2.6. Поэтика образа в мемуарной публицистике Б.К. Зайцева
В мемуарных портретных очерках Б.К. Зайцева существенную роль играет система образов - цельных и законченных характеристик объектов изображения, данных в конкретно-чувтственной эстетически значимой форме. Процесс создания образов - процесс постижения истины, процесс познания. Исследование и создание образа идёт одновременно. Именно с помощью художественных образов автор стремится создать достоверную и убедительную картину действительности. В качестве основного метода мемуарист использует избирательную типизацию - в реальных единичных персонажах выявляет черты и свойства, присущие определённому типу людей. Герои мемуарных портретных очерков Б.К. Зайцева типичные русские интеллигенты рубежа XIX-XX веков. Факты их биографий, жизненные ситуации преобразуются автором в систему художественно-публицистических образов. Эти образы всегда ассоциативны, они вызывают потребность писателя к самостоятельному осмыслению предложенного автором рассказа. Л.Е. Кройчик подчёркивает «выпрямленность» художественно публицистического образа и в этом видит его отличие от образа чисто художественного. «Авторская задача в нём просматривается ясно и определённо: не случайно о художественно-публицистических образах говорят, что они обладают (а не страдают) определённой однобокостью изображения», - пишет 359 исследователь . Герои мемуарных портретных очерков Зайцева, сохраняя свою индивидуальную неповторимость, в то же время очевидно функциональны - 350 воплощают авторское отношение к ним. Через череду разрозненных портретов своих современников Зайцев стремится создать лик многогранного и пёстрого поколения представителей Серебряного века русской культуры, ставших символами целой эпохи. Мемуаристу важно показать художника, в широком смысле слова, как некоего творца, созидателя. Симпатий и антипатий Зайцев не скрывает. В мемуарных портретных очерках публициста можно выделить несколько типов публицистических образов: образ-тезис, образ-персонифицированное понятие, образ-характеристика. М. Г орький в представлении Зайцева - человек-маска, «вывеска для некоего буревестничества»351. «... Просвещённый мир, увы, долго не распознавал истинного его лица. Правда, он это лицо затушёвывал. О, Горький мог отлично играть под «любителя наук и искусств», чуть ли не эстета», - вспоминает Зайцев352. Из всего спектра биографического материала мемуарист отбирает лишь строгий круг сведений, которые считает наиболее характерными для демонстрации своего представления о М. Горьком: быстрое восхождение со «дна» («.Он терпеть не мог русский народ - особенно не любил крестьян. Может быть, слишком хорошо на своей шкуре познал жизнь низов»353), успех и слава, заслуженные вначале творческого пути («Известен успех его начала. Нельзя сказать, чтобы он был незаслужен. Явилось в литературу новое, своеобразное - новый человек заговорил о новых людях»354) и презираемые в его конце («Дали ему не только деньги. Дали славу. «На вольном рынке» её не было бы, даже Западу Горький давно надоел. Но на родине «приказали», и слава явилась. Она позорна, убога, но ведь окончательно убог стал и сам Горький»355). Революция, которой М. Горький вначале восторгался, в итоге, по мнению Зайцева, не дала «вестнику бури и трагедии»356 ощущения радости. Она оказалась для него слишком кровавой, жестокой. «... Вдруг что-то дрогнуло в буревестнике. Кровь, насилия революции потрясли», - замечает Б.К. Зайцев357, но тем не менее отдаёт дань заслугам М. Горького первых лет революции: «Проснулся «русский» писатель, сочувственник страдающим и погибающим. Многих просто спас заступничеством своим на «верхах»358 359. Последующее поведение М. Горького определяется Зайцевым как «позорная и комическая страница жизни» (возвращение в Союз, обласканность советской властью). Писатель предлагает афористичное по форме, парадоксальное по содержанию заключение: «Тяжело писать о нём. Дышать нечем. Пусть он сидит там, в особняке Рябушинского, и плачет от умиления над собою самим - слава Богу, что ни одному эмигрантскому писателю не суждена такая слава и такое «благоденственное» житие. Бог с ним. На свежий воздух - «дайте мне атмосферы»! Милый праведник Чехов!»360 361 М.