Смысловую доминанту каждого мемуарного портретного очерка выделяют заглавия. В то же время они всегда и номинативно ориентированы. Заголовки мемуарных портретных очерков Б.К. Зайцева носят стандартизированный характер, можно говорить о формировании системы заглавий. Регулярно повторяются заглавия, в которые Б.К. Зайцев выносит фамилии героев своих воспоминаний («С.С. Юшкевич (1869-1927)», «Максим Горький (К юбилею)», «Другие и Марина Цветаева», «Алданов», «Осоргин», «Памяти Мережковского. 100 лет», «О Шмелёве», «П.П. Муратов», «Александр Бенуа», «Архимандрит Киприан», «Леонид Андреев», «Сергей Глаголь», «Юлий Бунин», «Ю.И. Айхенвальд», «П.М. Ярцев», «Надежда Бутова», «М.О. Гершензон», «М.О. Цетлин», «Паустовский», «И.И. Тхоржевский», «О Пастернаке», «Андрей Белый», «Бальмонт», «Вячеслав Иванов», «Бердяев»). Такой приём позволяет автору выделить основной объект воспоминаний, сразу дать читателю понять, о ком пойдёт речь в тексте. Ряд мемуарных портретных очерков содержит уже в заглавии образнооценочную характеристику вспоминаемых личностей («Братья-писатели», «Дух голубиный» (К.В. Мочульский), «Наш Казанова», «Ушедшему», «Побеждённый»). В метафорической форме они определяют авторские интенции и выражают его непосредственное отношение к героям. Чаще всего это реалии, факты или события, которые служат индивидуально-авторскими символами вспоминаемых героев. Деление заглавий на отмеченные группы, естественно, достаточно условно. Однако практически все они выступают в индивидуализирующей функции, включают имена собственные и остаются или тематической, или эмоциональнооценочной доминантой текста. Ряд очерков носит некрологический характер («Алданов», «Александр Бенуа», «Архимандрит Киприан», «Осоргин», «О Шмелёве», «Памяти Мережковского», «П.П. Муратов», «С.С. Юшкевич», «Юлий Бунин» и другие). Написанные спустя длительное время после смерти героев такие тексты отличаются подчёркнутой деликатностью позиции автора («Об ушедшем или хорошо, или ничего»). Некрологическая память - память особого порядка: былые распри, если они имели место, забываются, житейские и творческие промахи прощаются, образ ушедшего несколько идеализируется. Неотъемлемым структурным компонентом мемуарных портретных очерков Б.К. Зайцева являются элементы поминальной формы. Буквально каждый очерк завершает индивидуально-авторское поминовение. Будучи глубоко религиозным человеком, Б.К. Зайцев иначе и не может вспоминать покинувших этот мир современников. «Всё христианство, всё Евангелие как раз говорит, что ко грешникам, которых последними, недостойными себя считают, особо милостив Господь. Верю, твёрдо надеюсь, что так же милостив будет Он и к усопшему поэту русскому Константину Бальмонту», - финальный рефрен воспоминаний Б.К. Зайцева о поэте212. «Мир и упокоение дорогому собрату», - это уже в финале очерка об И.И. Тхоржевском213 214. Очерк об о. Василии завершают аналогичные слова: «Вечная память...» пел тогда хор. Он правильно пел. Да, вечная ему память» . Не выбиваются из этого ряда и воспоминания об И.С. Шмелёве и М.О. Гершензоне: «Ивану Сергеевичу Шмелёву, большому настоящему писателю российскому - низкий поклон, вечная память»215, «...Гершензоновой могиле кланяюсь»216. Рассматривая структуру мемуарных портретных очерков Б.К. Зайцева, следует остановиться на проблеме интерпретации в них пространственновременных отношений. М.И. Стюфляева выделяет три уровня времени в публицистике: время конкретной ситуации, проступающее сквозь время ситуации историческое время и время в философском понимании этого слова. «Наличие и взаимодействие указанных временных уровней в публицистике помогает дать объёмное представление о действительности», - утверждает исследовательница217 218 219. В мемуарных портретных очерках Б.К. Зайцев работает одновременно на нескольких временных уровнях, выстраивая в соответствии с логикой своей концепции время разных ситуаций и разных десятилетий. Мемуарные очерки - это всегда возвращение назад, своеобразное путешествие в былое с позиций настоящего и с прицелом на будущее. Как и в целом в публицистике время в мемуарных портретных очерках Зайцева дискретно, хронология повествования нередко нарушается. Оно обладает набором и специфических характеристик, в силу того, что в основе нарратива мемуарных портретных очерков лежит ретроспекция. Для мемуарных портретных очерков Зайцева характерен темпоральный план прошлого. Так как мемуарист отделён от описываемых событий значительной временной дистанцией, то следует говорить о совмещении различных точек зрения, соположении двух временных планов - времени-воспоминания и времени-повествования - на содержательном, а порой и на формальном уровне. Так, мемуарный очерк о К.