения, которые должны быть «сняты» исследователем. Это открывало простор для свободного конструирования прототекста (прототипа) и различных его качеств в зависимости от социальных, этнографических, фольклористических, эстетических и т. п. взглядов самих исследователей. Так, например, было предположено, что Илья Муромец был не крестьянского происхождения, как это следует из поздних записей, а первоначально —- дружинник, Алеша Попович имел первоначально только положительные черты, Владимир — тем более («красное солнышко» — эпитет, который фигурировал значительно чаще в антологиях и школьных изданиях, чем в подлинных текстах).336 В этом свете одним из важнейших достижений современной фольклористики следует считать выработку позитивного, доверительного отношения к поздним записям. Они именно и должны исследоваться в том виде, в каком они нам достались, и из них следует исходить, какие бы реконструкции предшествовавших состояний ни .предпринимались. Это заставляет воздерживаться от произвольного допущения любых метаморфоз.

Наконец, в рамках общей теории коснемся одной из ^важнейших проблем, занимающих фольклористику на протяжении всего ее развития. Мы имеем в виду про- >'блему взаимоотношения этнических традиций в истории (фольклора. Мы уже касались этой проблемы в предыдущих разделах, поэтому сформулируем наше отношение к ней кратко. История фольклористики в Европе в XIX в. была, с одной стороны, процессом осознания национального значения фольклорного наследия, с другой — накопления фактов, которые весьма выразительно свидетельствовали о сходстве фольклорных явлений, бытующих в разных этнических средах. Нам уже неоднократно приходилось упоминать об известном историко-фольклористическом парадоксе. Знаменитый сборник братьев Гримм был задуман ими как истинное выражение старогерманского (общегерманского) духа. Очень важно, что сборник был задуман и подготовлен в условиях раздробленности Германии и войн с Наполеоном, т. е. в условиях крайнего напряжения немецкого национального самосознания. В начале XX в., к 100-летию этого сборникаг началось издание пятитомного комментарий к нему И. Вольте и И. Поливки. Комментарий подытожил сравнительные изучения сказки и показал широчайшее международное распространение сюжетов, которые фигурировали в сборнике братьев Гримм. Парадокс, о котором мы говорили, заключается не только в этом, но и В том, что замысел Гриммов нельзя тем не менее считать неудачным или неудавшимся, опровергнутым трудом Вольте—Поливки или наблюдениями и материалами других фольклористов.

Современная фольклористика снимает альтернативу: заимствование/самозарождение (диффузия/конвергенция). Если большинство компаративистов ХІХ в. каждое сходство или даже подобие считали несомненным заимствованием и задача заключалась в том, чтобы выяснить, кто у кого заимствовал, то уже А. Н. Веселовский ввел весьма существенное ограничение: мотивы (т. е. простейшие повествовательные единицы) могут самозарож- даться (т. е. параллельно и независимо формироваться) в разных этнических средах, сюжеты же как сложные сочетания мотивов — передаются. Он писал: «Чем сложнее комбинация мотивов.. чем они нелогичнее и чем составных мотивов больше, тем труднее предположить при сходстве, например, двух подобных, разноплеменных сказок, что они возникли путем психологического самозарождения на почве одинаковых представлений и бытовых основ. В таких случаях может подняться вопрос о заимствовании в историческую пору сюжета, сложившегося у одной народности, другою».337 Дальнейшие изу чения показали, что и сюжеты, и мотивы могут и «само- зарождаться», и заимствоваться.

Фольклор каждого народа (этнической или локальной ?общности) развивается собственными путями и по собственным причинам, однако он (так же как фольклор других народов) подвержен действию общих закономерностей. Важно при этом признание того, что развитие является причиной заимствования, а не наоборот. Заимствуется что-либо вовсе не потому, что сюжеты или иная фольклорная субстанция обладают некоей инерцией самодвижения, а потому, что у заимствующей стороны возникает в этом внутренняя необходимость.

В. М. Жирмунский показал, что сходство (подобие) может иметь по крайней мере три причины: генетическую (общее происхождение двух или более народов и их культур), историко-культурную (контакты, которые могут облегчить акт заимствования либо способствовать сближению форм, разных по происхождению), действие общих закономерностей (конвергенция, или «самозарождение»). Родственность народов облегчает возникновение подобия или сходства по другим причинам, так же как, например, длительность этнокультурных контактов.

