В начале двадцатых годов того времени в деревне для молодежи никаких развлечений не было по линии политпросвета, таких, как клуб, изба-читальня, а о радио и телевизоре и понятия не имели. Все также справляли религиозные праздники, варили самогон, процветало пьянство, драки, поножовщина и картежная игра. Молодежь зимой устраивали супредки и вечеринки. У нас, в деревне Теребуни, в год праздновали два религиозных праздника. Один зимой 9 декабря - день Георгия Победоносца, а другой весной 22 мая - день Николаю Чудотворцу. Не знаю, почему Николы празднуют два раза в год, летнему и зимнему. Но старики рассказывали, что есть такая легенда. Якобы Никола и Касьян шли вместе, и на дороге у мужичка в телеги сломалось колесо. Никола сказал: «Давай поможем мужичку». А Касьян ответил: «Не стоит мараться» и пошел дальше. А Никола стал помогать мужичку. А посему Николы чудотворцу празднуют два раза в год, весной и осенью. А Касьяну остудному празднуют в четыре года один раз - 29 февраля в високосный год. Вот подходит праздник Егорьев день, самогонка у нас есть, нам привезли за починку гармони, а поскольку етот праздник бывает в посту Рождественском-то мясное и молочное не употребляется. Мы решили, что я пойду на Ильменское озеро и выменяю там рыбы. Но в тое время еще деньги не имели большого значения, а больше меняли вещь на вещь, а продукты на продукты. Общего эквивалента на товар и продукты не было. Вот я насыпал в шалгун (мешок - О. Б.) полпуда ржи, по теперешнему 8 кг, а рыбу меняли килограмм за килограмм. Погода стояла сухая и ясная, был мороз, но снег еще не выпал, и дорогой было идти хорошо, а подобувше (обут - О. Б.) я был в поршеньки (простая легкая мужская и женская рабочая обувь - О. Б.) и ногам идти было легко. Вышел я из дому еще в потёмках, дорога предстояла длинная, от нас до Ильменя более 35 км. Но есть народная пословица, что долгие мысли сокращают долгие дороги, а долгие дороги всегда сокращают долгие мысли. И к обеду я уже был в Ильмени. Но на мою неудачу, хорошей рыбы - судачка или барканничка (так называли рыбу - окуня в возрасте одного года - О. Б.) не случилось. Мне рыбаки предложили: - А ты, паренек, переночуй, утром завтра у нас будет улов, будут и судачки. Но ночевать мне не хотелось, к утрею (утру - О. Б.) я рассчитывал уже быть дома. Завтра праздник, и я должен быть дома, и я не послушал рыбаков, и выменял окуней и плотвы, и сразу пустился в обратный путь. Зимой в декабре дни короткие, и как я ни нажимал, но на половине дороги меня застигла темнота, а к тому же навалился какой-то густой туман, и вовсе стало не видно дороги. И я рад, что добрался до деревушки, и решил попроситься ночевать. В первой же избы, где мелькает огонек, я постучался в ворота. Женский голос спросил меня: - Кто там, чего надо? - Тетя, пусти переночевать, - спросился я. - Хозяина дома нет, да и семья у нас большая. Не пущу, - ответила тетка. Я пошел к другой избе, где тоже мелькает огонек керосиновой лампы. Там тоже женщина, и она мне ответила: - Мужа дома нет, а я одна, боюсь пустить. Но я стал тетку упрашивать. - Пусти, тетя, ведь ночлег с собой не носят. Она спросила: - А ты хоть кто будешь-то? - Да я мальчишко, - ответил я. - Ну, ладно, заходи уж, переночуй. Муж, наверное, сегодня не приедет, он до сих пор не приехал, так, наверное, где-нибудь опять кутит. Он у меня такой непутевый пьяница. И тетка открыла мне ворота, потом бросила на пол постелю и армяк и спросила: - Может, поесть хочешь? Я не отказался, и тетка налила мне ладку (миску - О. Б.) похлебки, и я с удовольствием поел. Потом она еще спросила: - А что ето ты несешь в шалгуне? - Да я, тетя, ходил за рыбой на Ильменское озеро, у нас завтра праздник Егорьев день, так вот к празднику рыбешки выменял. Да вот видишь, и припоздал, а темень. - Ну, ладно, ложись и отдыхай, - сказала тетка. Я разделся и лег в постелю под армяк. С усталости я быстро уснул. Не знаю, долго я спал, но вдруг сквозь сон услышал зычный голос, словно из трубы. Шум, гром и молнии. Это приехал хозяин и пьяный, бушует и кричит: - Настя, выпрягай кобылу, все, что на возу убери и давай мне жрать. Тетка быстро вздувает огонь, достает с печки харчи и ставит на стол сковороду картошки и похлебку, и говорит. - Ешь, Петра. А сама уходит выпрягать кобылу. А я лежу не сплю, и не знаю, что делать, подняться или лежать. Но Петра сам увидел и стянул с меня армяк. И заорал, словно из домника: - А это откуда ты есть, а ну вставай! Я вскочил и от страху сел на лавку. Боже, что за Петра, черный, с черной бородищей, как лопата, шеища топором не перерубить, черная, жилистая, как старые гужи на хомуте. В черном полушубке опоясавше (опоясавшись, подвязавшись - О. Б.) красным кушаком, ручищи грязные, а кулачищи, словно пудовые гири, и кнут в руках. «Убьет», - мелькнуло у меня в голове. И бежать некуда и поздно. А Петра как трахнет кнутовищем по столу, так что сковорода подпрыгнула. Потом извлек из кармана полушубка черную, как