Вернувшись в Ургу, Унгерн в течение двух недель готовится к походу. Одновременно он задумывается об идеологическом обосновании этой акции. В итоге появляется знаменитый впоследствии программный «Приказ № 15». Отпечатанный в большом количестве экземпляров, он позднее не раз воспроизводился и в советских, и в эмигрантских изданиях. Одни называли его «мистическим», другие — «живодерским», третьи, как Рибо, были уверены, что этот странный и страшный документ является «продуктом помраченного сознания». В нем, несомненно, отразились идеи Унгерна, хотя непосредственное авторство принадлежало Ивановскому и Оссендовскому. Они трудились над ним в течение трех дней, поделив между собой параграфы чисто военного содержания и политические. «Вы, кажется, воевали на своем веку порядочно и знаете, что этот приказ является совершенно необычным», — допрашивая Унгерна, констатирует один из членов следственной комиссии. «Думали ли вы, что он будет распространяться помимо ваших войск, попадет к населению?» — спрашивает другой. Утвердительный ответ не избавляет следователей от недоумений: «Вы знали состав населения: казаки и инородцы. Разбираться в такой отвлеченной философской штуке, как этот приказ, для них трудно…»Приводится еще несколько подобных соображений, призванных уличить Унгерна в нежелании раскрыть подлинные мотивы издания «Приказа № 15»; наконец барон, видимо, не выдерживает и отвечает коротко: «Судьба играет роль. Приказ остается бумагой». На другом допросе он объяснил, что издал этот приказ с целью «придать большое значение походу», но особых надежд на него не возлагал, и вообще — «бумага все терпит». Сам же он надеялся не на приказ, а на «военное счастье, всегда ему сопутствовавшее и лишь теперь изменившее». В преамбуле явственно ощущается опытная рука Оссендовского, который одно время служил в Осведомительном отделе у Колчака: «Россия создавалась постепенно, из малых народностей, спаянных единством веры, племенным родством, а впоследствии особенностью государственных начал. Пока не коснулись России в ней по ее составу и характеру не применимые принципы революционной культуры, она оставалась могущественной, крепко сплоченной Империей. Революционная буря с Запада глубоко расшатала государственный механизм, оторвав интеллигенцию от общего русла народной мысли и надежд…»И т. д. Весь этот клишированный набор аргументов, не потребовавший от Оссендовского большого вдохновения, по тону и содержанию ничуть не напоминает письма самого Унгерна. Его редактура здесь почти незаметна, если не считать раздела, где говорится о великом князе Михаиле Александровиче. Затем идут параграфы, определяющие маршруты движения войск, способы создания повстанческих отрядов, их тактику, порядок снабжения и пр. Автором этой части был Ивановский, начальник штаба дивизии. Писал он со знанием дела, как профессионалштабист, но, будучи достаточно трезвым человеком, не верил, разумеется, что его разработки будут применены на практике. Успех похода казался ему крайне маловероятным, и он приложил все усилия, чтобы самому в этой авантюре не участвовать. Но два пункта здесь выдают руку Оссендовского и подробные указания барона. Это 9й: «Комиссаров, коммунистов и евреев уничтожать вместе с семьями. Все имущество их конфисковывать». И 10й: «Суд над виновными м. б. или дисциплинарный, или в виде применения разнородных степеней смертной казни. В борьбе с преступными разрушителями и осквернителями России помнить, что по мере совершенного упадка нравов и полного душевного и телесного разврата нельзя руководствоваться старой оценкой. Мера наказания может быть лишь одна — смертная казнь разных степеней. Старые основы правосудия изменились. Нет „правды и милости“86. Теперь должны существовать «правда и безжалостная суровость». Зло, пришедшее на землю, чтобы уничтожить божественное начало в душе человека, должно быть вырвано с корнем…» Завершается приказ пророчеством Даниила о «Михаиле, Князе Великом», и сроках его пришествия: «Со времени прекращения ежедневной жертвы и поставления мерзости запустения пройдет 1290 дней. Блажен, кто