§1. Модальные области романа «Хромая судьба»: принцип двойничества

Сферы общения главных героев произведений задаются субъективными модальными операторами. В данной главе работы мы проанализируем ХМ произведения в творчестве братьев Стругацких в этом аспекте и определим принципы, организующие модальные области персонажей и их объединение в единый целостный мир, задаваемый кодексными модальностями.

Во внешней части романа «Хромая судьба», повествующей о событиях, разворачивающихся вокруг Феликса Сорокина, можно выделить две основные персонажные сферы, соотносимые с различными социальными ролями самого Сорокина: писательскую и бытовую, организуемые взаимодействием Сорокина с различными персонажами. Писательская область представлена взаимодействием с коллегами-писателями, критиками, работниками Союза писателей. Эта сфера неоднородна, она разделяется на собственно творческую и литературно-бытовую.

Творческая сфера представлена через взаимодействие с другими писателями, которые разделяются на две группы субъективной аксиологической модальностью. Первая - группа истинных творцов, кто еще способен, несмотря на запреты, действительно творить, а не халтурить, тех, кто близок Сорокину: Валя Демченко, Леня Шибзд, Жора Наумов. О Лене Баринове по прозвищу Шибзд Сорокин говорит: «литературный вкус у него великолепный, слабости любого художественного текста он вылавливает мгновенно, способность к литературному анализу у него прямо-таки редкостная, я таких критиков и среди наших

профессионалов не знаю. И вот этот талант к анализу роковым образом оборачивается его неспособностью к синтезу...

Но есть, есть между нами некое сродство! Я уверен, что прочитай я ему из своей Синей Папки, он понял бы меня так, как, может быть, никто другой на свете не понял бы и не принял бы» [ХС, с. 332].

Вторая группа писателей - «ремесленники», зачастую не обладающие ни талантом, ни желаем творить, но падкие на неплохие гонорары, профсоюзные дачи, квартиры и поездки в дома отдыха.

Члены Союза Писателей по большей части воспринимаются Сорокиным как абсолютно бездарные, бессовестные, занятые только накоплением материального: «Они ходили среди нас с руками по локоть в крови, с памятью, гноящейся невообразимыми подробностями, с придушенной или даже насмерть задавленной совестью, - наследники вымороченных квартир, вымороченных рукописей, вымороченных постов» [ХС, с. 408]. Реализуемая в данном случае ценностная установка - яростное отрицание способа существования людей, организаций, противостоящих не только свободному творчеству, но и всякой этике, игнорирующих законы морали, имеющих целью только собственное обогащение. «Этот мерзкий старик, что сидел через два стула от меня, мог сделать со мной все. Написать. Намекнуть. Выразить недоумение. Или уверенность. Эта тварь представлялась мне рудиментом совсем другой эпохи. Или совсем других условий существования. Ты перешел улицу на красный свет - и тварь откусывает тебе ноги. Ты вставил в рукопись неуместное слово - и тварь откусывает тебе руки. Ты выиграл по облигации - и тварь откусывает тебе голову» [ХС, с. 409].

Резкое разделение аксиологических областей Сорокин проводит в своих размышлениях о гонорарной политике, обозначая творчество как самоценное: «Вот это Ойло Союзное орет все время, что, дескать, если бы ему платили, как Алексею, он бы писал, как Лев. Врет он, халтурщик. Ему сколько ни плати, все равно будет писать дерьмо... А вот Вале Демченко плати двести, плати сто, все равно он будет писать хорошо, не станет он писать хуже оттого, что ему платят хуже, хотя никакие площади под его критический урбанизм не занаряжены, а рецензенты кидаются на него как собаки...» [ХС, с. 274].

Сорокин включается в обе группы. С одной стороны, он - «писатель военно-патриотической темы» [ХС, с. 503], хотя сомневается в своем праве говорить о войне. Собственное творчество у него вызывает порой отвращение, но он продолжает писать, получать гонорары и проводить вечера в ресторане Союза писателей в компании приятелей и знакомых: «И дурак я, что этим занимаюсь, давно уже знаю, что заниматься этим мне не следует, но видно, как был я изначально торговцем псиной, так им и остался, и никогда теперь уже не стану никем другим, напиши я еще хоть сто «Современных сказок», потому что откуда мне знать: может быть, и Синяя Папка, тихая моя гордость, непонятная надежда моя, - тоже никакая не баранина, а та же псина, только с другой живодерни...» [ХС, с.

