Символика не объясняет, она обозначает. Можно констатировать ее существование, не рассматривая истоков событий, которые ее породили. Не наша забота устанавливать, по каким причинам христианство или власть приняли те, а не иные формы в России, почему интеллигенция восстала. Существуют вполне пригодные теории, которые вплотную подходят к сфере наших интересов, но не вступают в нее. Мы тем более не будем вторгаться в их сферы и оставим без внимания вопрос «Почему?» 1) Ниже излагается история, но не России, а ее восприятия, ее измененного отражения в сознании русского человека. Но можно ли при таком описании мифологической истории, без ее объяснения не создать новый исторический миф? Намеченная программа может претендовать на то, что она основывается на чем-то достоверном (а не на воображаемом), только если изложение представляет внутреннюю связь, убеждающую, что все происходило точно так и имело именно это значение; либо даже в отсутствие причинно-следственной связи, все же позволяет установить определенные закономерности; и если наконец источники, на которых она основана, показательны и правильно истолкованы. Последний пункт следует рассмотреть особо. Каждое новое историческое исследование предполагает наличие новой документации или рассмотрения старой под новым углом зрения. Это исследование — отнюдь не всеохватывающее и вполне традиционно, за исключением двух аспектов. Мы охотнее используем древнюю историографию, нежели современную, поскольку последняя в меньшей степени интересуется легендарными событиями (такими, как династические трагедии), нежели первая, которая усматривала в них театр исторической жизни, место, где раскрываются ее значение и смысл. 2) С другой стороны, мы отводим непривычное место художественной литературе. Ее ценность в качестве источника зависит от того, что хотят от него получить. Согласно одной из исторических концепций, которую можно назвать реалистической в том же идеологическом смысле, в каком Бальзак и Флобер считались реалистами, непосредственный источник — менее обманчив, нежели тот, который подвергся художественной трансформации и обработке воображением. Вся литература как исторический источник таким образом обесценивается, поскольку художественная переработка считается искажением действительности, и только. По концепции «культура- листов» литературный факт ничем не отличается от любых других проявлений цивилизации. Горер полагает, что систему русской культуры можно постичь с любой стороны и что традиции ухода за младенцами, пеленания и кормления столь же значимым и более просты для изучения, чем, напри мер, литература34. Что же касается самой литературы, то она подвергается при таком взгляде на вещи определенной нивелировке: следует рассматривать ее в самом общем виде, сосчитать заголовки, тиражи, темы, будь то Достоевский или Боборыкин и Успенский, гений или посредственность; все сводимо к общему знаменателю. Значение литературы как источника зависит также и от того вопроса, которым задается историк. Однако мы считаем, что может существовать тип исследования, в котором литература займет не только место основного источника, но и что ее значимость как источника будет производной от ее художественной ценности. Мы основываемся на следующих положениях: 1) Если цель — воссоздание культурной системы с ее внутренним устройством, то исчезает разделительная черта между разными категориями источников. Нет больше причин противопоставлять текст художественный (поэму) тексту нехудожественному (например, письмо Ивана Грозного), если и тот и другой выстраиваются одинаковым образом и согласуются между собой и с другими в отношении использования одинаковых символов. 2) Постановка вопроса о том, какова природа этих символов, каким образом и с какой целью они осваивались, еще не обязывает выяснять, как широко они распространились в обществе. Достаточно того, что одна и та же символика обнаруживается, например, в произведениях Пушкина и в традициях поведения власти. Мы не изучаем, как русский народ реагирует или не реагирует на обычаи властей. Конечно, было бы желательно подвести статистический фундамент под наши утверждения и быть тем самым вправе говорить о национальном характере в численном смысле, как это понятие использовалось во времена споров о базовой личности. Но русский народ не может рассматриваться как the people of Alor. и историки никогда не смогут «опросить» достаточно репрезентативную выборку русских, составленную из людей, живших в разные века*. 