Д. Бальмонте Зайцев начинает в настоящем времени, то есть времени-повествования («Я не собираюсь давать здесь облик его литературный. Всего несколько беглых чёрточек из времён его молодости, расцвета» ). И тут же, в следующей строке, переносится сам и переносит читателя в прошлое, во время-воспоминания («1902 год. В Москве только что основался Литературный кружок - клуб писателей, поэтов, журналистов. В то время во главе кружка находился доктор Баженов, известный в Москве врач, эстет, отчасти сноб, любитель литературы» ). Время (прошлое - настоящее - будущее) в мемуарных портретных очерках концептуально. Концептуальной значимостью в них обладает противопоставление прошлого и настоящего или противопоставление настоящего и будущего. Соотношение этих временных планов связано с выражением авторских оценок и служит темой его рефлексии. «Да, это были не времена Лавки писателей в Москве и «одиночества и свободы». Одиночество было у тех, кто не ездил по советским посольствам, но и свобода осталась за ними», - пишет Б.К. Зайцев в очерке о Н.А. Бердяеве220 221. Антитеза «тогда-сейчас» проявляется и в мемуарном очерке об А.Н. Бенуа: «А после землетрясений этих оказались мы снова в том Париже, из которого ездили некогда в Версаль. Теперь нет Художественного театра, Притыкина, Благовещенского переулка, и годы подводят ближе, ближе к неизбежному» . Субъективная сегментация времени - ещё одна характерная черта для мемуарных портретных очерков Б.К. Зайцева. Память автора сохраняет лишь часть фактов и событий прошлого, преобразуя их и их последовательность. Это преобразование носит эстетически мотивированный характер: фрагментарность воспоминаний определяет особенности композиции. Они проявляются в неравномерности описаний различных временных отрезков, в наличии временных лакун, в авторском отборе тех временных периодов, которые становятся объектами детального описания. Практически все очерки построены по одной общей схеме: общее восприятие вспоминаемого, описание его внешности и поведения (лицо, фигура, характерные жесты, речевая характеристика) перемежаются динамическими эпизодами и завершаются авторскими размышлениями о нём, обобщёнными характеристиками. Придерживаясь принципа свободного построения текстов, в качестве единиц времени в мемуарных портретных очерках Б.К. Зайцев использует не только ситуации прошлого, образующие линейную последовательность, но и эпизоды, связь между которыми отсутствует или носит ассоциативный характер. Воспоминания группируются, объединяются в блоки, относящиеся к определённому временному периоду. Чаще всего повествование начинается с «мирно-благостного» довоенного времени, заканчивается авторскими размышлениями и прогнозами. По такой стандартной зайцевской схеме построены воспоминания о К.Д. Бальмонте. Пронизанное «ярким светом»222 223 224 225 226 впечатление от первой встречи в Литературном кружке в 1902 году; воспоминания об обращении с поклонницами, о его визитах, о манере чтения стихов, которая могла растрогать до слез; эпизоды из «тяжелой, горестной жизни» в годы войн и революций; индивидуально авторское поминовение ушедшего поэта. Текстовое поле очерков дробится на фрагменты, каждый из которых связан с конкретной пространственно-временной ситуацией и отражает прерывистость времени. Вот П.М. Ярцев на репетиции в театре замкнутый и благородный, а вот - в домашней обстановке, абсолютно не приспособленный к быту («мера его отвращения к практицизму всё превосходила» ), на театральной премьере в Киеве, в петербургской редакции газеты «Речь», в простой московской чайной («Ему нравились «человеки» в белых рубашках, расписные чашки и подносы, крутой кипяток, простые русские люди в поддёвках, с намасленными проборами, торговцы, прасолы» ), в Оптиной пустыне - наиболее яркие эпизоды из разных периодов жизни П.М. Ярцева сменяют друг друга в памяти Б.К. Зайцева и в тексте воспоминаний, создавая субъективный, но многогранный портрет этого театрального критика, драматурга, режиссёра. Отдельные эпизоды из прошлого Б.