1.5. Типология мемуаров Русского зарубежья первой волны
Мемуаристика Русского зарубежья отражает все грани политических, литературоведческих, философских взглядов, господствовавших в эмигрантской среде, и представляет существенный текстовый массив. Не удивительно, что ряд исследователей Русского зарубежья (Ю.В. Булдакова, Е.Л. Кириллова, Н.Н. Кознова) в основу своих научных исканий положили типологический метод. Н.Н. Кознова критерием типологизации мемуарных текстов разных авторов избирает категории «памяти» и «субъективности» и выделяет следующие формы повествования: очерковую, эссеистическую, дневниковую и эпистолярную. В творчестве одного и того же автора, по мнению исследовательницы, эти формы могут взаимодействовать друг с другом и трансформироваться, образуя новые типы повествовательных форм83. Считая одной из доминант типологического анализа предмет воспоминаний, Е.Л. Кириллова в мемуаристике Русского зарубежья выделяет две типологические разновидности текстов - литературный портрет и автобиографию. В первом случае память автора сосредоточена на образах современников, во втором - на собственном «Я», на событиях своей жизни84. Несколько иной типологический подход предлагает Ю.В. Булдакова. Взяв за основу принципы авторского сознания, характер моделирования мира, синтактику, прагматику, репрезентацию, исследовательница выделяет три модели дневникового дискурса: описательно-фиксирующую (нарратив определяется детальным описанием бытовых событий авторской жизни с незначительными вкраплениями лирических фрагментов), экзистенциальную (основа нарратива - бытие, авторская рефлексия) и синтетическую (синтез двух предыдущих моделей)85. Как видим, единого подхода к критериям типологизации мемуаристики Русского зарубежья среди исследователей не существует. В основание типологии разные исследователи закладывают разные формальные и содержательные аспекты структуры мемуарного дискурса: авторскую мотивацию, мировоззренческую позицию, специфику творческой индивидуальности, стилевые характеристики текста, его проблемно-тематическое поле. Мы за исходный типологический принцип, определённым образом упорядочивающий наличное и возможное множество мемуарных текстов эмигрантов первой волны, берём функционально-коммуникативный аспект, учитывающий как внутритекстуальные, так и экстратекстуальные факторы, и выделяем следующие типы мемуаристики: портретные очерки, историколитературные обозрения, социально-бытовые записки, документально исторические хроники. Портретные очерки («Дневник моих встреч» Ю.П. Анненкова, «Живые лица» З.Н. Гиппиус, «Далёкое» Б.К. Зайцева86 и т.п.) носят описательный характер. Авторы вспоминают лишь отдельные, на их взгляд, важные эпизоды из собственной жизни и жизни своих героев, тяготея к стилевой и композиционной свободе, отдавая предпочтение непринуждённой форме диалога с собой и со временем. Так, из воспоминаний Ю.П. Анненкова мы словно мимоходом узнаём, как он нюхал эфир с Н.С. Гумилёвым, пьянствовал с С. А. Есениным, собеседовал с В.И. Лениным, по воле случая ночевал у А. А. Ахматовой87. В «Живых лицах» З.Н. Гиппиус из череды «лёгких встреч» создаёт объёмные образы «лунного» А. А. Блока, «одержимого» В.Я. Брюсова, В.В. Розанова, Ф. Сологуба88. Внутритекстуальную основу историко-литературных обозрений («Одиночество и свобода» Г.В. Адамовича, «На Парнасе Серебряного века» С.К. Маковского, «Некрополь» В.Ф. Ходасевича89 90 91 и т.п.) составляет творческая деятельность объекта воспоминаний, а бэкграундом выступает социальнокультурная среда. Мемуарист сквозь призму творческой деятельности объекта воспоминаний постигает особенности его мировосприятия, жизненный путь. Г лавные признаки нарративной организации мемуаров такого типа - критический анализ, оценочность. Смысловым ядром воспоминаний Г.В. Адамовича об А. А. Блоке, например, является довольно резкий литературно-критический анализ поэмы «Двенадцать» - «грандиозной оплошности» , «греха на художнической совести» А.А. Блока, по мнению критика-мемуариста. Распространённую литературную параллель «Двенадцать» - «Медный всадник» Г.