Вы хотели критиковать Рубинштейна?

Докторов спрашивает: «Чем отличался твой подход к общественной психологии от того, что развивали Е.С. Кузьмин и Б.Д. Па- рыгин?»

Честно говоря, я помню, что Борис Парыгин вымучивал что- то на эту же тему, но очень умозрительное, в духе советской философии того времени. Специфика моего подхода - в том, что я был начитан. К моменту моей аспирантуры и, соответственно, публикации статей, я знал о появлении социальной психологии, о первых авторах конца ХТХ-начала. века. Для меня социальная психология ... я знал, что это такое. Я не открывал социальную психологию, я ее восстанавливалпосле полувекового запрета, для своих нужд - понимания, что происходит, в какой стране я живу. Я свою акцию воспринимал именно так -

как восстановление уже достигнутого в начале ХХ века. Она была запрещена лишь в 20-е годы, когда пошли репрессии. Ни Парыгин, ни Кузьмин эту сторону не знали, ну, во всяком случае, не говорили. Статью, которая была опубликована во втором номере «Вопросов философии» за 1962-й год, я написал в 60-м году, когда заканчивал писать диссертацию. . События реальной политической, социальной, духовной, научной жизни развивались в стране столь стремительно, что, конечно, моя статья по сегодняшним критериям выглядит просто. ученической, это не открыватель, не талант, это ученическая статья, потому что она была написана на два года раньше, чем опубликована, аспирантом, нащупывающим путь.

Чтобы вообще была понятна вся эта атмосфера - я должен рассказать о том, как я оказался в 1963 году на втором съезде психологов СССР.

и 1963-й годы. Так вот. Моя статья в «Вопросах психологии», академическом журнале Института психологии. Институт и проводил Второй съезд психологов в следующем, 1963 г. Статья шла первой в рубрике: «Открывая всесоюзную дискуссию об общественной психологии как науке». Я и открывал.

В 1963-м собирается Второй съезд психологов СССР. Огромное сопротивление. Поэтому Всесоюзный съезд психологов проходит не в Москве, а в Ленинграде. В связи с переносом, а это был очевидный перенос, это не запланированное место проведения. Москва закрылась от съезда; для нее психология, вся, а не только социальная, была ещё сомнительной наукой. Съезд психологов в Ленинграде, а не в Москве -это было политическое решение. Неприемлемость, нежеланность, пусть он проходит где-то рядом, но не здесь. Поэтому местом проведения съезда сделали Таврический дворец, невольно придав событию революционную ауру. Перенос был настолько сумасшедший и сложный, надо собрать психологов, оставшихся в живых. Нужно их всех пригласить. Нужно было сформулировать программу, потому что мировая психология ушла далеко вперед, нельзя вернуться в старые 20-е годы. Это была титаническая работа тех людей, которые провели съезд. Естественно, меня забыли пригласить. Я лежу на диване, не в этой квартире...

На Охте?

Да, на Охте. Лежу, читаю. Телефонный звонок, Вадим Ольшанский. «Альберт, это ты?» - «Я» - «Это Вадим говорит» - «Ну. здравствуй». - «Ты что, сукин сын, делаешь? Ты где?» - «Дома» - «А в Таврическом открылся второй съезд психологов! Ты что делаешь? Немедленно!» Немедленно, конечно, я еду туда. «Так, где вы там?» - «На галёрке справа».

Я там тогда читал эпизодические лекции по социологии и социальной психологии.

Приезжаю в Таврический, поднимаюсь на галерку, где мы договорились встретиться. Там сидит Вадим Ольшанский и Геннадий Васильевич Осипов, они встречают меня, «Давай, садись», примерно третий ряд на балконе.

Потом был перерыв, Осипов ходил рядом со мной. Он с этим первооткрывателем ходит, он - завсектором Института философии в то время, уже доктор наук. Но я настолько ошеломлен, что потерял дар речи. Он пытается со мной говорить. Я отвечаю совсем кратко - да, нет, что-то в этом роде. Естественно, вся общественность разворачивается в нашу сторону. Показывает пальцем. Осипову это приятно. Даже в сад вышли, погуляли. Но я практически ничего не сказал. Я просто был ошеломлен тем, что случилось. Поэтому у меня не возникло никаких трений, насколько я помню, с Парыгиным или Кузьминым, которые тоже шли в этом направлении. Просто так случилось. Я был уже, моя фамилия была, как бы, апробирована идеологическим отделом ЦК, когда публиковалась в «Вопросах психологии» (позже эта статья была опубликована в США, ГДР и

Румынии). Поэтому я был дозволенный родитель. А они ещё не опубликовались, по-видимому. Вот и всё. Б.Ф. Поршнев написал статью в «Коммунисте» о том, что случилось на съезде психологов - там была впервые представлена социальная психология.