ожидает и достигнет 1335ти дней»87. Далее между этими словами и подписью Унгерна лишь заключительный короткий призыв к «стойкости и подвигу». Те, кто допрашивал пленного барона, поинтересовались, естественно, почему он не оборвал цитату раньше, для чего счел нужным привести в своем приказе эти две цифры. Унгерн ответил, что 1290 дней должны были пройти «с момента издания декрета о закрытии церквей до начала борьбы, а 1330 (так в тексте протокола. — Л. Ю.) до освобождения от большевиков». Имеется в виду изданный 20 января (2 февраля) 1918 года Декрет об отделении церкви от государства. Но если считать с этого дня, то до выступления Азиатской дивизии из Урги на север, т. е. «до начала борьбы», прошло не 1290 дней, а приблизительно на три месяца меньше. Зато эти недостающие месяцы как раз появляются, если вести счет со времени Октябрьского переворота. В таком случае все совпадает практически день в день. Сомнительно, чтобы Унгерн сам, с бумагой и карандашом в руке, занимался подобными кропотливыми подсчетами. На него это не похоже. Повидимому, ктото подсказал ему возможность соотнести эти цифры с датой похода в Забайкалье, а он не стал вдаваться в подробности. Достаточно было того, что реальные сроки приближаются к указанным в Священном Писании. Что касается второй цифры — , то Унгерн, может быть, знал, что, согласно предсказаниям, РигданДанбо, последний хан Шамбалы, начнет священную «северную войну»с неверными в 2335 году. Странная схожесть этих двух сакральных чисел могла внушить Унгерну не только дополнительную уверенность в тождестве Майдари и библейского Михаила, но и тайную мысль о том, что его собственный поход, предпринятый в том же северном направлении, по которому должно двинуться войско Шамбалы, какимто образом связан с началом новой эпохи всемирной истории. Вообще, отношения Унгерна со временем складывались непросто. Его планы были настолько грандиозны, что вопрос о сроках их осуществления как бы не имел большого смысла. Недели и месяцы мало что значили, все было погружено в вечность. Возникавшие в больном мозгу видения казались несовместимы с календарем. К тому же в Монголии он с европейского времяисчисления постепенно перешел на местное, восточное. Так проще было иметь дело с кочевниками. Три календаря — юлианский, григорианский и лунный, — наложившись друг на друга, создали окончательную путаницу в памяти Унгерна, и без того не блестящей во всем, что касалось имен, дат и т. д. На допросах он часто не мог назвать точные даты тех или иных относительно недавних событий. «Мне трудно восстановить, — признался он однажды, — я все лунными месяцами считал». Восстановить хронологию своего похода ему было тем труднее, что у монголов и тибетцев счет дней в лунном месяце идет не по порядку. Обычно астрологи (а они состояли в свите Унгерна) заранее определяют неблагоприятные совпадения чисел с днями недели, и такие числа попросту исключаются. Скажем, после 1го числа следует 3е, поскольку 2го в этом месяце быть не должно. Соответственно какоенибудь число удваивается, и два дня в месяце фигурируют под одной и той же датой. К этим астрологическим ухищрениям Унгерн, вне всякого сомнения, относился очень серьезно, как и к цифрам, упомянутым в его приказе. Будучи не в ладах с календарем, он жил в мире разного рода цифровых соответствий, чисел благоприятных и опасных, сулящих успех или неудачу. А в его положении успех означал жизнь, неудача — смерть. Может быть, он действительно не придавал важного значения самому приказу, как говорил о том на допросах, но издание его было обставлено определенными условностями, о которых Унгерн предпочел умолчать. Вопервых, несмотря на то, что никаких общих письменных, тем более печатных, приказов по дивизии никогда раньше не издавалось, и этот — единственный, он почемуто получил порядковый номер «». Вовторых, изданный 13 мая, приказ был помечен не 12м и не 14м, а 21м мая 1921 года. Этот же день Унгерн выбрал для выступления из Урги на север, к русской границе. Выбор даты начала похода тоже не был случайным. Здесь опять сыграла свою роль та цифра, которой был