В. Адамович считает преувеличенной, хотя и не скрывает, что сразу после выхода поэмы придерживался противоположной позиции, а мнение изменил лишь по прошествии времени. «Уверен ещё и в другом: поэма «Двенадцать» если в нашей литературе и останется, то к сокровищам её причислена не будет», - резюмирует мемуарист92. В социально-бытовых записках («Воспоминания. От крепостного права до большевиков» Н.Е. Врангеля, «Воспоминания о России (1900-1932)» И.Д. Голицыной, «Революционные дни» Ю.Ф. Кантакузиной, «Воспоминания» С.В. Рахманинова93 и т.п.) авторы не поднимаются с бытового уровня на уровень бытия. Нарративный ряд таких воспоминаний строится из сугубо бытовых и биографических деталей и подробностей. Мемуаристы не стремятся к художественному анализу действительности, к философским и мировоззренческим обобщениям. Их цель - максимально полно зафиксировать быт литературный, художественный, исторический. Так, вспоминая об Ивановке - любимом имении в Тамбовской губернии, С.В. Рахманинов предстаёт бытописателем. Он с предельной тщательностью, но без излишних эпитетов описывает местоположение имения («Находилось оно около 300 миль к юго-востоку от Москвы, или ночь по железной дороге»94 95 96), его «природные красоты»: степи «от горизонта до горизонта», большие фруктовые сады, парк, озеро. И акцентирует своё внимание и внимание читателей на сельскохозяйственной технике («У нас были и сноповязалки, и косилки, и сеялки 1 ПО в большинстве случаев американского происхождения, фирмы Мак-Кормик» ). Предел мечтаний композитора, согласно воспоминаниям, «покупка сильного 103 американского трактора» . Социально-бытовые записки оставили и родители белого генерала П.Н. Врангеля: отец Н.Е. Врангель97 и мать М.Д. Врангель, урождённая Дементьева- Майкова98. Правда, вспоминая жизнь в холодном и голодном Петрограде 1918 года, баронесса даёт ей оценки, совершенно противоположные по тону тем, что звучат в мемуарах её супруга-либерала. Нарратив документально-исторических хроник («Поезд на третьем пути» Дон-Аминадо, «Хроника событий глазами белого офицера, писателя, журналиста» А.И. Куприна99 100 и т.п.) строится вокруг событий, значимых в историческом контексте эпохи, имеющих значение в эволюционном развитии страны, народа. Описания этих событий доминируют над фактами из частной жизни самого автора. В мемуарах данного типа силён историко-этнографический пласт. Повествовательная линия имеет строго хронологический характер. Автор выступает в роли аналитика, вынося субъективную оценку событиям прошлого. Рефлексия носит историософский характер. Главная задача автора - постижение исторического значения явлений и событий, очевидцем которых он стал. Мемуары политических и общественных деятелей дореволюционной и эмигрантской России: В. Л. Бурцева, П.Н. Врангеля, Р.Б. Гуля, А.И. Деникина, А.Ф. Керенского, П.Н. Милюкова, П.А. Сорокина, - составляют отдельный пласт воспоминаний Русского зарубежья . На страницах своих записок, дневников, биографий эти авторы дают собственные, не всегда бесспорные объяснения трагическим событиям, имевшим место в России. Однако ценность мемуаристики в том и заключается, что из субъективного, порой противоречивого, набора исторических фактов, лиц, событий складывается объективная картина прошлого и настоящего. Память - ключевая категория сознания любого человека. «Я помню, следовательно, я существую». Именно так можно перефразировать слова Р. Декарта, говоря о мемуаристике и мемуаристах. В Русском зарубежье, в ситуации социополитического и культурного распада государства, общества, строя память становится той точкой, опираясь на которую русская эмиграция и выполняет свою миссию по сохранению национальных основ. Вслед за И.А. Бродским можно говорить, что всякому изгнаннику присущ «гипертрофированный ретроспективизм». «Ретроспекция занимает в его существовании чрезмерное место. Она заслоняет реальность и затемняет будущее завесой куда более внушительной, чем самый густой туман. У изгнанника как у дантовских лжепророков, голова постоянно отвёрнута назад, и слёзы или слюна текут по спине. Пишущий же, даже получив свободу передвижения, не может 108 никак оторваться от мира своего прошлого...» Неслучайно, в условиях эмиграции память - индивидуальная и коллективная, - приобретает первостепенное значение. Мемуарно автобиографическое начало - неотъемлемая черта творчества изгнанников. Дневники, письма, автобиографии, мемуарные портретные очерки, собственно воспоминания - это «плач» по прошлому и одновременно послание в будущее с опорой на настоящее. Мемуары - это прошлое как настоящее. Это ощущение, что жизнь продолжается в привычных формах. Это иллюзия, что можно что-то изменить. Надежда на эти изменения. Прошлое - опора настоящего и надежда на будущее. «Связь живого в прошлом с живым в настоящем есть истинная культурная традиция», - утверждал П.