А. Осоргин в воспоминаниях Б.К. Зайцева предстаёт в образе «русского странника» и «вольнолюбца» . После участия в московском вооружённом восстании 1905 года М.А. Осоргин уезжает в Италию. В Москву он возвращается лишь в 1916 году. Но уже в 1921 году сослан в Казань за работу во Всероссийском комитете помощи голодающим «Помгол», а с 1922 года - окончательный эмигрант. «. Тянуло его на родину, может быть, больше, чем кого-либо из наших писателей. Да в России пореволюционной ему не ужиться бы было: слишком он был вольнолюбив, кланяться и приспособляться не умел.» - подчёркивает в очерке Б.К. Зайцев362. Благородство, независимость, бескорыстие этот «очень русский человек, ~ 372 очень интеллигент русский - в хорошем смысле» сохраняет даже в тяжелых жизненных ситуациях. Вот как Б.К. Зайцев, не забывая упомянуть о «мягкой и тонкой душе» и изящной внешности М.А. Осоргина, вспоминает совместное с ним заключение в Чека за участие в «Помголе»: «На Лубянке, в камере, где мы сидели, его избрали старостой или старшиной, чем-то в этом роде, и он был превосходен: весел, услужлив, ерошил волосы ежеминутно на голове, 373 представительствовал за нас перед властями» . Человек заповедный - именно такой образ И.С. Шмелёва создаёт в мемуарных портретных очерках Б.К. Зайцев и констатирует: «Иван Сергеевич был человек замоскворецкий, уединённый, замкнутый, с большим внутренним зарядом, нервно взрывчатым. В Замоскворечье своём сидел прочно... В Замоскворечье писатель неизбежно одинок» . Заповедный стиль жизни И.С. Шмелёв сохраняет и в годы эмиграции. «Как и в Москве, жил в Париже Иван Сергеевич довольно уединённо...» - вспоминает Б.К. Зайцев . Образ Ю.И. Айхенвальда метафоричен, основан на иносказании, на многозначности. Критик в воспоминаниях Б.К. Зайцева - некий «джентльмен- рыцарь» , «сидящий за своими очками, как в крепости» . Этот Айвенго русской литературной критики, по словам мемуариста, «никогда не обижал слабых, молодых, неизвестных. Напротив, старался поддержать. Но «кумиры» 378 повергал» . Обобщая действительность в художественном образе Ю.И. Айхенвальда, Б.К. Зайцев вспоминает его выпады в адрес В.Я. Брюсова и М. Горького: «Брюсов находился в полной славе, когда сказал о нём Айхенвальд: «преодолённая бездарность». То же произошло и с Горьким («Горький и не начинался.»)»363 364 365 366 367 368 369 370. И вспоминает не без одобрения. Сам мемуарист характеризует В.Я. Брюсова как 380 «расчётливого честолюбца» и «дельца» . А о М. Горьком пишет, что тот обратился из «буревестника в филантропического нэпмана, в подозрительного 381 антиквара, в кутящего с чекистами...» Примечателен и вспоминаемый Б.К. Зайцевым эпизод «сражения» Ю.И. Айхенвальда из-за В.Г. Белинского: «Учителя гимназий шли на него в атаку бесконечными цепями. Он встал и, прекрасно владея волнением, внутренно его накалявшим, в упор расстрелял их всех; одного за другим. Он буквально сметал врагов - доводами точными, ясными, без всякой грубости или злобы. Просто устранял» . Образ в мемуарных портретных очерках Б.К. Зайцева, как и в целом в художественной публицистике, - одновременно некий код и эмоционально просветлённая мысль, создающие определённую модель героя, интеллектуально обогащающие аудиторию и побуждающие её к сотворчеству. Мемуарные портретные очерки Б.К. Зайцева характеризуются общими для них образными средствами - «формулами», которые группируются в определённые типы, способные подчиняться относительно строгой иерархии. «Поэтические формулы - это нервные узлы, прикосновение к которым будит в нас ряды определённых образов, в одном более, в другом менее, по мере нашего развития, опыта и способности умножать и сочетать вызванные образом ассоциации», - утверждает А.Н. Веселовский . Набор схожих образных средств обусловлен композиционной близостью очерков. Так, образ революции присутствует практически во всех мемуарных портретных очерках: возникает мотив зыбкости жизни. Нетрудно понять позицию автора, воскрешающего разрушенное прошлое и способного провести чёткую границу между бывшим и ставшим. 