У меня не было конфликтов ни с Парыгиным, ни с Кузьминым, ни с Поршневым, который тоже претендовал на авторство - социальная психология древнего мира. Но все они - на год, два, три - позже публиковали свои работы. И докладчик съезда психологов еще не знал их работ.

Парыгин работал в пединституте. Я не могу сейчас точно сказать, но это был конец шестидесятых годов. Он приглашает меня: «Приходи, у меня будет выступать Лев Гумилёв». Только что реабилитированный, но ещё не написавший основную свою работу. И Парыгин его приглашает с докладом на кафедру. Это хорошо характеризует Парыгина. Прихожу, слушаю доклад, мне он понравился, я задал какие-то вопросы, и Лев Николаевич пригласил меня пройтись. Он, его жена и я шли по Невскому тихонечко до Московского вокзала и говорили, говорили. Я -плохой собеседник, в основном говорил он, пытаясь разглядеть во мне, что же представляет эта генерация психологов. Парыгин представил меня как социального психолога, и Гумилев изучал новое поколение людей на мне. Но он говорил много. Самое интересное из того, что он сказал: «Вы не представляете мир там, в лагерях, мир, где некоторые люди теряют человеческий облик, но в основной массе люди цепляются за то, чтобы остаться человеком. Например, бриться - бритв, разумеется, нет, ведь это оружие -

но мы старались бриться, чтобы не зарастать бородами, это считалось неприличным. Как же мы брились? Осколками бутылочного стекла». Чтобы сохранить в себе уважение к себе, нужно было бриться с помощью осколков бутылочного стекла. Это Гумилев мне сказал. Вот так закончим на этом вопросе.

Борис Докторов в своих вопросах пишет: «В том же выступлении ты сказал: звание присвоили только после XXII съезда.

Возвращаюсь к моим взаимоотношениям с Василием Петровичем Тугариновым. Сначала у нас было всё хорошо, но потом в стране похолодало. После XX съезда партии был XXI, холодный, возвратный, теперь о нем забыли. И вот когда был возвратный ледниковый период, меня начали исключать из аспирантуры. Отношение ко мне поменялось. Сначала я был любимым ребенком для Тугаринова. Как-то он сказал: «Я давно искал человека, который бы занялся этим!» А тут он заявил на Ученом совете: «Баранов меня не слушает, Баранов не наш человек. Он восхищался восстанием в Венгрии, такие, как он, создали в ноябре 1956 г. в Будапеште клуб Петефи в поддержку Имре Надя».

В Венгрии осенью 1956 г. народ прогнал с поста руководителя страны коммуниста Ракоши и захотел демократии. Советские войска в ноябре вошли в Венгрию, в Будапешт, и подавили вольномыслие, расстреляв без суда и следствия лидера венгерских коммунистов с социал-демократическим уклоном Имре Надя, возглавлявшего тогда партию и правительство. Так что я и Ш. Петефи - были по одну сторону баррикады, только он в 1848 г. за свободу Венгрии от Австрии, а я в 1956г. - за демократизацию Венгрии и СССР.

Тугаринов менялся в соответствии с линией партии. Но ему было стыдно, и какой-то ещё фактор существовал, мешающий вернуться к первоначальным нашим отношениям, поэтому он был жесток до конца. Но кафедра заставила его своим решением, проголосовала, чтобы Тугаринов помирился со мной и принял меня как официальный научный руководитель диссертации, потому что без его решения я не мог опубликовать статью, без которой не мог защищать диссертацию. Кафедра потребовала встречи со мной, и он согласился. Но сказал мне: «Кафедра меня заставляет встретиться с Вами, поэтому я здесь. Но у Вас всего пять минут». Я к этому был готов. «О чём у Вас диссертация?», - спросил.

На третьем году аспирантуры?