Н. Милюков101 102 103. Разумеется, для любого мемуариста, в том числе и для писателей- эмигрантов, мемуары - это попытка напомнить о себе, о своём месте в мире, попытка «сохранить лицо». В тоже время стремление рассказать о себе, воспроизводя факты собственной биографии, или в воспоминаниях о жизни современников, связано у эмигрантов с острой потребностью сохранить вдалеке от Родины её традиции, устои, имена, с желанием воспротивиться ассимиляции, не дать раствориться культуре прежней России в современном инокультурном, инонациональном окружении. «Наша цель - твёрдо сказать: подымите голову! Миссия, именно миссия, тяжкая, но и высокая, возложена судьбой на нас», - призывал И. А. Бунин, выступая перед парижскими эмигрантами в феврале 1924 года Мемуаристика Русского зарубежья составляет особый пласт духовной жизни русских за рубежом, имеет свои черты и особенности. Литераторы, художники, музыканты, политические лидеры вспоминают о деятелях российской дореволюционной культуры, эмигрировавших или оставшихся в Советской России, о событиях, произошедших на Родине в последнее десятилетие, часто отдавая им приоритет перед событиями собственной жизни. Л.Н. Андреев, К.Д. Бальмонт, А. Белый, А.Н. Бенуа, Н.Н. Бердяев, А. А. Блок, В.Я. Брюсов, Н.С. Гумилёв, В.И. Иванов, Д.С. Мережковский, К.В. Мочульский, П.П. Муратов, Б.Л. Пастернак и др. - каждый из них олицетворение эпохи, важная часть прошлого, ещё вчера бывшего настоящим. Таким образом, создаётся целая галерея известных людей Серебряного века русской культуры и Русского зарубежья. Мемуары - реконструкция облика уходящей культурной традиции. Попытка оставить память о ней. «Живые лица» З.Н. Гиппиус, «Москва» и «Далёкое» Б.К. Зайцева, «Петербургские зимы» Г.В. Иванова, «Другие берега» В.В. Набокова, «На берегах Невы» и «На берегах Сены» И.В. Одоевцевой, «Некрополь» В.Ф. Ходасевича, «Отражения» З.А. Шаховской104 105 - книги, в большинстве своём состоящие из мемуарных портретных очерков, ранее опубликованных в эмигрантских периодических изданиях. Разные по интонациям, форме, эстетической манере, созданные и изданные в разные годы, они перекликаются набором персонажей и символикой заглавий. Но есть и главные персонажи - А.В. Амфитеатров, И. А. Бунин, З.Н. Гиппиус, Д.С. Мережковский, Н.А. Тэффи, С. Чёрный. Вспоминают по-разному. Так многие авторы, вспоминая И.А. Бунина, единодушно отмечают свойственный писателю «непреодолимый страх смерти» . Поэтесса и близкая подруга И.А. Бунина Г.Н. Кузнецова вспоминает об этом как о бытовом факте: «Говорили о «людях смерти», к которым И.А причисляет себя» , - и отмечает огорчение некоторых читателей тем, что «в писаниях Бунина столько страха смерти и «мало Бога»106. Писательница З.А. Шаховская считает эту черту основной, имманентной всему творчеству И.А. Бунина: «Всё естество его противилось тлену и исчезновению. С такой же яростью, с которой он ощущал жизнь... предчувствовал и понимал он и тленье. Не было в Бунине мудрости и пресыщенности Соломона, но жила в нём память о конце всего существующего, память Экклезиаста»107. «Мучительный. страх смерти, уничтожения, небытия.» отмечает в И. А. Бунине и Н.А. Струве108 109 110. Причины мучений писателя перед «возможным исчезновением плоти» он видит в сильной зависимости от земной эстетики и всего того, что как раз «душу облекает в плоть» . Точку зрения Н.А. Струве подтверждают и воспоминания, оставленные критиком А.В. Бахрахом: «Бунин категорически отрицал возможность загробной жизни, утверждая, что противоречило бы высшей логике, если бы после «минутного» пребывания на этой планете. предстояли мириады. лет какого-то непонятного. существования, поскольку ничего не было до рождения»111. Мемуары - вольная речь от первого лица («Говорю то, что хочу сказать»). Одни и те же события, одни и те же персоналии в воспоминаниях разных авторов получают порой диаметрально противоположную оценку. Так абсолютно разные грани творчества и личности З.