С другой стороны, Сорокин создает произведения совершенно другого типа, тот способ письма, который в актуальной социокультурной ситуации (советский строй) только и позволяет уходить от письма «разрешенного» или «терпимого» идеологическими инстанциями в область творческой фантазии, независимости суждений, обсуждения самых животрепещущих и фундаментальных вопросов - пусть в формах фантастических, не прямо изобразительных, но честных. Сам Сорокин разделяет две свои ипостаси, когда стремится закончить «день по- особенному - наедине с самим собой, но не с тем, кого знают по комиссиям, семинарам, редакциям и клубному ресторану, а с тем, кого не знают нигде» [ХС, с. 212].

Сфера литературного быта является переходной между собственно бытовой и собственно творческой. В нее включаются такие персонажи, как Федор Михеич и собирательные образы «манипулы критиков и литературоведов» и секретариата. Литературный быт воспринимается Сорокиным двояко: с одной стороны, это общение в ресторане с друзьями-писателями (Валя Демченко, Леня Баринов по прозвищу Шибзд), которые близки Сорокину по духу, поездки для встреч с читателями, доставляющие Сорокину удовольствие, с другой - тягостная необходимость участия в «общественной» жизни: комиссиях, собраниях и прочих бессмысленных «говорильнях».

Бытовой компонент в «Хромой судьбе» обычно задан предметной детализацией, поскольку герой сам утверждает, что любит быть один. Тем не менее, бытовая сфера также не лишена персонажей.

Во-первых, это семья героя: отец, бывшая жена Клара, внуки (эти персонажи только упоминаются), дочь Катька. Здесь Сорокин постоянно чувствует себя виноватым: в том, что бросил жену, в том, что дочь унаследовала его «хромую» нелепую судьбу и т.д.

Во-вторых, это сфера, представляющая Сорокина как любовника, в которую включены два персонажа: Катя, его юношеская любовь, единственная любимая женщина, и Рита, как он сам считает, последняя женщина в его жизни.

Рассказ-воспоминание о Кате моделирует отдельную модальную область, отличающуюся в том числе своими пространственно-временными

характеристиками. Сорокин нынешний и тот Сорокин, который проживал эти события в довоенное время, настолько различны, что повествователь отстраняется от описываемого и повествует от третьего лица: «Ф. Сорокину исполнилось тогда пятнадцать, он перешел в девятый класс и был пареньком рослым и красивым, хотя уши у него были изрядно оттопырены. На уроках физкультуры он стоял в шеренге третьим после Володи Правдюка (убит в сорок третьем) и Володи Цингера (ныне большой чин в авиационной промышленности). Катя, когда он познакомился с нею, была одного с ним роста, а когда разлучила их разлучительница всех союзов, Катя была уже на полголовы ниже его» [ХС, с. 484].

Следующая сфера организуется персонажами, участвующими в развертывании фантастического сюжета романа. Это истории с «мафусаллином»;

с падшим ангелом и партитурой Труб Страшного суда; с человеком в клетчатом пальто-перевертыше; со странным письмом и звонками людей, принимающих Сорокина за героя его «Современных сказок», а также сюжетная линия, связанная с «Изпиталом» и Михаилом Афанасьевичем. Соответственно этим историям выделяем фантастическую сферу следующих персонажей: Костя Кудинов, Мартинсон, падший ангел, человек в клетчатом пальто, автор странного письма и, наконец, Михаил Афанасьевич.

Эти персонажи образуют особую модальную область, т.к. они взаимодействуют с Сорокиным в ситуациях, допускающих как фантастическую, так и реалистическую трактовки^[48]: например, история с «мафусаллином» и Мартинсоном героем воспринимается как реалистическая, он верит, что все дело в том, что институт секретный, и знать о нем не положено.

Но уже после встречи с падшим ангелом и человеком в клетчатом пальто- перевертыше, который следит за Сорокиным, герой начинает понимать, что все события разворачиваются в соответствии с его произведениями: «глупейшая история с этим...

Указанная модальная область алетически иная, в ней действует обратное отношение текста и реальности: «Сначала написал, а потом все это и произошло». Подобное алетическое разграничение позволяет говорить о двух

взаимодействующих модальных областях внешней части «Хромой судьбы»: естественной, законы которой полностью совпадают с законами объективной реальности, и сверхъестественной, для которой и характерно указанное отличие в отношении «текст-реальность»^[49]. Сорокин оказывается героем, способным перемещаться из одной области в другую.