371 372 373 374 «Подошла война, революция, не до театра стало, не до поэзии и любования Москвой. В октябре впервые дрогнули купола Кремля под шрапнелями большевиков. Крики газет, афиши на стенах, митинги, волчьи зубы вокруг, муть, кровь, заплёванность... горько и вспомнить», - пишет мемуарист, создавая мемуарный очерк о П.М. Ярцеве . «Это было самое разудалое и полоумное время. Это было очень страшное время - террора, холода, голода и всяческого зверства», - констатирует Б.К. Зайцев в другом тексте . И вновь мемуарист замечает: «Революция шла, и мы куда-то шли. Разносил ветер кучку писателей российских по лицу Европы» . Из деталей складывается картина «полоумного» времени. В образную парадигму мемуарных портретных очерков Б.К. Зайцева входят индивидуально-авторские метафоры. За словом или словосочетанием скрываются глубокие образные характеристики. К.Д. Бальмонт - «великолепный шантеклэр, приветствующий день, свет, жизнь» ; Н.А. Бердяев - «седеющий благородный лев» с «прозрачно-зеленоватыми глазами сфинкса» ; К.В. Мочульский - «дух голубиный»375 376 377 378 379 380 381; М.О. Гершензон - «арбатский отшельник»382 383 384. А. Белый, по словам Б.К. Зайцева, в берлинский период жизни был схож с «незадачливым, выпивающим - не то изобретателем, не то профессором без кафедры» . В облике П.М. Ярцева мемуарист видит «нечто и донкихотское, и 393 монашеское» . А в образе А.П. Рогнедова усматривает Казанову: «Как у Казановы, вечные у него романы... Как Казанова - любил карточные столы, 394 азарт, рулетку» . Образ А. А. Блока в восприятии Б.К. Зайцева - образ «побеждённого». Эта концепция личности поэта выносится в заглавие, которое аккумулирует идею, связывающую воедино всю ткань текста, - мысль о деградации творческой личности, постепенном уходе из нее жизни, под воздействием резких кардинальных преобразований в политическом, социальном и культурном укладах страны. Ведущими лейтмотивами очерка становятся духота, темнота и пустота, постепенно заполняющие внутренний мир А. А. Блока. Вспоминая последнюю встречу с А.А. Блоком на вечере устроенном Союзом писателей в его честь, Б.К. Зайцев пишет: «Мы позвали Блока, он вошел, все аплодировали. Но какой Блок! Лицо землистое, резко очерченные скулы, острый нос, тяжелая походка и нескладная, угластая фигура. Он зашел в угол и, OQC полузакрыв усталые глаза, начал читать. Сбивался, путал иногда» . В этой манере чтения публицист видит некую отходную: «Вот человек, - казалось, - из которого ушло живое, и с горестным достоинством поддерживает он лишь видимость»385 386 387 388 389. Таким образом, поэта пронзила и убила прочувствованная и воспетая им же эпоха? Юношеский образ А. Белого в памяти Б.К. Зайцева ассоциируется с прозрачными, чистыми красками. «Особенно глаза его запомнились, - пишет автор, - не просто голубые, а лазурно-эмалевые, «небесного» цвета. Лазурь бугаевских глаз в стихах «Золото в лазури» сияла почти ослепительно» . Образ Ю.И. Айхенвальда в воспоминаниях Б.К. Зайцева связан с запахом ландыша. «За это время, что его нет уже в живых, всё вспоминаешь его, и, сквозь душевное волнение, слышишь его тихий голос и запах духов - если не ошибаюсь, ландыша», - пишет мемуарист . Развитие образа подчинено не логике развития замысла, а логике самой действительности. Так проявляется повышенная социальная детерминированность мемуарных портретных очерков Б.К. Зайцева. Эпизоды прошлого, прожитой жизни героев связаны в них образной параллелью «жизнь- путь». «Жизни же наши шли, как кому полагалось. Вместе приближались мы к рубежу, в грохоте и огне которого погибло всё прежнее - кроме таинственных следов в памяти и душе. К ним и обращаешься теперь, как бы из другого мира», - замечает Б.К. Зайцев в мемуарном очерке об И.А. Бунине390. Как поток характеризует жизнь мемуарист, вспоминая и А.П. Рогнедова: «...Молодой киевлянин сразу мне понравился. Понравился и канул в поток дней, того, что называем мы нашей жизнью»391. На основе этой образной параллели Б.