К. Зайцев выделяет в мемуарных очерках крупным планом. Где-то это первая встреча с вспоминаемым, как в воспоминаниях об А.А. Ахматовой, А.А. Блоке, В.И. Иванове, архимандрите Киприане, Б.Л. Пастернаке, где-то, наоборот, последняя - воспоминания о П.М. Ярцеве, И.С. Шмелёве. А где-то яркие эпизоды совместных путешествий (мемуарные очерки об А.Н. Бенуа, П.П. Муратове, А.П. Рогнедове), работы (воспоминания о Л.Н. Андрееве, Н.А. Бердяеве, М.О. Гершензоне), литературных вечеров (воспоминания об А. Белом, К.Д. Бальмонте, З.Н. Гиппиус, Д.С. Мережковском). Воспроизведение в тексте этих фрагментов жизни не только героев, но и самого автора (в очерках доминирует взгляд автора-участника событий) служат способом не только познания прошлого, но и актуализации отдельных его неповторимых моментов. Такие описания - знаки времени и средство его субъективной сегментации. Временная организация очерков отражает субъективность восприятия времени Б.К. Зайцевым в те или иные временные отрезки и субъективность его воспоминаний. Субъективность временной организации мемуарных портретных очерков проявляется и в подвижности точки отсчёта, устанавливаемой Б.К. Зайцевым. Личное биографическое время в мемуарных портретных очерках Б.К. Зайцева соотносится с временем историческим, возникает так называемая авторская концепция времени. Часто воспоминания о фактах и событиях из жизни героев и самого автора сменяются размышлениями о судьбе России и Русского зарубежья. Так, мемуарный очерк об А.Н. Толстом завершают размышления о доле эмигрантов: «Эмигрантство есть драма и школа смирения. Драму свою эмигрант- литератор знает. ... пешочком или в метро. И без вилл. Это ничего. Зато вольны. О чём хочется писать - пишут. Что любят, того не боятся любить»227. Таким образом, личное биографическое время не только детерминировано временем историческим, но и постепенно поглощается им. В структуре временных отношений мемуарных очерков Б.К. Зайцева взаимодействуют два вектора движения: от прошлого к настоящему и, отчасти, к будущему и от настоящего к прошлому. Сопоставляются и пространственные позиции. Пространственная позиция мемуариста в настоящем относительно стабильна и специально не фиксируется в тексте очерков. Пространственная точка зрения в прошлом обычно подвижна. Пространство прошлого, воссоздаваемое в воспоминаниях, как правило, неоднородно и состоит из ряда сменяющих друг друга локальностей. Основным пространственным образом мемуарных портретных очерках Б.К. Зайцева становится образ жизненного пути героя и самого автора. Одним из характерных пространственных образов можно считать образ рубежа, перелома. Некоторые воспоминания Б.К. Зайцева представляют собой двойные портреты или даже триптихи. В них выводятся сразу несколько главных героев. Очерк «Другие и Марина Цветаева» - пример триптиха. В нём Б.К. Зайцев последовательно вспоминает Б.А. Пильняка, А.М. Эфроса, и лишь в завершение обращается к фигуре М.И. Цветаевой. Отправной точкой для воспоминаний стал список тех, кто погиб в советской России. «Прочитал список погибших («Известия Литер. фонда»), - пишет Б.К. Зайцев, - все писатели, поэты, критики: «арестован», «пропал без вести», «расстрелян», «покончил с собой». Список длинный, есть имена общеизвестные, некоторых знал лично» . Среди этих знакомых лично как раз и были Б.А. Пильняк, А.М. Эфрос, М.И. Цветаева. В мемуарном очерке «М.О. Гершензон» на первый план наряду с образом самого М.О. Гершензона выходит и образ Л.Б. Каменева. «...В этой точке силуэт Гершензона пересекается в памяти моей со «Львом Борисовичем», - объясняет Б.К. Зайцев и вспоминает председателя Моссовета в юношеские годы и в годы 238 революции . Существенной приметой мемуарных портретных очерков Б. К. Зайцева является то, что он вписывает биографические и психологические детали в систему творчества художника. Иными словами, биография - повод поговорить и о творческих параметрах личности, и о судьбе. 228 229 Б.К. Зайцев соединяет в очерках собственно биографические детали и подробности с литературно-критическим анализом. Но всё же главным является анализ нравственный. Художников в широком смысле слова Зайцев вспоминает с позиций общечеловеческих ценностей. Хотя соблазн уйти в разбор творчества субъекта воспоминаний велик, автор этого не делает. Он даёт его лишь намёками. Отводя место в воспоминаниях творческим исканиям А.