Подобная структура организует мир и внутренней части романа¹. В нем также можно выделить сферу творческую, организуемую такими персонажами, как сам Банев, упоминаемый им коллега Роц-Тусов и другие «собратья-писатели», спившийся и продавшийся властям художник Рем Квадрига, и, в некоторой степени, мокрец, а ранее - известный философ Зурзмансор. И так же авторы вновь ставят вопрос о продажности искусства и творчестве в условиях тоталитарного общества. Например, Квадрига жалуется своему однокашнику Баневу: «Я абсолютно никому не нужен... Я даже писем никогда не получаю, потому что старые друзья сидят без права переписки, а новые неграмотны... Они ни черта во мне не понимают, - сказал он жалобно. - Никто. Только ты меня немножко понимаешь. Только ты очень грубый, Банев, и всегда меня ранил. Я весь израненный. Они теперь боятся меня ругать, они теперь только хвалят. Как похвалит какая-нибудь сволочь - рана. Вы все думаете, что я продаюсь. Ну, правильно, было! Но я больше не пишу президентов.» [ХС, с. 292-293]. У мокреца Банев интересуется: «Слушайте, Зурзмансор, а вам приходилось когда- нибудь продавать душу и перо?» [ХС, с. 454].

Основное же разграничение областей ХМ происходит под действием аксиологической модальности.

ждут ничего хорошего, а настоящее для них - это только материал для построения будущего, сырье...» [ХС, с. 387-388]

В соответствии с этим выделяются три группы персонажей. Во-первых, это поборники традиций, прежде всего, люди, облеченные властью, потому что славное прошлое и сложившиеся традиции позволяют им жить в свое удовольствие, устраивая в санатории безобразные попойки и оргии. К этой группе отнесем депутата Росшепера Нанта, полицмейстера, бургомистра, директора гимназии, племянника полицмейстера Фламина Ювенту, легионеров, господина Президента и его референта по идеологии, запрещавшего Баневу «бренчать». Сюда же отнесем родителей местных «вундеркиндов», таких, как Лола, Тэдди, швейцар гостиницы, толпа у лепрозория, которые слепо следуют сложившимся традициям воспитания.

Им противопоставляются люди, живущие будущим: сами мокрецы, их помощники (доктор лепрозория Юл Голем, любовница Банева Диана) и дети (Ирма, Бол-Кунац и другие гимназисты), помогающие мокрецам строить новый мир. Эти две группы сталкиваются, образуя основной конфликт произведения - конфликт между прошлым и будущим.

Банев же свою позицию определить не может, усвоенный им жизненный опыт приводит к тому, что герой Стругацких просто не знает, как должно быть, даже опираясь на те ценностно-идеологические установки, которые у него есть. Да и Голем относит его именно к той группе людей, которые живут настоящим.

«Все-таки: за или против?» - решает Банев вопрос о своем отношении к «мокрецам». - «Конечно, против, потому что не терплю пренебрежения, ненавижу всяческую элиту, ненавижу всяческую нетерпимость и не люблю, ох как не люблю, когда меня бьют по морде и прогоняют вон... И я - за, потому что люблю людей умных, талантливых, и ненавижу дураков, ненавижу тупиц, ненавижу золотые рубашки, фашистов ненавижу. И ясно, конечно, что так я ничего не определю, я слишком мало знаю о них, а из того, что знаю, из того, что видел сам, в глаза бросается скорее плохое - жестокость, презрительность, нечеловечность, физическое уродство, наконец.» [ХС, с. 448].