Н. Гиппиус подчёркивают в своих воспоминаниях Г.В. Адамович и Б.К. Зайцев. Г.В. Адамович пишет о заслугах и достоинствах З.Н. Гиппиус, восхищается язвительным стилем её писания. Б.К. Зайцев же наоборот считает и Д.С. Мережковского, и З.Н. Гиппиус высокомерными и брезгливыми. «. Обращённости к «малым сим», какого-либо привета, душевной теплоты и света в них очень уж было мало. Они и неслись в некоем, почти безвоздушном пространстве, не совсем человеческом» . Можно говорить о некоей модельности памяти русских эмигрантов. Мемуаристы вспоминают одних и тех же деятелей русской дореволюционной культуры, одни и те же события, лишь вставляя в общую модель Родины свои индивидуальные черты. Мемуары русских эмигрантов - имитация возвращения. Оттенки в коллективный портрет русской эмиграции вносят воспоминания её европейских визави. Так, К. Шанель в своих мемуарах отмечает: «Русских в Париже было много, особенно после их революции. И они очень разные: жизнерадостные и мрачные, решительные и поникшие, уверенные в будущей победе и опустившие руки, кто-то сумел вывезти свои деньги до страшных событий, кто-то приехал в Париж без франка в кармане, кто-то пытался работать, а кто-то влачил жалкое существование на пожертвованные деньги. Среди них много способных и даже гениальных, но сколько же просто спилось! Вот это коробило меня больше всего: почти все русские, даже самые большие умницы и принадлежащие к знатным родам, много пили, а напившись, превращались ни во что. Но большинство трудились честно, даже дамы из 121 высшего общества, дамы императорской фамилии» . Вспоминая И.Ф. Стравинского и С.П. Дягилева, или просто «Дяга», как К. Шанель его по-дружески называет, кутюрье признаётся: «Бывали моменты, когда я завидовала их достоинству и породе» . Но уже в следующих строках очарование уступает место сожалению: «. им нужна спина, за которой можно прятаться, мало кто способен вырвать что-то зубами. Таким не место в нынешней 123 жизни» . Жители Берлина 1920-х годов отмечали в своих воспоминаниях резкую границу между эмигрантами и «аборигенами»: «Два мира без мостов, два строго ограниченных государства. Русские остаются русскими, даже на Неппском 112 113 114 115 проспекте в Берлине, мы, немцы, живём по нашим правилам... Мимо скольких Базаровых, Карамазовых, Обломовых и Онегиных мы прошли? Сколько Анн 124 Карениных мы проглядели?» Вот он типичный взгляд европейца на русского эмигранта. Гениального, способного, трудолюбивого, но так до конца и не понятого, чуждого европейскому мировоззрению. А может, и не стремившегося быть понятым? Мемуары русских эмигрантов - попытка разобраться в трагических событиях российской истории. Авторы воспоминаний стремятся не просто остановить время, сберечь, зафиксировать в памяти ушедшую Россию, считая себя едва ли не единственными её наследниками, а в публичной форме дают ответ на вопрос, которым задавался каждый изгнанник: «В чём и когда мы ошиблись?». Автобиография одного человека становится автобиографией рода человеческого. «Из-за России-то и вся мука, вся ненависть моя. Иначе чего бы мне сидеть в Приморских Альпах, в Париже?» - признаётся И.А. Бунин . «... нет, нет, нет, не было ошибки, да и несчастья нет Произошло то, что должно было произойти», - утверждает Г.В. Адамович116 117 118 119. Мемуарный анализ прошлого позволяет представителям Русского зарубежья объяснить настоящее, найти своё место в чуждой окружающей действительности, самоидентифицироваться. Так, И.А. Бунин считает русских эмигрантов «неким грозным знаком миру и посильными борцами за вечные божественные основы человеческого существования, ныне не только в России, но 127 и всюду пошатнувшиеся» . Воспоминания авторов Русского зарубежья изобилуют «милыми» деталями, насыщены подробностями устойчивого быта ушедших лет. Церкви и рынки, похороны и кладбища, майский парад на Марсовом поле и наводнение 1903 года, зрелища и развлечения вспоминает А.Н. Бенуа120 121 122. Н.