А. Блока, мемуарист даёт своё видение лишь немногим написанным поэтом произведениям. Так, он высоко оценивает «Снежную маску», показавшуюся ему «особенно пронзающей, глубоко вошедшей в нашу поэзию»230. В этом цикле стихов Б.К. Зайцев усмотрел смену внутреннего состояния поэта, повлекшую за собой смену женского образа его лирики. «Прекрасная Дама» рухнула, - пишет Б.К. Зайцев, - вместо неё метели (сильно Блоком, как и Белым, почувствованные), хаос, подозрительные незнакомки - искаженный отблеск прежнего, Беатриче у кабацкой стойки»231 232 233 234. Тогда именно такие поэтические находки вызывали отклик у публики. «К среде отлично шел тонкий тлен его поэзии, её бесплодность и разымчивость, негероичность», - отмечает 241 мемуарист . Лирическую драму «Роза и крест» Б.К. Зайцев считает «одним из самых 242 тонких и возвышенных произведений» А.А. Блока, а «Соловьиный сад» - 243 «прощанием с прежним» . Уважая поэта за то, что тот отражает в стихах весь свой внутренний мир («Блок никогда не писал для «стихописанья». Формальное никогда его не занимало235), Б.К. Зайцев поэтическое мастерство А.А. Блока считает несовершенным («У него не было особой выработки, «достижения» его не весьма велики»236). Особое место Б.К. Зайцев отводит поэме «Двенадцать», хотя и относится к ней неоднозначно. Написанная А. А. Блоком в январе 1918 года поэма в полной мере отразила революционную эпоху. Желание поэта «дать грозную поэзию времени, возвести к высшему, разрешить»237 238 239 240 241 Б.К. Зайцев считает поэтическим мужеством. Он отмечает глубинную органическую связь поэмы с революционной эпохой: «Двенадцать» - другой мир, уже клубившийся вокруг нас, - шинелей, и винтовок, и махорки, и мешочников, и крови» . Восхищается её поэтичностью, строем, ритмом: «В «Двенадцати» есть всегдашний блоковский хмель, и тоска, и дикая Русь, и мрак» . Но в то же время считает, что это «поэма духоты, в ней нет ни воздуха, ни света, ни пафоса, ни искупления. Живое здесь гибнет. Все вышло мертво. А 249 значит, она не может никого воодушевить» . Такой резкий отзыв мемуариста о поэме «на сером и унылом листе 250 газеты» продиктован, скорее всего тем, что она прославляет революцию, которую Б.К. Зайцев категорически не принимал. Как глубоко религиозного человека Б.К. Зайцева привлекает образ блоковского Христа. Публицист даже спустя годы пытается понять, что поэт положил в его основу: «Можно так рассуждать: идут двенадцать разрушителей старого (и грешного), тоже грешные, в крови, загаженные. Всё же их ведёт - хоть и слепых - какой-то дух истины. Сами-то они погибнут, но погибнут за великое дело, за освобождение «малых сих» - и Христос это благословляет. Он простит им кровь и убийства, как простил разбойника на кресте»242. «Но Блок такой поэмы не писал. Быть может, он хотел бы написать - не смог. «Двенадцать» - это не произведение искусства, а «явление, происшествие. Показание на некотором суде», - резюмирует Б.К. Зайцев243. И имя Христа, по его мнению, упомянуто в ней всуе, «настоящий Христос вовсе не 253 сходил в поэму» . Подтверждение своим мыслям Б.К. Зайцев находит в записных книжках поэта, опубликованных уже после его смерти. Один из отрывков «Набросок пьесы из жизни Христа», помеченный 1918 годом, то есть периодом создания поэмы «Двенадцать», мемуарист цитирует в воспоминаниях. В нём рукой Блока записано, что Христос «компилятивный: ни женщина, ни мужчина, все 254 значительное у него от народа» . «Христос мелькнул ему, призрачный и туманный, потому что зова настоящего в нем не было - исчез. Мелькнуло и видение революции, как ложная Незнакомка», - замечает публицист . В его воспоминаниях А.А. Блок так по- настоящему и не узнал, не почувствовал, не полюбил ни Христа, ни революцию. Последняя так и не заменила поэту веру, не стала точкой опоры, а наоборот - погубила. Мысль о влиянии поэзии на судьбу является основной в очерке об А. Белом. Лейтмотивом жизни поэта для Б.К. Зайцева служит его стихотворение «Друзьям»: «Белый прекрасно, с трагической силой и пронзительностью изображал горечь, незадачливость и одиночество жизни своей. Непонимание, его окружавшее, смех, часто сопровождавший... »244 245 246 247 К этому же типу можно отнести очерк «Бердяев». Вспоминая мыслителя, Б.