Я говорю: «Общественная психология».

На моей стороне были кафедра и Василий Павлович Рожин, ставший деканом. Словом, всех заинтриговал этот конфликт, и все радовались хорошему окончанию. Потому что люди вернулись из ссылок, преподаватели и другие, это уже было другое время.

В это время они уже были в составе кафедры?

Профессор В.И.Свидерский вернулся и так далее. Словом, благоприятное разрешение конфликта на кафедре - это было событие, волновавшее факультет. Но возникло новое препятствие. ВАК принимает решение: чтобы повысить уровень ученых советов, присваивающих звания кандидата и доктора наук, сделать их независимыми. Аспирант отныне не имел права защищаться в том институте, в котором проходил аспирантуру.

Это 1960-й год. А у меня защита в июне, я готовлюсь. И в этой ситуации Рожин сказал: «Альберт, не волнуйся. У меня знакомый декан исторического факультета в Казанском университете. Я ему позвоню, и ты сможешь защититься там. Там тоже принимают к защите на степень кандидата философских наук». Он договаривается, и я еду в Казань. Ленин ехал защищать диплом в Петербургский университет из Казанского, а я - из Петербургского в Казань защищаться. Таким образом, мы рокировались с Лениным. Это было поводом для многочисленных шуток. Я защитился хорошо, единогласно, в июне 61-го года. Диссертация уходит в ВАК, а там какой-то процент диссертаций идет на рецензию «черному» оппоненту, чтобы контролировать качество Ученых советов на местах. Никаких персональных претензий ко мне не было. Моя диссертация просто попадает. Ну, может быть, ее заметил профессор Г.М.Гак, который писал книги на социально-публицистические темы. И он сам берет, или ему дают, случайность, но скорее всего, сам он взял, потому что когда берут диссертацию, сначала ее пролистывают на месте, а потом уже соглашаются, не соглашаются. Он пролистал, по-видимому, ее, и сказал «Я беру это на рецензию». В июне я защищался в Казани, и сразу она пошла на рецензию к Гаку. Если я не ошибаюсь, в апреле меня вызывают в ВАК для повторной защиты.

Почти год прошел!

Да, так как профессор Гак дал отрицательный отзыв. Еду в Москву, но уже прошел ХХТТ съезд партии, в октябре того самого года, а в ноябре редактор журнала Теплов пишет мне письмо с предложением напечатать мою статью. Я отправляю ему статью, и вскоре она выходит. Вот - куча событий от моей первой защиты до повторной. Можно считать, первая защита -

на философском факультете, я отбился, победил научного руководителя. Вторая победа - защита в Казани. И третья - я иду в ВАК, с вокзала захожу в Московский университет, в редакцию журнала «Вопросы психологии», получаю экземпляр журнала с моей статьей и иду дальше, там недалеко, в ВАК. Придя на комиссию ВАК, я говорю: «Я понимаю ваши вопросы, ваши сомнения, потому что тема нетривиальная, дискуссионная. А о том, что это дискуссионная, но совершенно нормальная для дискуссии тема, свидетельствует вот этот журнал, в котором опубликована моя статья, видите: «В порядке дискуссии. Баранов, социальная психология»». После этого никаких возражений нет, единогласно. Так я стал кандидатом наук, но этот путь настолько вытряхнул меня психологически, что я решил: «Я с вами больше в ваши игры не играю. Я не буду писать докторскую, не буду с вами торговаться». Поэтому, когда второй съезд психологов говорил обо мне как об отце науки, я к этому был не готов, я уже отошел от всего этого. Поэтому я себя и не узнал, я психологически был не готов.

Еще один вопрос от Бориса: «Как долго ты был скорее социальным психологом, чем социологом? Где ты тогда работал?»

Я был старшим преподавателем в институте им. Бонч-Бруевича на кафедре философии.

Что Вы преподавали?

Философию, разумеется.

Не социальную психологию, не психологию вообще?

Сто первый раз объясняю: это были шестидесятые годы, не было социальной психологии. Социологии тоже не было, единственно верным учением был марксизм-ленинизм, и сердце его - истмат. За отступления от истмата я получил партийный выговор с формулировкой: «за неуважение в лекциях классиков марксизма-лениизма». Я вступил в КПСС в 1963 г. «социал-демократом», как сказал на парткоме рекомендовавший меня доцент Иванов. В 1964 г. я уже имел «выговор с занесением», а в 1965 г. перешел работать в Академию Наук, на кафедру философии.