К. Зайцев развивает сквозной мотив движения жизни, познания себя и преодоления внешних обстоятельств. Мемуарные портретные очерки Зайцева предельно документальны. Автор опирается на факты реальной действительности, зачастую выдвигая на первый план одно событие (чаще всего это революция и последовавшее за ней вынужденное расставание с Родиной) - поворотный момент в жизни героя, самого автора и эпохи в целом. Ю.И. Айхенвальд, Л.Н. Андреев, К.Д. Бальмонт, А. Белый, А. А. Блок, В.И. Иванов, И.С. Шмелёв в воспоминаниях Б.К. Зайцева предстают обычными людьми, трепетно переживающими перипетии начала XX века, испытывающими душевные горечи и разочарования, бытовые тяготы и неудобства. Возникает ещё одна образная параллель «жизнь - драма». «Вместе мы бедствовали, холодали и недоедали, стояли за прилавками Лавок Писателей. Вместе страдали душевно (что скрывать: много страдали)», - вспоминает Б.К. Зайцев392. «Подошла революция. Страшное время. Террор, кровь, расстрелы заложников, гражданская война, массовое истребление молодёжи. Мы с Иваном Сергеевичем, - пишет Б.К. Зайцев, вспоминая И.С. Шмелёва, - испили свою чашу - гибель близких (юных!)»393. В Крыму был расстрелян сын И.С. Шмелёва, молодой офицер белой армии С.И. Шмелёв. И.С. Шмелёв-эмигрант в воспоминаниях Б.К. Зайцева - «бледный, худой, с некой внутренней убитостью»394 395. «...Всё понятно, всё понятно, конечно...» - пишет мемуарист , сам так до конца и не пришедший в себя от потрясений, произошедших в России (растерзан обезумевшей толпой его племянник Ю. Буйневич; расстрелян сын В. А. Зайцевой от первого мужа А. Смирнов; умер, не выдержав тревог и тягостей времени, отец К.Н. Зайцев). Образ революции как рокового рубежа для многих русских интеллигентов появляется и в мемуарном очерке «Бальмонт». Об этом периоде жизни поэта Б.К. Зайцев пишет: «Бальмонт нищенствовал и голодал в леденевшей Москве, на себе таскал дровишки из разобранного забора, как и все мы, питался проклятой «пшенкой» без сахару и масла. При его вольнолюбии и страстности непременно надерзил бы какой-нибудь «особе.» - мало ли чем это могло кончиться»396. В итоге поэт в отличие от А.А. Блока, оставшегося в России, при помощи «мрачного, как скалы, Балтрушайтиса, верного друга его, тогда бывшего литовским посланником»397 покидает страну, но это не приносит ему спасения. Он тоже «побеждённый». «Этим ранний Бальмонт и кончается, - утверждает Зайцев. - Эмиграция прошла для него под знаком упадка. Как поэт он вперед не шел, хотя писал очень много. Скорее слабел - лучшие его вещи написаны в России»398. Об этом же в своих дневниках пишет и сам поэт: «Я живу среди чужих. Мне душно от того воздуха, которым дышат изгнанники. Мне душно от воздуха летнего Парижа, где я никому не нужен и где ничто для меня не нужно»399. Такие настроения очень хорошо понятны Зайцеву да и практически всем эмигрантам, испытывавшим на протяжении долгих лет одиночество и тоску по родной стране. Разрушительный образ революции создаёт Зайцев в мемуарном очерке «Пастернак в революции». В интерпретации публициста Б.Л. Пастернак изначально «октябрьский переворот 1917 года принял, но чем дальше шло время, тем труднее ему становилось. Очень уж он оказался самостоятельным, личным, не 409 поддающимся указке» . В 1922 году следует кратковременный добровольный отъезд поэта в Берлин - «некий русско-интеллигентский центр»400 401. А затем возвращение на Родину. «Судьба Пастернака оказалась самой сложной (из вернувшихся в Россию тогда писателей). Сыну художника, близкого Льву Толстому, выросшему в воздухе высшей культуры того времени, никак не по дороге с террором, кровью и диким насилием «сталинской эпохи». Одиночество и несвобода - так можно было бы сказать о положении Пастернака в России», - с горечью отмечает Б.К. Зайцев402. Восторгается мемуарист смелостью писателя и его творчеством той поры, хорошо понимая, как тяжело было противостоять социальному заказу на Родине: «Надо иметь понятие о жизни в тогдашней России, о беспредельной подавленности людей деспотизмом, чтобы достаточно оценить мужество писателя, сказавшего наперекор всему: «нет». Теперь он далеко не тот, каким был в молодости. Трудно представить себе, чтобы тот Пастернак, которого некогда встречал и в Москве, позже в Берлине, писавший косноязычные, хаотические стихи, мог писать на евангельские темы! А написал - опять все по- своему, но благоговейно»403. Твердость убеждений, нравственная крепость, сохранение истинно русского, национального характера, работа согласно велению сердца, а не по приказу свыше - качества, которые должны быть присущи истинному творцу, по мнению Б.