К. Зайцев останавливает свой взгляд на его «Философии неравенства». Эти четырнадцать статей к «недругам по социальной философии», опубликованные в 1918 году в журнале Г.И. Чулкова «Народоправство», отдельным изданием выходят в Берлине в 1923 году. За обращением «недруги» у философа стоят не те, кто захватил власть в стране, и не народ. И одни, и другие далеки, по его мнению, от философии. Н.А. Бердяев обращается к интеллигенции. И Б.К. Зайцев, как один из тех, на кого рассчитана книга, вспоминая философа, отвечает ему. Будучи далёк от стиля Н.А. Бердяева («Фразы - заявления, почти предписания. Все повелительно и однообразно. Никакого словесного своеобразия» ), спустя годы мемуарист признаётся, что философская концепция Н.А. Бердяева наложила свой отпечаток на его мировоззрение и после революции свелась для него к одной важной идее - идее личной свободы. Оценивая «Философию неравенства» с позиции эмигранта, Зайцев называет её замечательной «книгой-памфлетом, написанной собственной кровью» и направленной «против коммунизма и уравниловки, в защиту свободы, вольного человека (но никак не в защиту золотого тельца и угнетения человека человеком)»248 249 250. Отмечает и её прогностический характер. Мысль философа о том, что потеря нацией своего государства, своей самостоятельности и суверенности есть великое несчастье, тяжелая болезнь, калечащая души, остаётся для Б.К. Зайцева, как и для всех эмигрантов, безусловно, актуальной. Эта мысль находит подтверждение не только в реальной жизни, но и в публицистическом творчестве мемуариста 1920-х годов. Испытав на себе боль утрат при падении одного государства и возникновении абсолютно нового, в котором он, как и многие другие интеллигенты оказался не нужен, Б.К. Зайцев в своих газетных и журнальных материалах, следуя за Н.А. Бердяевым, обращается к мыслителям, писателям и поэтам эмиграции, считая их творческим ядром нации, без которого её существование невозможно. В мемуарных портретных очерках-этюдах целостный образ человека складывается из набросков, эпизодов, жизненных фрагментов. Память мемуариста отражает как единичные ситуации, имевшие место однажды и наиболее ярко запомнившиеся (поездка с А.Н. Бенуа в Версаль, чтение К.Д. Бальмонтом стихов из-под обеденного стола, визит В.В. Хлебникова, путешествие по Италии с А.П. Рогнедовым, прогулки с Л.Н. Андреевым по предрассветной Москве, знакомство в «Бродячей собаке» с А.А. Ахматовой), так и ситуации, неоднократно повторявшиеся, типичные (заседания литературного кружка «Среда» с участием Л.Н. Андреева, И. А. Бунина, С.С. Глаголя, М. Горького, И.С. Шмелёва; работа в Книжной лавке писателей совместно с Н.А. Бердяевым, П.П. Муратовым, М.А. Осоргиным; литературные вечера А. Белого, К.Д. Бальмонта, А.А. Блока, организованные Московским отделением Союза писателей, председателем которого Б.К. Зайцев был с 1921 по 1922 год). Обобщение в мемуарных портретных очерках не случайно. Во-первых, оно связано с обобщением частного опыта автора и героев, установлением в нём общих закономерностей. Во-вторых, с расширением времени воспоминания. Ещё одна скрепа мемуарных портретных очерков - авторская идея возвращения из небытия. «Время идёт, время проходит. Сто лет было бы теперь Дмитрию Сергеевичу!» - начинает Б.К. Зайцев воспоминания о Д.С. Мережковском251. И возвращает в мемуарном портретном очерке из небытия не только его самого, но и неизменно бывшую рядом с ним З.Н. Гиппиус: «Вся жизнь вместе - ведь ни одного письма не сохранилось её или его к ней: они никогда не расставались. Незачем и писать»252. В памяти Б.К. Зайцева Д.С. Мережковский и З.Н. Гиппиус остались фигурами сложными, безгранично одинокими, ведущими «труднически- литературную жизнь»253. Подводя итог довольно напряжённым отношениям, которые и в дореволюционной России, и в эмиграции связывали его с этой семьёй, мемуарист объективно подчёркивает и сильные, и слабы стороны Д.С. Мережковского и З.Н. Гиппиус. Их сила в высоте идейности, в умении говорить «превосходно, ярко и полупророчественно»254. «Слабость Мережковского была - его высокомерие и брезгливость (то же у Гиппиус). Они неслись в некоем, почти безвоздушном пространстве, не совсем человеческом», - убеждён Б.К. Зайцев255. Возможно, такие резкие оценки не вполне объективны и вызваны обидами молодости. Но Б.К. Зайцев, как и любой мемуарист, имеет право на субъективность.