А. Тэффи в миниатюре «Ностальгия» пишет о лесах, полях, монашенках, солёных груздях, чёрных тараканах, крестном ходе с водосвятием, «чтобы дождик был, зерно напоил» . В. А. Оболенский детально описывает первые электрические фонари, уличного мороженщика, Ваньку-извозчика, Вербное гулянье, иллюминацию в царские дни, праздничные балаганы, выкрики уличных разносчиков. «В причудливой смеси европейской культуры со старым русским бытом и заключалась своеобразная прелесть старого Петербурга», - резюмирует автор . Очевидно, для всех авторов поиски точки опоры в прошлом - форма сопротивления настоящему безвременью. Мемуары эмигрантов - «лоскутное одеяло», состоящее из мелких, незначительных, на первый взгляд, но таких родных, понятных и знакомых каждому читателю деталей и образов. Документализм внешних деталей в мемуарах органично соединяется с явно выраженными или имплицитно ощущаемыми переживаниями по их поводу. Субъект высказывания в мемуарах - действующее лицо, а не только наблюдатель и активный комментатор. Активное личностное начало - неотъемлемая черта мемуарного жанра. Столь детальное овеществление прошлого позволяет авторам сократить временной разрыв между тем, что было, и тем, что стало. Наглядность прошлой жизни делает её более прочной, несокрушимой как в глазах самих авторов, так и в глазах читателей. Бытие превращается в со-бытие. Мемуары русских эмигрантов - воскрешение прошлого. Прошлое в них предстаёт как настоящее и издалека выглядит привлекательнее, чем оно было на самом деле. Мемуары отличаются «выпрямленностью задания» - авторская задача ясна и определённа: не просто показать то, что было и уже никогда не повторится, а показать в выгодном свете. Мемуары - это проекция идеального прошлого на несовершенное настоящее. Реальность ритуальна - она фиксирует настоящее. Память не чужда творчеству, капризна - она фиксирует то, что запомнилось. Она может, как приукрасить, так и очернить прошлое. Причём сделать это непроизвольно. У реальности нет выбора: есть только то, что запомнила память. Воспоминание - не фотография реальности, а лишь фантазия на её тему. По меткому выражению З.А. Шаховской, «в области воспоминаний достоверности нет. Это не паспорт, не полицейский рапорт...» Вот почему мемуары об одних и тех же людях, об одних и тех же событиях, порой так противоречивы. Разумеется, память мемуариста, как и память любого человека, избирательна и субъективна. «Настоящей беспристрастности всё равно никогда не будет. А главное: наша «беспристрастность» будет ведь очень и очень дорога для будущего историка», - замечает И. А. Бунин . Мемуары - с одной стороны, компромисс автора с самим собой, а с другой - компромисс с эпохой, о которой он вспоминает. Ведь недоговаривать, замалчивать, порой, заставляла не только самоцензура, но и цензура. Конечно, цензуры в Русском зарубежье не было - было естественное стремление напомнить о том, о чём хотелось помнить. Уместнее говорить об определённых идеологических ограничениях, которые неизменно накладывались даже на прославленных эмигрантов. Ю.К. Терапиано отмечал: «Есть положения, когда писатели оказываются без цензоров перед цензурой: запрет касаться острых проблем современности, страх перед идеей, перед всяким словом, выходящим за 133 рамки специальных вопросов искусства» . Так, Р.Б. Гуль, в 20-е годы XX века активно сотрудничавший со сменовеховскими изданиями в Берлине, печатавшийся в советских издательствах (в 1927 году в московском Госиздате вышел его роман «Жизнь на фукса»), в трёхтомнике воспоминаний «Я унёс Россию. Апология эмиграции», описывая берлинский этап своей жизни, предстаёт стойким антисоветчиком. О своём 123 124 125 сменовеховстве Р.Б. Гуль пишет вскользь как о минутном заблуждении, замечая лишь, что «нэп приведёт Советскую Россию к какому-то нормальному строю»126 127. Мемуары - почти всегда полемика с реальностью, всегда противостояние индивидуального восприятия ритуальному представлению о реальности. Противостояние памяти и реальности. Мемуаристика Русского зарубежья носит во многом покаянный характер. В ситуации социального и культурного раскола, в которой оказались русские эмигранты, вину за то, что знакомой и привычной России в одночасье не стало, ощущал в той или иной степени каждый изгнанник. Эмигрантские мемуары - своего рода ответы на призыв, озвученный Н.