И в попытках определить, чью же сторону он принимает, Банев руководствуется не собственными ценностными установками, а своими эмоциональными предпочтениями: «И вот что получается: за них - Диана, которую я люблю, и Г олем, которого я люблю, и Ирма, которую я люблю, и Бол- Кунац, и прыщавый нигилист... а кто против? Бургомистр против, старая сволочь, фашист и демагог, и полицмейстер, продажная шкура, и Росшепер Нант, и дура Лола, и шайка золотых рубашек, и Павор... Правда, с другой стороны - за них долговязый профессионал, а также некий генерал Пферд (не терплю генералов), а против - Тэдди и, наверное, еще много таких, как Тэдди...» [ХС, с. 448]

Банев не терпит не только генералов, но и вообще представителей власти. И самый смелый свой поступок, в результате которого он и оказывается «в ссылке» в родном городе, Банев совершает, противопоставляя себя власти господина Президента: «Господин президент изволили взвинтить себя до последней степени, из клыкастой пасти летели брызги, и я достал платок и демонстративно вытер себе щеку, и это был, наверное, самый смелый поступок в моей жизни, если не считать того случая, когда я дрался с тремя танками сразу. Но как я дрался с танками - я не помню, знаю только по рассказам очевидцев, а вот платочек я вынул сознательно и соображал, на что иду.» [ХС, с. 228].

Причины такого противопоставления и антипатии можно понять из отношений Банева и Павора, контрразведичка. Павор Сумман сначала предстает в качестве санинспектора, которого не пускают в лепрозорий. В этой роли он даже позволяет себе высказать крамольные мысли в адрес Господина Президента. Но когда шпионские неудачи и коньяк «развязали язык» Павору, и он заявил, что 95% человеческой массы должно уничтожить ради спасения 5% критически мыслящих личностей, Банев открыто бросает ему в лицо: «Мельчите, Павор! И ведь всегда так с вами, со сверхчеловеками. Собираетесь перепахать мир, меньше чем на три миллиарда трупов не согласны, а тем временем то беспокоитесь о чинах, то от триппера лечитесь, то за малую корысть помогаете сомнительным людям обделывать темные делишки» [ХС, с. 383-384]. И если до разоблачения Павора Банев испытывал к нему симпатию, несмотря на намеки Голема и

Квадриги, то после этого разговора Банев, испытывая к себе отвращение, раскрывает помощникам генерала Пферда истинное лицо Павора.

Бургомистр пытается купить Банева, и тот, понимая, что сила на стороне властей, вынужден притворяться: «Я обдумаю ваше предложение, - сказал он, улыбаясь. - Замысел представляется мне достаточно интересным, но

осуществление потребует некоторого напряжения совести... - он безобразно, похабно подмигнул бургомистру.

Бургомистр гоготнул... Они расстались почти приятелями. Писатель Банев был зачислен в состав городской элиты, и, чтобы привести в порядок потрясенные такой честью нервы, ему пришлось вылакать фужер коньяку» [ХС, с. 363] [курсив наш. - И.Н.].

Бургомистр в своей уверенности в возможности купить писателя исходит из его привычек к разгульному образу жизни, во многом совпадающими с привычками «городской элиты». Но если у элиты эти привычки появляются от полного отсутствия совести и желания воспользоваться всем, что доступно, то Банев пьет и дебоширит из внутреннего протеста, от чувства безысходности. Он на собственном опыте убедился, что в мире, где господствует идол «господина Президента» и «его детей», «матери-родины», «явных и тайных врагов отечества», «преданности» и «бдительности», где не должно «бренчать» о «не наших ценностях», единственное спасение порядочного человека - это «внутренняя эмиграция» из жизни поступка в жизнь сознания, из творчества в молчание, из нравственной рефлексии в ее пьяное отключение.

Свое отношение к родителям гимназистов Банев определить также не в состоянии: «. но все-таки это были отцы и матери, все-таки они любили своих детенышей, били их, но готовы были отдать за них жизни, развращали их своим примером, но ведь не специально же, а по невежеству. матери рожали их в муках, а отцы кормили их и одевали, и они ведь гордились своими детьми и хвастались друг перед другом, проклинали их зачастую, но не представляли себе жизни без них» [ХС, с. 446].

Окружение же мокрецов, т.е. дети-гимназисты и Голем с Дианой, представляют ту персонажную сферу, которая близка Баневу по убеждениям. Они также не любят насилие и грязь, тупость и подлость, которые так раздражают Банева в его мире. «И, уж во всяком случае, ни Бол-Кунац, ни Ирма, ни прыщавый нигилист-обличитель никогда не наденут золотых рубашек, а разве это мало? Да черт возьми - мне от людей больше ничего и не надо!..» [ХС, с. 447­448].

Как и внешняя, вставная часть романа выстраивается по модели мифологического мира, совмещающего в себе естественную и сверхъестественную области. «Две объединенные области мифологического мира не только явно различаются алетически, но и четко разграничены. Обитатели сверхъестественной сферы имеют доступ в естественную область, но для людей сверхъестественная сфера, как правило, находится все доступа» [Dolezel, 1998, p. 129].