ночь, бутылку, заткнутую паклей, да опять как трахнет на стол, ажно стол зашатался, и закричал. - Что нахохлился, садись за стол, пить будем, я тя проучу, как ночевать в людях, у чужих баб, - и достает из шкафишка большие, как лохани, две чашки, и наливает из бутылки две чашки себе и мне, и кричит на меня: - Пей! А я начинаю его упрашивать: - Дядя Петра, я не пью, и истинно не могу пить. А он кричит на меня, и мне нехотя приходится пить. Самогонка черная, подгоревше (подгоревшая - О. Б.) и пахнет черте знает чем, всяким птицам воняет. А Петра вылопал чашищу и стал хлебать похлебку. Он еще больше раскуражился, когда выпил таку чашищу, и кричит на меня: - А ты кой черт не жрешь, и не допил, что брезгуешь, да и не закусываешь! - Не могу, дядя Петя, - умоляю я его. - А не можешь, а это что в мешку у тебя?! - закричал он, увидав мой шалгун с рыбой. -Да рыбы, дядя Петра, я был на Ильменском озере и вот купил рыбы к праздничку. - А, рыба к праздничку! А ну, покажи, что за рыба. Я подаю ему шалгун с рыбой, он посмотрел рыбу и заорал на меня: - Так ты будешь пить и жрать, а? Я опять взмолился, что не могу пить и есть. - А, не можешь! Тогда Петра схватил со стола ладку с недоеденной похлебкой и вылил остатки в шалгун с рыбой, туда же полетели и остатки картошки из сковороды. А потом выпил еще самогона и заорал: - Вот тебе, коли не хочешь, неси, дорогой сожрешь! И Петра давай бушевать, со стола сковорода полетела на пол и зазвенела, а кнутом так и хлещет по столу и кричит: - А, вы еще не знаете меня, так узнаете! Я сижу перепуган, не знаю, что и делать, главное я разувше (разувшись - О. Б.), в носках не побежишь. Не знаю, что было бы дальше, но тут вернулась хозяйка. Видимо, что и она его боится. Стоит, прислонившись к печке, и смотрит на Петру, как побитая собака, и мигает мне, чтобы я скорее уходил. Я схватил свои шалгуны, со всем там содержимым, пиджачок, шапку и поршни в охапку и в одних носках выскользнул на улицу, пока Петра там бушевал с хозяйкой. И идти не знаю куда, настроение с перепугу собачье, но раздумывать некогда. Присмотрелся и увидал тропинку, вдоль частокола. Я стал по ней пробираться, отойдя подальше, обул поршни, одел пиджак. Идя по тропинке, я набрел на холодные строения. Всмотрелся и увидел гуменные ворота. Ощупал и обнаружил, что они не закрыты на замок. Вот идея, дождать (дождаться - О. Б.), когда поразвиднеет (станет видно, начнёт светать - О. Б. ). Я без труда открыл гуменные ворота и вошел в гумно, и начал в потемках край стены (вдоль стены - О. Б.) двигаться, нащупывая вперед рукам, чтобы где-то присесть. И тут я наткнулся на лестницу и решил полезть вверх по лестницы. И наверху наткнулся на солому, которая сложена на жердях. - Вот ето добре, - подумал я. А на соломы я наткнулся на зимние легковые саночки. И я прекрасно устроился в саночки, обложившись соломкой. Мне стало тепло и уютно, а рыбу устроил в головяшки саночек, чтобы она отекала. И я задремал. Не знаю, долго ли я был в забытье. Вдруг услышал, что гумно открылось и осветило фонарем, и разговор мужской и женский. Ну, теперь попался, попал в ловушку, сам залез, и бежать некуда. Неужели ето Петра с женой, ищут меня? Но проходит время, а меня никто не ищет. И не лезет по лестницы, а фонарь светит. Я приосмелел. И я захотел посмотреть, а кто же там, подался вперед и стал заглядывать, а солома-то скользкая, и санки заскользили вниз, и так все быстро, что мне и удержаться не за что. И я с санкам и лестницей полетел вниз, и с шелгуном, из которого содержимое разлетелось по гумну. Лестница одним концом ударилась в противоположную стену, чем и смягчила мое падение, не достав до полу. Шуму и грому наделал много. А люди стремглав убежали из гумна, а женщина даже с визгом. Я тоже напугался не менее, чем и они, но спустился удачно, ушибов нет. Быстро схватил мешок и стал собирать рыбу. Теперь в рыбы не только похлебка и картошка, но солома и мякина, и я быстро выскользнул из гумна. Выбрался на дорогу и одумался, и мне самому стало смешно. Людей напугал и сам напугался. Побери бес и с рыбой, сколько невзгод перетерпел. Стало уже светло, и я быстро зашагал, а до дому еще километров пятнадцать. И к обеду я уже был дома. Дорогой я старался отделить рыбу от всех других примесей, но следы остались. Мать, перебирая рыбу, заметила мне: - Сашка, а чего ето в рыбы мусор попадается, вроде соломы и пелов. Я отговаривался. Не буду же я говорить о своих приключениях. - Да я, мама, рыбу брал из корзины последки, так не иначе ето морская трава. Но мать убедить не легко. Она видит, что ето не морская трава, и она начинает причитывать: - Господи, везде-то не слава богу! Да ведь, какой отец, такие и дети. Вот непутевые-то, - продолжает мать читать проповедь, уже батьке. А батько сидит за верстаком, молчит и как будто не слышит. Приведем еще один рассказ, в котором колоритно представлено, как жители деревни воспринимали то новое, что появлялось в быту, например, радио или кино.