помечен приказ — : по монгольскому календарю 21 мая приходилось на 15й день IV луны. В 15й день I луны был коронован Богдогэген, и многие в дивизии знали, что число «»ламы определили как счастливое для барона88. Всей этой цифирью как бы заклиналось будущее. Реальность подтасовывалась и приводилась в соответствие с указаниями потусторонних сил. Накануне похода всем известная страсть Унгерна к гаданиям вспыхивает с новой силой. Любыми способами он пытается узнать, что ждет его по ту сторону границы. В письме к своему пекинскому агенту Грегори он просит, чтобы тот обратился к какомуто знакомому им обоим «предсказателю» — вероятно, китайцу или монголу; одновременно жена хорунжего Немчинова, находясь в ДзунМодо, за 20 верст от Урги, то ли по картам, то ли еще какимто способом гадает о судьбе, ожидающей барона, и ежедневно по телефону сообщает в столицу результаты своих гаданий. В штабе дивизии дежурные офицеры принимают от нее телефонограммы, а затем немедленно передают Унгерну. Перед тем как покинуть Ургу, он жертвует десять тысяч долларов столичному ламству — в благодарность за предсказания, и авансом — за совершение молебнов, должных привлечь к нему благосклонность богов. Но цифры становятся неизменным итогом всех гадательных процедур. Вероятно, они казались Унгерну тем универсальным, как в пифагорействе, языком, на котором изъясняются незримые хозяева этого мира. При этом настоящим мистиком он не был. Общение с иным миром сводилось для него, главным образом к поступающим оттуда практическим рекомендациям, имело прикладное значение. Роковым для себя Унгерн считал число 130 — возможно, потому, что оно представляет собой удесятеренное 13. Оссендовский рассказывает, как во время ночного посещения монастыря Гандан, выйдя из храма Мижид Жанрайсиг, барон повел его в «древнюю часовню пророчеств» — небольшое, «почерневшее от времени, похожее на башню здание с круглой гладкой крышей»и висевшей над входом медной доской, на которой были изображены знаки зодиака. «В часовне оказались два монаха, певшие молитву. Они не обратили на нас никакого внимания. Генерал подошел к ним. „Бросьте кости о числе дней моих!" — сказал он. Монахи принесли две чаши с множеством мелких костей. Барон наблюдал, как они покатились по столу, и вместе с монахами стал подсчитывать. „Сто тридцать… Опять сто тридцать!". Он отошел к алтарю, у которого стояла старая индийская статуя Будды, и снова принялся молиться…» Через несколько дней, тоже ночью (как многие тираны, Унгерн предпочитал ночной образ жизни), Джамбалон привел к нему в юрту известную в Урге гадалку — полубуряткуполуцыганку. Оссендовский находился здесь же и все видел: «Она медленно вынула изза кушака мешочек и вытащила из него несколько маленьких плоских костей и горсть сухой травы. Потом, бросая время от времени траву в огонь, принялась шептать отрывистые непонятные слова. Юрта понемногу наполнялась благовонием. Я ясно чувствовал, как учащенно бьется у меня сердце и голова окутывается туманом. После того, как вся трава сгорела, она положила на жаровню кости (бараньи лопатки, по трещинам на которых производится гадание. — Л. Ю.) и долго переворачивала их бронзовыми щипцами. Когда кости почернели, она принялась их внимательно рассматривать. Вдруг лицо ее выразило страх и страдание. Она нервным движением сорвала с головы платок и забилась в судорогах, выкрикивая отрывистые фразы: „Я вижу… Я вижу Бога Войны… Его жизнь идет к концу… Ужасно!.. Какаято тень… черная, как ночь… Тень!… Сто тридцать шагов остается еще… За ними тьма… Пустота… Я ничего не вижу… Бог Войны исчез…" Гадалка появилась в юрте барона в ночь с 19 на 20 мая, и Оссендовский, включаясь в привычную для него игру (в его книге непременно сбываются все такого рода предсказания), замечает, что она оказалась права: Унгерн был казнен приблизительно через 130 дней. На самом деле прошло несколько меньше — его расстреляли 15 сентября 1921 года. День смерти пришелся на число, которое он считал счастливым для себя. Впрочем, оно могло быть истолковано и так, если в смерти видеть не конец, а начало нового пути.