В соответствии с этим, персонажи могут быть разделены также по своему «месту обитания». Мокрецы и дети, имеющие исключительный доступ в лепрозорий, представляют сверхъестественную область, чьи законы и желания его обитателей определяют ход событий области естественной, к которой принадлежат другие персонажи. Колючая проволока вокруг лепрозория и солдаты с автоматами на стенах становятся символами непреодолимой границы между мирами.

«Будучи физически недоступной, сфера сверхъестественного недоступна человеческому пониманию; она представляется как таинственная, скрытая, трансцендентная «черная дыра». Сознание обитателей естественной области неудержимо притягивается к этой тайне; их жажда знания питается любыми сведениями, даже самыми сомнительными, предлагаемыми самозваными информаторами. Поскольку эти сведения не поддаются независимой проверке, им доверяют только благодаря особой авторитетности или исключительному статусу информатора (пророк, боговдохновенный книжник и т.д.). Эти сообщения часто противоречивы, но страстно передаются далее. Миф усиливает себя, заново утверждая свою структуру нарративной передачей» [Dolezel, 1998, p. 129].

Голем является информатором, сообщающим герою сведения об области сверхъестественного. Да и сам Банев сравнивает его с пророком: «Если бы не эти сизые мешки под глазами, если бы не вислое студенистое брюхо, если бы этот великолепный семитский нос не был так похож на топографическую карту... Хотя, ежели подумать, все пророки были пьяницами, потому что уж очень это тоскливо: ты все знаешь, а тебе никто не верит» [ХС, с. 231-232].

Сам же города, в котором идут дожди, представляет скорее область гибридную, существующего частично по законам объективной реальности, частично по законам сверхъестественного.

Мир внутренней части романа не статичен, он развивается вместе с повествованием. Так, мы уже говорили о том, что воспоминания Банева конструируют естественную область столицы. В главе «Exodus» развернуто описание смены основных свойств описываемой в предыдущих главах реальности: мокрецы, жертвуя собой, «стирают» старый мир, оставляя после себя новый, где не идет дождь, где Ирма и Бол-Кунац внезапно и сразу повзрослели, который покинули все обитатели, кроме детей. Таким образом, развертывание повествования конструирует три алетически различные области.

Структура «роман в романе» позволяет устанавливать в системе персонажей произведения функциональные пары. Прежде всего, конечно, это явные параллели между главными героями, отмеченные еще Войцехом Кайтохом: «Например, у Сорокина есть тридцатилетняя дочь, а у Банева - десятилетняя [на самом деле Ирме 12 лет. - И.Н.], и сам он лет на двадцать моложе Сорокина. Далее: он практически несокрушим физически, ведет бурный роман, работает совершенно спонтанно и «до последнего вздоха», в то время как Сорокин уже серьезно болен, работает по 2-3 часа, а его роман, скорее всего, является последней любовью пожилого мужчины. Банева все знают, а его «переход к активности» означает вмешательство в борьбу спецслужб, в дела первостепенной важности для страны, - о Сорокине мало кто знает, а участвовать он может, самое большее, в идиотских спорах о плагиате» [Кайтох, 2003, с. 638].

Виктор Банев является смещенным отражением Феликса Сорокина, невоплощенным и желанным представлением его о своей «выпрямленной» судьбе. Существуют и точки соприкосновения: оба героя - писатели, и писать они, в сущности, не любят, ибо не находят в осуществляемых формах выражения заветных убеждений и устремлений. Обоим (хотя и в разных формах) мешает в этом существующий политическим режим. Оба героя живут в тоталитарном обществе: один - в СССР, другой - в стране, где правит господин Президент, господствует «национальное самосознание» и преследуется «бренчание». Сорокин и Банев оказываются в центре некоторых странных событий, но если Виктор получает хоть какие-то объяснения происходящему, то Сорокин так и остается в неведении.

Можно сопоставить и таких персонажей, как Ирма и Катька - дочери главных героев, соотносимые так же, как и их отцы. Следующая пара - Рита и Диана, причем если Диана - действующее лицо, то Риту можно обозначить только как «внесценический» персонаж. Рема Квадригу можно рассматривать через сопоставление двух персонажей внешней части: Лени Шибзда и Ойла Союзного. Квадрига, как и Ойло Союзное, иногда играет роль шута, комического персонажа, навязчивостью же своей он напоминает Леню Шибзда.