3) Соответственно самым подходящим и значимым текстом является тот, в котором символика представлена в максимальном богатстве и чистоте, какова ни была бы степень ее распространенности. Оставшаяся совершенно незамеченной современниками «Исповедь» Бакунина35 царю была В этом мое исследование отличается от работ американской школы 50-х годов: Gorer, 1962, Inkeles, Hanfmann, Beier, 1961, Я. V Dicks, 1952 &I960, Mead, 1948&1954, Bauer, Inkeles, Kluckhohn, 1961, глава 15, Kluckhohn, 1962. Общая цель американской школы — выявить объективную картину, используя по возможности безличностные методы этнографии: наблюдение за поступками, опросы, постановка в культурный контекст, вынесение за границы исторического пространства. Ведущими понятиями, на фоне неопсихоанализа были понятия базовой личности, модальной личности и национального характера. В том значении, в котором оно употреблялось в отношении России, понятие национального характера можно определить, как «закономерность самым разоблачающим из всех произведений, и можно биться об заклад, что именно по этой причине она так тщательно хранилась в тайне и автором, и его государем. Сокрушительная правда разоблачения очень часто становится причиной его неудачи в обществе. Важно лишь, чтобы она была высказана. По счастью, русский народ признал великими писателей, с нашей точки зрения наиболее содержательных. А поскольку было решено подступаться к русской культуре с ее вершин, предпочтительно придерживаться той же тактики и в отношении литературы. Здесь рассматриваются памятники только показательные, а не маргинальные или патологические: путь Православия, а не секты; верховная власть, а не более низкие ее эшелоны. Что же касается литературы, то мы предпочли опереться на ее золотой фонд, то есть Пушкина, Гоголя и Достоевского в их взаимосвязи и взаимном влиянии. Выбирая писателя конца века, мы остановились на наиболее явном «провидце», который, по счастью, и наиболее знаменитый, на Александре Блоке. Писатель ничего не представляет, он освещает.36 Автор, интра-психической организации членов данной культуры, которая может быть приписана индивидам, выросшим в этой культуре» (Mead—Metraux). Одновременно опробовалось два метода. Первый — исследование того, как дети познают и перенимают систему привычек и побудительных причин взрослых. При этом подразумевается, что такое исследование проливает свет на формирующий опыт сегодняшних взрослых и что поступки последних позволяют предвидеть итог развития ребенка. Таким образом, можно последовательно построить модель формирования характера. Второй метод использует статистику и предпочитает оставаться исключительно описательным. Общества по-разному формируют индивидов. Все указывает на широкий спектр вариаций. Однако исследование указывают, что все эти вариации располагаются вокруг одной «основной линии» (base line): эта концентрация вокруг воображаемого центра позволила бы делать выводы об основных тенденциях, которые лежат в основе «м.а.гл’имй личности» каждой отдельно взятой культуры. В любом случае речь шла о доказательстве существования национального характера у самих русских индивидов как у живых личностей. Именно таким образом Инкелес, Ханфман и Бейер работали над выборкой из 3000 тысяч перемещенных лиц, из которых 329 согласились на развернутое интервью и 51 — на полное клиническое обследование. Наша же цель состояла в изучении самой культуры, тех представлений и психических моделей, которые она выдвигает, предлагает, использует, отнюдь не считая установленным, что все представители этой культуры им соответствуют. Наш постулат состоит в том, что внутренний опыт личности достаточно богат для того, чтобы он мог найти в себе самом точку соответствия тому образу, который ему предлагает его культура, и, стало быть, понять его, но не обязательно оставаться в нем навсегда. Мы тем самым избавлены от необходимости установления связи между моделью культуры и моделью личности; не потому, что мы считали это проблемой, не заслуживающей внимания, но потому, что мы не видим, как историк может ее разрешить. Мы говорим о России, а не о русских. произведение и культура образуют триаду. Нели изучается только пара автор—произведение, то теряется право делать выводы в отношении культуры. Легко связать навязчивые идеи, которые повторяются в романах, с обстоятельствами личной жизни Достоевского, но чем больше мы будем продвигаться по этому пути, тем дальше мы уйдем от России. Романист представляет только себя и говорит лишь от своего имени. Зато, если может быть