Спонтанное, конвергентное развитие сюжетов или общих поэтических форм доказывается прежде всего наличием их у этносов, которые никогда не были в контакте. Таких фактов теперь накоплено предостаточно. Кроме того, теперь можно считать доказанным, что сюжет — не случайное сочетание мотивов, а их логичное сцепление и взаимодействие по определенным закономерностям. Для волшебной сказки это показал с большой убедительностью

В. Я. Пропп, для эпических песен — В. М. Жирмунский, Е. М. Мелетинский, Б. Н. Путилов и др. В упоминавшейся уже неоднократно нашей книге о русских народных социально-утопических легендах было документально установлено, что один и тот же сюжет (например, об «избавителе», о «далекой земле») может много раз заново возникать не только в разных, но и в одной и той же этнической среде. Традиция может проявиться не только в длительности существования одних и тех же текстов, но и, например, в так называемой «типологической преемственности» (термин Б. Н. Путилова) общих законов поэтического мышления, преемственности моделей сюжетов и моделей порождения вербального текста. Она может выразиться также в преемственности поэтических

приемов, словесных стереотипов, исполнительского опыта и т. п.

Необходимо отметить еще одно обстоятельство. При рассмотрении характера сходства (подобия, схождения) важно учитывать, на каком уровне рассматривается исследуемый материал — на уровне самых общих жанровых закономерностей, на уровне сюжетов, мотивов, образов действующих лиц или словесного текста. Мы уже пытались однажды высказать предположение, что этническая специфика формируется в освовном на уровнях выше или ниже сюжетного.338 Для установления же факта заимствования, как это ни парадоксально, важнее совпадение не существенных (принципиальных) идеологических и эстетических моментов, а очень часто — мелочей, случайностей, бытовых деталей, ошибок и т. д. Впрочем, это общее правило давно сформулировано текстологами- медиевистами для установления соотношения рукописных текстов (Д. С. Лихачев).

Большое историко-культурное значение имеет проблема * воздействия фольклора на литературу. Весьма важна она и в этнокультурном плане, поскольку понимается как проблема преемственности этнических традиций, их континуитета.

Литература, как известно, вышла из материнского лона фольклора. Поэтому для древнейших литератур — восточных, античной, средневековой европейской — было . характерно своеобразное двойственное отношение к фольклору: одновременно и отталкивание от него, и несомненное воздействие фольклора на литературу. В новое время мы встречаемся как со сходными явлениями (Бернс, Беранже, Кольцов, Шевченко) прямого продолжения фольклорной традиции при ее естественном преобразовании, .связанном с переходом от устной формы коммуникации к письменной, так и с намеренным, нарочитым и теоретически мотивированным обращением к фольклору.

Важно отметить, что накоплено много фактов, которые ясно показывают, что к фольклору писатели, композиторы, художники обращаются по весьма различным причинам (идеологическим, социальным, эстетическим). При этом они могут принадлежать к самым разным ху дожественным направлениям и флангам. В основном же можно говорить о двух типах обращения к фольклору — как к национальному наследству и как к явлению крестьянского быта (или рабочего, купеческого и т. д.), т. е. явлению, социально определенному.

В настоящее время особенно актуально не дальнейшее накопление фактов, а выработка общего представления о механизме и истории фольклорно-литературных отношений в больших историко-культурных масштабах. При этом важно было бы учесть современные достижения теории коммуникации, осмыслить механизм литературно-фольклорных отношений как взаимодействие двух исторически сложившихся типов коммуникации — устного и письменного — в их социальной, этнической, культурной и эстетической специфике.

Наконец, в заключение еще раз столь же кратко коснемся проблемы, которая сыграла значительную роль в формировании современной общей теории фольклористики, — роли и места фольклора в современной культуре и в связи с этим функций и обязанностей фольклористики по отношению к современности.

Процесс урбанизации, о котором мы уже говорили, сопровождался не только переориентацией значительной части сельского населения на современную городскую культуру, но и сменой механизма коммуникации в сфере как информационной, поведенческой, так и художественной.

Накопителем и передатчиком (транслятором) важнейших знаний, опыта и достижений стала теперь не устная традиция, а библиотеки, фонотеки, фильмотеки, информационные бланки систем ЭВМ и т. д. Разумеется, роль устной традиции все еще значительна, но она уже имеет далеко не только фольклорный характер. Появились даже новые устные формы (или, может быть, точнее — каналы) коммуникации (радио, телевидение, звукозаписывающие и звуковоспроизводящие аппараты). Устные формы сочетаются с техническими формами коммуникации, или одновременно сами являются ими, либо обслуживают более периферийные потребности, чем основные, наиболее важные для современных идеологических структур. Что же касается собственно фольклорного творчества, то оно сохраняет прежде всего художественные функции (даже в составе современных обрядов), прпчсм тоже в основном периферийные. Все это, однако, не значит, что у фольклористики ней’ более обязанностей по отношению к современности. Весьма актуальна разработка роли фольклора как живого художественного наследия. Подчеркиваем — «живого», так как особенно важно изучение так называемых «вторичных» форм, или «фольклоризма», о которых мы уже говорили в специальном разделе. И, наконец, фолькло-- ристика должна не упускать из виду реальные фольклорные формы, продолжающие существовать (устный рассказ, самодеятельная песня фольклорного характера,, пословицы и поговорки и т. д.). Их разработка могла бы помочь углубленному постижению не только исторических, но и современных процессов.