Наиболее сложным оказывается поиск пары в системе персонажей для Михаила Афанасьевича. Правомерно сопоставление Михаила Афанасьевича и Голема: обоим присущи функции «пророка», они обладают большим знанием, чем главные герои, они подсказывают героям возможные поступки и объяснения. Еще одним вариантом пары Михаилу Афанасьевичу оказывается бывший знаменитый философ, а ныне «мокрец» Зурзмансор. И тот и другой говорят с главными героями (Сорокиным и Баневым, соответственно) об их писательском труде, высказывая соотносимые позиции.

Вот что говорит Михаил Афанасьевич: «Поймите, Феликс Александрович, нет мне никакого дела ни до ваших внутренних борений, ни до вашего душевного смятения, ни до вашего, простите меня, самолюбования. Единственное, что меня интересует, - это ваша Синяя Папка, чтобы роман ваш был написан и закончен. А как вы это сделаете, какой ценой - я не литературовед и не биограф ваш, это, право же, мне не интересно» [ХС, с. 502-503].

Михаилу Афанасьевичу интересно только творческое самоосуществление Сорокина, его Синяя папка. Сорокин как человек его не интересует. Ценность писателя, по его мнению, - в его даре, а не в его житейской личности и судьбе. Зурзмансор в разговоре с Баневым о статье против «мокрецов», которую заказал бургомистр и которую герою придется написать несмотря ни на что, говорит почти то же самое: «Видите ли, - сказал Зурзмансор, - статья, которую ждет господин бургомистр, у вас все равно не получится... Существуют люди, которые автоматически, независимо от своих желаний трансформируют по-своему любое задание, которое им дается. Вы относитесь к таким людям. О человеческой личности очень мало известно, если не считать той ее составляющей, которая представляет собой набор рефлексов. Правда, массовая личность почти ничего больше в себе и не содержит. Поэтому особенно ценны так называемые творческие личности, перерабатывающие информацию о действительности индивидуально.» [ХС, с. 450-451].

Зурзмансор - некогда знаменитый философ, сейчас ученый-мыслитель. Творческая личность его интересует: «Господин президент воображает, что купил живописца Р. Квадригу. Это ошибка. Он купил халтурщика Р. Квадригу, а живописец протек у него между пальцами и умер. А мы не хотим, чтобы писатель Банев протек между чьими-то пальцами, пусть даже нашими, и умер. Нам нужны художники, а не пропагандисты» [ХС, с. 454-455].

Но человеческая личность не интересует и его. Главное в Сорокине и Баневе - их способность творить. Михаил Афанасьевич и Зурзмансор указывают путь к разрешению главных вопросов, которые мучают героев. В случае с Сорокиным Михаил Афанасьевич цитирует отрывок из еще не написанной последней главы Синей папки, после чего тот понимает, как должно закончиться произведение всей его жизни и становится «возмутительно, непристойно и неумело счастлив» [ХС, с. 504]. Банев, мучающийся вопросом о том, на чьей же он стороне, получает ответ, который и без того он практически осуществляет - «оставаться всегда на своей стороне» [ХС, с. 454].

Таким образом, мы видим, что системы персонажей двух романных линий в значительной степени соотносимы друг с другом, следовательно, можно сделать вывод о том, что «Хромая судьба» - сдвоенный вариант «романа о писателе», «стереоскопически» решающий одну задачу - показ творческой личности во всех ее аспектах - от бытового до сакрально-мистического.

ХМ «Хромой судьбы» организуется различными субъективными модальностями: для «внешней» части разделение обусловлено сменой

аксиологической модальности, для «внутренней» - эпистемической и

аксиологической. Кодексные модальности задают «реальные» и «воспоминаемые» области, выделяемые в зависимости от их способа репрезентации в сознании героев-повествователей. Реальные области при этом выстраиваются по принципу «современного мифа», имеющего в своей структуре области как естественного, соответствующего законам эмпирической реальности, так и сверхъестественного, содержащего «фантастический элемент»,

считающийся структурообразующим фактором фантастической литературы. При этом основное действие разворачивается в так называемом гибридном мире, соединяющем в себе свойства как естественного, так и сверхъестественного миров.