А. Бердяевым ещё в 1909 году в сборнике «Вехи». С его страниц философ убеждал русскую интеллигенцию в необходимости самокритики, утверждая, что к новому сознанию можно перейти «лишь через покаяние и самообличение» . «Выросшая из Православия, из русского пасхального архетипа и соборной идеи»128 129 130 мифологема покаяния вообще характерна для истории русской интеллигенции. Она выражает природную склонность русского народа к смирению перед правдой и к покаянию. Даже И.В. Грозный в переписке с А.М. Курбским временами предстаёт кающимся грешником («Но так как человеческие грехи всегда раздражают бога, то случился за наши грехи по божьему гневу в Москве пожар я человек: нет ведь человека без греха, один Бог безгрешен» ). Этот врождённый синдром «русского покаяния» подметили Н.Ф. Фёдоров («В общине-приходе никто другого не называет преступником, но каждый себя считает виноватым во всём, что совершается в нём» ) и Н.А. Бердяев («Ни один народ Запада не пережил так сильно мотивов покаяния, как народ русский в своих привилегированных слоях» ). Действительно, мифологема покаяния пронизывает русскую литературу, начиная с русских народных былин, плачей, продолжаясь произведениями Л.Н. Андреева, Ф.М. Достоевского, С.А. Есенина, Н.С. Лескова, Н.А. Некрасова, Н.М. Рубцова, Л.Н. Толстого. Повышенный интерес русских авторов к теме покаяния человека замечают и их зарубежные коллеги. Т. Манн именно за пристальное внимание русской литературы к проблемам совести, искупления греха 140 неоднократно наделяет ее определением «святая» . «Если я сейчас сяду в то кресло моей комнаты, в котором я никогда не пишу и не читаю, а лишь «пролетаю в поля умереть», и привычным движением души наложу на диск моей памяти не стирающуюся от времени пластинку с золотой надписью «детство», то перед моими глазами поплывут одна за другой райские картины той жизни, за которую ныне так страшно расплачивается Россия», - замечает в своих воспоминаниях Ф.А. Степун131 132 133 134. Мотив самопокаяния отчётливо звучит и в мемуарах Б.К. Зайцева. Первую мировую войну он считал «великим испытанием, посланным людям за то, что они много нагрешили и «забыли Бога». Все без исключения ответственны за эту войну. Я тоже ответственен. Мне - это тоже напоминание - о неправедной 142 жизни» . Революция для Б.К. Зайцева тоже расплата за «утомление, распущенность и маловерие как на верхах, так и в средней интеллигенции»135. «Дорого мы заплатили, но уж, значит, достаточно набрались грехов. Прежнюю Россию упрекать нечего: лучше на себя оборотиться. Какие мы были граждане, какие сыны России, Родины?»136 Позднее В.Е. Максимов в беседе с В.И. Амурским признается: «Я сам себя обокрал фактом своего отъезда. Но я чисто по-человечески спасал себя. Физически спасал. Я не считаю свой отъезд актом героизма. Это был акт страха. Акт слабости, если хотите. Я боялся, что не выдержу. Я спас себя социально, физически, но как писатель я потерял практически всё»137. В том, что произошло с Россией, эмигранты видят собственную вину, признают свои «грехи». «Всему виной попустительство Керенского... А кто же Керенскому-то попустительствовал, кто Керенского поднял на щиты? Разве не мы? Разве он не наше кровное порождение? «подготовляли» революцию мы все, а не одни Керенские и Ленины», - утверждает И. А. Бунин138 139. Судя по дневниковой записи, витавшим в эмигрантском воздухе настроениям самообличения поддаётся и Е.Н. Сайн-Витгенштейн: «Мы выросли, любя Россию, мы с детства привыкли почитать этот высокий идеал - патриотизм, любовь к Родине. Теперь всё рухнуло. Но можем ли мы сказать, что виноваты все, кроме нас, что мы страдаем безвинно? Конечно, нет. Виноваты все, и все должны это признать. Если нужна примирительная и искупительная жертва, я бы хотела быть ею» . Воспоминания русских эмигрантов - это осмысление личного опыта («разумение жизни»). И одновременно исследование и объяснение причин происходящего и причин воспоминания. «Почему я вспоминаю именно это?» - вопрос, лежащий в основе практически всех мемуаров. Субъективизм снижает общий уровень достоверности мемуаристики Русского зарубежья, но не отменяет той роли, которую она играет для понимания исторических, социальных, политических, культурных процессов, происходивших в среде русских эмигрантов. Ведь читателя мемуаров интересует скорее не то, что автор увидел, а то, каким он это увидел. Острота нравственного чувства - уровень модальности в воспоминаниях. Эмоциональный интерес в них довлеет