установлена связь между его навязчивыми идеями и темами, возникающими в отнюдь не художественных текстах, в событиях, в истории; если эти темы в литературной обработке проявляются в новом свете,— тогда роман — не представитель культуры, а ее разоблачитель. Русской историей интересовались бы куда меньше, если бы не было Достоевского. Вспышка его таланта была нужна, чтобы осветить ее улицы и закоулки, иначе никто не узнал бы, что эта история соизмерима с его гением. Задача в том и состоит, чтобы воспользоваться провидением гения. Мы занимаемся поисками исторического бессознательного, которое остается бессознательным. Довольно сложно прочесть его в событии или религиозном представлении, поскольку тексты в этой области ничего не говорят. Они безмолвны по природе своей. Недостает связей между коллективными представлениями и тем, что происходит в душе отдельного человека. Именно произведение искусства как посредник между автором и культурой восстанавливает недостающее звено. Хотя историк и интересуется лишь одной парой (произведение—культура) в триаде, ценность его исследования покоится, в конечном счете, на существовании другой стороны (автор—культура), где формируется nexus человека и его истории. Как резко высказался Пруст, простаки воображают, что размах социальных феноменов — это превосходная возможность проникнуть глубже в человеческую душу; им следовало бы осознать, что, лишь погружаясь в глубины индивидуальности, они смогут понять эти феномены37. Эта истина известна психоаналитической антропологии, которая постулирует, что детальное изучение ценностей, значимостей, ассоциаций, возникающих у одного человека в связи с какой-то культурной темой, равноценно полному антропологическому исследованию всех матриц, которые определяют эту тему в данной культуре38. Однако, поскольку этот человек недоступен историку, следует признать, что наиболее близкий эквивалент, лежащий в пределах досягаемости, это — литературное произведение. К счастью, оно по природе своей взывает к толкованию. Нет никакой необходимости восстанавливать на свой страх и риск скрытый смысл под смыслом явным, поскольку он уже здесь и готов выйти наружу. Так что историк не должен более считать ширмой то, что все люди считают светом. Между реальностью и его видением истории лежит метане горня, ко торую предоставляет ему писатель. Чтобы ею воспользоваться, ему остается лишь перевести ее на свой язык. Здесь для этого перевода использован метод психоанализа. Этот способ слушать позволяет распознать за различными текстами настойчивый и повторяющийся шепот, который мы и хотим уловить. Будучи долгое время чем-то вспомогательным в исторической науке, психоанализ, на наш взгляд, может претендовать на то, чтобы называться историческим методом, то есть осуществить новый тип исследования, пересмотреть старый корпус текстов. Речь ни в коем случае не идет здесь о том, чтобы обнаружить психоаналитические концепции в историческом материале (сомнительное идеологическое предприятие). Нет, заняв в отношении текстов психоаналитическую позицию, следует выявить отношения и связи между фактами, которые казались случайными или вовсе не рассматривались как факты. «Зрение, — пишет Свифт, — это искусство видеть невидимое». Таков вечный девиз историка. Историк работает над текстами. Будь то законодательные акты, правительственные указы, свидетельства, художественные произведения, все они могут быть признаны материалом для психоанализа, но только при соблюдении определенных условий. Первое состоит в том, чтобы временно абстрагироваться от частных обстоятельств их составления и отказаться от психологического взгляда; вслушиваться в эти разные тексты как в единый текст, учитывая, что все они принадлежат к одной культуре. Последняя понимается как восстановленная на основании услышанного модель, которая является посредницей между исчезнувшими и потому недоступными историку людьми и текстами, оказавшимися единственной реальностью, имеющейся в его распоряжении. Позволим им говорить от их собственного имени, не задаваясь вопросом, как русские реагировали на вымышленные изображения того, чему они были свидетелями; послушаем русскую историю, не прислушиваясь к русским: именно тогда они становятся красноречивы. Второе условие: ассоциации, которые в клинических условиях выявляются у пациента, могут быть заменены теми связями, которые историк- психоаналитик устанавливает в исследуемом тексте и в других текстах той же культуры и сопоставляет их до тех пор, пока не выявляется