К. Зайцева. «Побеждённые» и «непобеждённые» - вот суть того, что видит в людях Б.К. Зайцев. Образ Б.Л. Пастернака в отличие от образов А.А. Блока, К.Д. Бальмонта - это образ «непобеждённого». Объяснение этой стойкости Б.К. Зайцев находит не только во врожденном нежелании писателя приспосабливаться ни к чему, в стремлении писать только лишь в согласии с собственным внутренним миром, но и во влиянии той среды, в которой он воспитывался. «Кроме его собственной натуры, за ним стояла культурная порядочность отца и матери, а вдали где-то легендарная тень Льва Толстого и «золотого века» русской литературы», - пишет 413 мемуарист . Таким же «непобеждённым» в памяти Б.К. Зайцева остаётся и П.М. Ярцев: «Самое страшное - быть побеждённым: сдаться, в холоде, равнодушии. Он прекрасный пример несдавшегося, непобеждённого. ...сломить его «князь 414 тьмы» не смог» . Взаимодействие персонажей очерков с реальным миром рождает яркие психологические образы, являющиеся собственно первоосновой художественнопублицистического образа. Они отличаются целостностью, предметностью, наглядностью. А за индивидуальными чертами в них сквозят всеобщие, универсальные для поколения, о котором вспоминает автор. Внутренняя жизнь героев часто изображается Зайцевым как борьба разных начал, которые иногда персонифицируются. Опираясь на факты реальной биографии Бальмонта, Зайцев создаёт два диаметрально противоположных образа-характера поэта: театральный, эпатажный («Бальмонт в мажоре»404 405 406) и тихий, грустный («Несмотря на присутствие поклонниц - никакого театра»407). Вот К.Д. Бальмонт «победоносно-капризный и властный, желающий читать свои произведения не в этой будничности, но среди рощ и пальм Таити или Полинезии» ловко ныряет под стол, откуда и читает стихи. «Мы расположимся под кровлей этого ветерана, создадим ещё лучшие, чем в действительности, пальмы. Мечта поможет нам», - приводит мемуарист слова поэта . А вот поэт вновь за чтением своих стихов только в состоянии «особо лирическом»408 409 410. «Бальмонт окинул нас задумчивым взглядом, в нём не было никакого вызова. На некоторых нежных и задумчивых строфах у него самого дрожит голос, обычно смелый и даже надменный, ныне растроганный», - вспоминает Б.К. Зайцев411. Исследуя персонажей своих мемуарных портретных очерков, Б.К. Зайцев выступает одновременно социологом и психологом, анализирует и осмысляет поступки героев, исходя из своих индивидуальных особенностей, из собственных нравственных представлений, ценностей и жизненных установок. Чтобы полнее передать облик современников, использует весь спектр средств художественной публицистики, стремится к документальной точности изображения, хотя и не избегает некоторых форм условности. Публицистическая условность - особая форма условности. В мемуарных портретных очерках Б.К. Зайцева господствует логическая условность - познание с определённой степенью достоверности. В то же время присутствует и художественная условность - автор реконструирует события, характеры, проблемы. Концептуальная основа мемуарных портретных очерков отражает нравственно-эстетические идеалы мемуариста. Герои показаны сквозь призму авторского идеала. Ю.И. Айхенвальд, Л.Н. Андреев, М.А. Алданов, К.Д. Бальмонт, А. Белый, А.Н. Бенуа, И. А. Бунин, Н.С. Бутова, В.И. Иванов, М.А. Осоргин, Б.Л. Пастернак, И.С. Шмелёв, П.М. Ярцев и др. - не просто конкретные лица, представляющие собирательный образ русского интеллигента Серебряного века, а идеалы творца, созерцающего романтика, искателя гармонии и истины, в понимании Б.К. Зайцева. Это «очищенные» образы, в которых соединяются понятийные (логические) и эстетические (фантазийные) компоненты. Мемуарные портретные очерки Б.