Вы профессионально работали в качестве социального психолога только как преподаватель, читая лекции в Университете марксизма-ленинизма (УМЛ)?

Нет. Не только. Мне пришлось реально работать урбансо- циологом, вытесняя «коммунальный образ жизни» из планов строительства городов и жилищ.

В УМЛ я 10 лет, с 1970 по 80-й г., читал годичный курс социальной психологии в Таврическом дворце, на факультете партхозактива,на отделении социологии и социальной психологии, где я был единственным лектором. При двухгодичном сроке обучения на первом курсе читалась социальная психология, а на втором - социология. На курсе было порядка ста человек: инженеры, руководители промышленности, директора, интеллектуалы. Где-то с конца 60-х - начала 70-х регулярно учились молодые офицеры КГБ, потому что эта организация раньше других почувствовала острую необходимость в этих знаниях, знании людей, особенно - массовой психологии. Их было не более 10% от числа слушателей. И это моё отделение было создано раньше, чем где бы то ни было в СССР. В Москве был аналогичный УМЛ, но отделения социологии и социальной психологии тогда там не было. Оно образовалось только несколько лет спустя, в 70-е годы.

За 10 лет мои лекции прослушали более 1000 человек. А я в начале 80-х годов уже устал от этой работы и передал чтение лекций и ведение курса возвратившемуся в Ленинград опальному комсомольскому лидеру Александру Васильевичу Тихонову, и он там закрепился. Это было для него очень важно, возвращало его в тот мир, из которого его «ушли», то есть, в партийно-политический интеллектуальный мир. Года два, по-моему, он пробыл на моем месте - ведущего лектора отделения социологии и социальной психологии. А в 87-м году начинается перестройка, но идет она сразу в разных направлениях. Закрывается отделение социологии и социальной психологии в 88 году.

Ваши лекции по социальной психологии не были похожи ни на какие другие, это я Вам говорю не только как Ваш слушатель, но и как выпускница отделения социальной психологии Ленинградского университета.

Я преподавал там и был хозяином. У меня там был декан, хорошая женщина, партийный работник, она симпатизировала этому курсу и мне. И директор Университета марксизма-ленинизма Петров тоже мне очень симпатизировал. Его кабинет находился в здании на Мойке, и у меня там был кабинет. Так что мне было хорошо в УМЛ при Горкоме КПСС.

Последний вопрос из памятки Бориса: «Когда и как ты начал двигаться в сторону социологии? Кто, если были такие люди, оказал на тебя наибольшее влияние в твоей профессиональной переориентации?»

Здесь трехшаговое, по-видимому, движение к социологии.

Социальная психология и социология в моем курсе в УМЛ, тем более, когда он был двухгодичным, не разделялись. Я читал и то, и другое. В обществе ведь они тоже не разделялись, но социальная психология была легализована раньше, чем социология. Моя биография связана с социальной психологией, а социология легализовалась позже. И центром легализации был отдел конкретных социальных исследований Осипова в Институте философии, в Москве. А у нас здесь - Лаборатория конкретных социологических исследований Ядова, в НИИКСИ при Ленинградском университете ...

Первое что было?

Наверное, Ядов. Это была ядовская лаборатория. Научноисследовательский институт конкретных социальных исследований, НИИКСИ, образовался позже ядовской лаборатории,

и возглавил НИИКСИ, по-моему, Ельмеев С Ядовым мы в

одном городе жили, в одном котле варились, закончили один факультет Ленинградского университета с разницей один год. Известный социально-политический аналитик Рой Медведев, с которым я познакомился позже, в 1968 г., закончил тот же факультет двумя годами раньше. Шкаратан закончил исторический факультет, который был этажом ниже.

Уместно сообщить вам, что социологию в СССР начинали практически люди одного возраста - 25-28 лет: Б.А. Грушин, Ядов - 1929 г.р., Ю.А. Левада, я - 1930 г.р., О.И. Шкаратан - 1931г.р. ... Очень узкий возрастной слой. Можно сказать - мы все - дети ХХ съезда КПСС, непослушные дети, ушедшие дальше, приняв эстафету.