достаточно плотная и связная сеть. Например, мы узнаем во сне Гринева из «Капитанской дочки» изображение «первородной сцены», связывающей сон с вневременными и неисторическими образами фантасмагорий. Однако, помещая его в роман, затем в литературу XIX века, наконец, в русскую историю, мы обнаружим гигантское количество убедительных ас социаций, которые придают символическое значение сну, но не по отношению к Пушкину, а по отношению к России. Третье, решающее условие состоят в том, что историк должен прислушаться к тем эмоциональным реакциям, которые вызывают в нем эти тексты и эта история, и расшифровывать внешнюю сеть ассоциаций с помощью сети внутренней. Надо, чтобы он систематически использовал эту чередующуюся вовлеченность. Чтение для историка заключается в том, чтобы быть одновременно чувствительным к тексту, к тем его взаимосвязям, о которых он сверх того знает в культуре, и к тому эху, которое отзывается в нем самом. Полифоническое чтение возможно потому, что любой человек содержит в себе всех людей и может отзываться на все книги. Взывая от имени мертвых, Мишеле наметил следующую программу: «Они нуждаются в Эдипе, который разгадал бы им их собственную загадку, смысла которой они не постигли; он объяснил бы им, что значат их слова, их поступки, которых они не понимали [...] Надо слышать непроизнесенные слова, оставшиеся в глубине сердец (ищите в вашем сердце, они там)»3,9. Искать в своем сердце и тем самым вынуждать говорить тишину истории: психоаналитик и историк согласуют свои усилия в общей работе по интерпретации.41 Теперь можно рассказать о плане исследования. Речь идет о придании значимости символической теме, которая возвращается или повторяется во многих планах. Первый план — это то отношение к Богу, которое закрепилось в Древней Руси; второй — отношение к Государю, длинная кривая, на которой будут рассмотрены лишь особо важные и переломные точки; третий — всеобщий кризис порядка, определяемого этими отношениями, то есть XIX век. Мы увидим, что враги этого порядка не ушли от закона, который хотели разрушить, и что самые великие из русских писателей не только обретали этот закон в самих себе, в то время как он рушился вокруг, но и вновь раскрыли его букву и дух в истории своей страны, которая была, таким образом, ретроспективно освещена. Так что перед своим падением в 1917 году древняя русская культура нашла время для того, чтобы подвести итог своей жизни, составить список накопленного и назвать того, кто вскоре ее убьет. Примечания 1 Rogger, 1960, стр. 271. 2 Чаадаев, 1862, Письмо 1. 3 Коугё, 1920, стр. 158. 4 Хомяков, 1900, т. 5, стр. 319. 5 Гоголь, 1889, т. 3, стр. 249. 6 Там же, т. IV, стр. 83. 7 Там же, т. IV, стр. 83. 8 Там же, т. IV, стр. 95 s 9 Там же, т. IV. стр. 96. «Монастырь ваш —- Россия». 10 Достоевский, «Дневник», т. 1, стр. 223 (1873) 11 Там же, 12 Там же, стр. 225 13 Там же, стр. 225-226. 14 Там же, т. III, стр. 527, речь на юбилее Пушкина, август 1880 года. 15 Бердяев, 1962. Завершающий этап этого направления мысли. 16 Ср.: Коугё, 1950, стр. 131. 17 Белинский, 1948, стр. 534-545. 18 Я. Rogger, 1960, стр. 231. 19 Белинский, 1948, стр. 535. 20 Там же, стр. 537. 21Добролюбов, 1956, стр. 603-604. 22 Чернышевский, 1957, стр. 292. 23 Ленин, «О национальной гордости великороссов». Ленин идет дальше Сталина, включившего в данное им в 1913 году известное определение нации телосложение, общность культуры и национальный характер. 24 См.: Pipes 1961 и Malia 1961. 25 Devereux 1965. 26 Гоголь, 1966, стр. CIII. 27 Белинский, 1948, стр. 543. 28 Гоголь, 1966, стр. CIV 29 Белинский, 1948, стр. 538. 30 Ferenczi, 1952, стр. 278-279. 31 Laffite, 1958, стр. 84. 32 Eliade, 1964, стр. 208 и следующие. 33 Достоевский писал, что и Парижская коммуна представляет собой ту же попытку переделать мир с помощью разума и позитивного опыта. (Письмо Страхову, 18-30 мая 1871 года. Достоевский, 1961, стр. 291.) 34 Gorer и Rickman 1962. 35 Бакунин, 1932. 36 Достоевский писал, что вся реальность не сводится к повседневности, поскольку громадная часть слов будущего включена в нее в еще невыраженном виде секрета. Появляются редкие пророки, и произносят это всеобщее слово. Шекспир — это пророк, посланный Богом сообщить нам тайну человека, человеческой души. (Из Заметок к «Бесам»), 37 Proust, 1954, т. II, стр. 330. 38 Devereux, 1957. 39 Цит. по Barthes, 1965, стр. 92. 41 О применении психоанализа к истории: Devereux, 1965, Devereux, (G.), From Anxiety to Method (в печати, очень важная работа), Besan^on, 1968.