К. Зайцева тенденциозны. Так, при всей любви к С.С. Глаголю - как к дядюшке и к заступнику - Б.К. Зайцев критичен в оценках его деятельности: «Дилетантизм - вот слово, говорящее о несобранности души, о её некотором распылении. Сергеич всё умел делать, от гинекологии до гравюры, и всё делал даровито, замечательно же ничего сделать не мог, ибо безраздельно ничему не отдавался. Его след не начерчен в истории ни одной из 421 тех деятельностей, коими он занимался» . Ещё более резкие замечания Б.К. Зайцев отпускает в отношении М. Горького: «...В облике его было нечто глубоко плебейское, мне не нравилось» ; «...деляческая, грубая и беззастенчивая «линия» большевиков больше ему отвечает Ленин, решительный и циничный (если надо, солжёт, если надо, предаст), - ему много ближе какого-нибудь Каляева» . Спокойно и твёрдо мемуарист пишет о своих принципиальных расхождениях с Н.А. Бердяевым после Второй мировой войны. В этот период в среде русских эмигрантов появились сторонники советской власти. В их числе был и Н.А. Бердяев. «И немолод он был, и революцию вместе с нами пережил, - вспоминает Б.К. Зайцев, - и вдруг этот седеющий благородный лев вообразил, что вот теперь-то, после победоносной войны, прежние волки обратятся в овечек. В Союзе советских патриотов под портретом Сталина читал, в советской парижской газете печатался, эмигрантам брать советские паспорта советовал, вел разные переговоры с Богомоловым, - кажется, считался у «них» почти своим»412 413 414 415. Для Б.К. Зайцева подобная позиция была категорически неприемлемой. Близко знавшая мемуариста З.А. Шаховская вспоминала: «Победа СССР в 1945 году была для Бориса Константиновича не русской победой, так как не могла послужить возрождению России и освобождению его народа, и всякое заигрывание или кокетничанье с советскими властями было не для него»416. На этой почве Б.К. Зайцев расходится не только с Н.А. Бердяевым, но и с И.А. Буниным. Крепкие дружеские отношения и с одним, и с другим связывали мемуариста на протяжении нескольких десятилетий. Но он так и не смог им простить «некого смятения, неких увлечений, несбыточных надежд», которые эмиграция переживает после Второй мировой войны. Тенденциозность мемуарных портретных очерков проявляется и в крайней благоговейности перед образами иерархов православной церкви. Они - истинные праведники. В каждом Б.К. Зайцев подчёркивает черты, отличающие его от других. О. Василий благосклонный, скромный, умный, серьёзный, смиренный, упорный, приветливый, «от слов его, от улыбки, всего существа исходило некое благоволение»417. Ставший духовником семьи Зайцевых, архимандрит Киприан раскрывается мемуаристом всесторонне: «Сложная и глубокая натура. Характер сложный, противоречивый, с неожиданными вспышками. Колебаниями от высокого подъёма к меланхолии и тоске. Острое чувство красоты и отвращения к 427 серединке. И наука, книги!» Первое знакомство с архимандритом Киприаном на Съезде русских писателей и журналистов в Белграде в 1928 году Б.К. Зайцев вспоминает следующим образом: «Мне навстречу поднялся высокий, тонкий, с прекрасными большими глазами, изящными руками молодой монах. В руке у него была книжка Он очень мне сразу понравился. Красотой и изяществом, особой утончённостью облика и манер Очень молод, но уже архимандрит Сразу выяснилось - не только архимандрит, но и любитель литературы и вообще 428 искусства. Всё это вполне вяжется с обликом его.» Таким образом, в мемуарных портретных очерках Б.К. Зайцева возникает ряд антиномий публицистического образа: понятийность и метафоричность, рациональность и эмоциональность, фактологичность и фантазийность. Придерживаясь в своих воспоминаниях определённой точки зрения, уделяя особое внимание эволюции персонажей, подчёркивая их индивидуальные качества и черты, Б.К. Зайцев создаёт максимально зримые образы-характеры своих современников. Писатель наглядно показывает, на основе каких нравственных установок, жизненных ценностей они делали свой выбор в условиях революции и гражданской войны, сыгравших свою разрушительную роль не только в истории страны, но и в жизни каждого человека.