над рациональным. Степень достоверности мемуаров определяется двумя сходящимися в одной точке хронотопами - хронотопом автора воспоминаний и хронотопом аудитории, читающей эти воспоминания. Мемуаристы Русского зарубежья пишут свои воспоминания, как правило, о своих и для своих. Свои - очевидцы событий или их участники. Поэтому «своё» часто в мемуарах подаётся и как «чужое», а «чужое» воспринимается как «своё». Мемуары становятся своего рода резонансным текстом, события и люди, попавшие в поле зрения автора, - предметом всеобщего обсуждения. Ориентация (целенаправленная или интуитивная) на социальный резонанс доказывает и ещё раз подчёркивает публицистический характер мемуаров. Проверка аудиторией точки зрения автора в таком случае очевидна и неизбежна. Масштаб сопереживания определяется не столько масштабом личности автора или масштабом вспоминаемых событий, а тем, насколько достоверно они изложены. Интереснее всего то, что происходило с самим мемуаристом или вокруг него. Чем дальше событие отстоит от автора, тем более смутны сведения, тем грубее ошибки. В мемуарах Р.Б. Гуля «Я унёс Россию. Апология эмиграции» больше всего неточностей встречается при изложении автором событий, происходящих в Советской России. Так, по его воспоминаниям, сын М.И. Цветаевой Мур «во время войны расстрелян в СССР за какой-то воинский проступок» , хотя на самом деле - погиб на фронте. Арестованный в 1937 году и затем расстрелянный в 1940 году Н.В. Устрялов, «задушен чекистами под видом 140 грабителей в сибирском экспрессе. Вероятно, по личному указанию Кобы»141. А М. Г орький широко «разрекламирован лишь только post mortem [после смерти. - Ю.М.]»142. Конечно, эти и ряд других ошибок непреднамеренны. Не имея достоверных источников информации на момент написания мемуаров, Р.Б. Гуль вынужден пересказывать слухи, доходившие из советской России. А, уж, прижизненное признание заслуг М. Горького он себе, видимо, и вовсе просто не мог представить. Достоверность мемуаров может быть проверена воспоминаниями других участников или очевидцев событий. Хотя лишь отчасти. Другие авторы тоже могут невольно заблуждаться или заведомо умалчивать некоторые факты, события, явления прошлого. Воспоминания - история саморазвития личности автора. Фраза «Я так вижу!» - вот основа воспоминаний. Вспоминая об одних и тех же событиях, разные авторы не уточняют подробности и детали предшественников, а передают их по-своему. Процесс создания мемуаров - это процесс создания своего собственного отношения к миру: к прошлому, настоящему и будущему. Своеобразной проверкой на дорогах для мемуаристов Русского зарубежья становятся письма тех, о ком идёт речь в воспоминаниях. Сборник З.А. Шаховской «Отражения», состоящий из портретных очерков эмигрантов, воспоминаний о встречах и общении с ними, завершается подборкой писем. В них герои воспоминаний предстают во всей своей подлинности и жизненности. Считая письма «чудными островками для причала памяти»143, З.А. Шаховская, по сути, выстраивает свои воспоминания вокруг писем Г.В. Адамовича, И.А. Бунина, Б.К. Зайцева, А.М. Ремизова, Н.А. Тэффи. Эти «звучащие голоса» делают мемуары более интимными, личностными, в тоже время, подтверждая их правдивость и документальность. Порой, дабы подчеркнуть достоверность собственных воспоминаний, мемуаристы подкрепляют их официальными документами, размещая те в виде приложений. Так, П.Н. Врангель в приложении к своим воспоминаниям воспроизводит приказ «О земле» и весь комплекс документов в развитие этого приказа, изданный им в звании Главнокомандующего Вооружённых сил Юга России 25 мая 1920 года . Приказ важен для понимания аграрной политики П.Н. Врангеля, а воспоминания, пожалуй, единственный из сохранившихся источников, в которых он опубликован в столь полной форме. В воспоминаниях всех четырёх типов можно выделить три среза: автобиографический (характерологический) - роман собственной жизни, социокультурный - анализ эпохи, публицистический - авторские оценки, его угол зрения на происходящее. Несмотря на широкий спектр разнообразных убеждений, в мемуарах практически всех русских изгнанников доминируют две идеи: неприятие новой России и убеждение, что только Русское зарубежье есть истинное Отечество, а культура Русского зарубежья - подлинная русская культура. «...Я унёс Россию. Так же, как и многие мои соотечественники, у кого Россия жила в памяти души и сердца», - читаем в «предсмертных» воспоминаниях Р.Б. Гуля . Мемуары - пласт законсервированной культуры. Авторы реконструируют то, что было и в прежнем качестве никогда не повторится. В тоже время мемуары - назидание той части аудитории, которая не знает прошлого. Для потомков они должны стать некими историческими документами, естественно, с поправкой на субъективность. Однако здесь возникает проблема соответствия концепции памяти её новому эмигрантскому адресату. 144 145 Ф.А. Степун формулирует эту проблему следующим образом: «Новая эмиграция нашими недугами не страдает. Её опасность скорее в обратном, в полном отсутствии пленительных воспоминаний. Соблазнять людей, родившихся под красною звездой, образами затонувшей России - дело столь безнадёжное, сколь и неправильное. Общих воспоминаний у нас быть не может, но у нас может и должна быть общая память»146. Словно в ответ А. Алфёров на одном из собраний молодых поэтов и писателей, представителей «незамеченного поколения», воскликнул: «Наше поколение. не может утешить себя даже прошлым: у нас нет прошлого»147. На таких же позициях стоит и В.С. Варшавский: «Воспоминаний о России у них [представителей «незамеченного поколения». - Ю.М.] слишком мало В этом их отличие от поколений старших. есть в их судьбе сходство с судьбой всех «лишних людей» русского прошлого .»148 149 Именно поэтому многие молодые писатели не стремились найти точки опоры ни в прошлом, ни в окружающей иностранной действительности. Г.И. Газданову, В.В. Набокову, Б.Ю. Поплавскому, Б. Сосинскому, Ю. Фельзену, С.И. Шаршуну, А.В. Эйснеру присуще тяготение к абстрактному психологизму, фантастике быта и повседневности. Что естественно. Оторванное революцией от родной почвы, молодое поколение эмигрантов не успело обзавестись российским прошлым и с трудом находило место в инонациональном настоящем. Обладая высокой степенью толерантности, воспоминания эмигрантов выступают формой примирения с оппонентами прошлых лет. Былые распри и ссоры, подчас, намеренно «забываются». Так, М.И. Цветаева, будучи не слишком любезна в отношении М.Л. Слонима в своих письмах к А. А. Тесковой (поэтесса жалуется, что является для М.Л. Слонима не более чем «сотрудником» (25 февраля 1931), обвиняет его в эстетстве, а книги называет легкомысленными (16 октября 1932)) , в одном из последних писем к В.Н. Буниной от 5 января 1937 года пишет: «Он [М.Л. Слоним. - Ю.М.] мой - друг, он больше кого-либо для молодых (и немолодых) писателей сделал. Г оды подряд» . Измученная жизнью в том обществе, которое казалось ей враждебным и в котором она чувствовала себя чужой, М.И. Цветаева всё-таки высказывает слова признательности поддерживавшему её материально до самого её отъезда в СССР в 1939 году М.Л. Слониму в письме к В.Н. Буниной, которую поэтесса, по её собственным словам, очень любила150 151. Для многих эмигрантских авторов мемуары - форма побега от чуждой действительности в привычный и знакомый мир, в Россию, которой уже нет. «В противоположность туманно-трепетным воспоминаниям, светлая память чтит и любит в прошлом не то, что в нём было и умерло, а лишь то бессмертное вечное, что не сбылось, не ожило: его завещание грядущим дням и поколениям. В противоположность воспоминаниям, память со временем не спорит; она не тоскует о его безвозвратно-ушедшем счастье, так как она несёт его непреходящую правду о себе. Воспоминания - это романтика, лирика. Память же, анамнезис Платона и вечная память панихиды, это, говоря философским языком, онтология, а религиозно-церковным - литургия»152. Эмиграция жила воспоминаниями. В своей совокупности они позволяют с достаточной достоверностью воспроизвести картину российской действительности рубежа XIX-XX веков, составить характерологическую портретную галерею лиц той эпохи, за частными переживаниями увидеть коллективную судьбу общества, пережившего на рубеже двух столетий реальную катастрофу. В соединении с официальными документами той поры, с выдержками из периодических изданий и художественных произведений, созданных русскими авторами за рубежом, мемуары дают возможность почувствовать настроение времени в поступках, противоречиях, надеждах.