Введение. Почему и что мы вспоминаем

БД: Так получилось, БМ, что разделенные расстоянием и уже 15 лет не связанные никакими исследовательскими проектами, мы разными путями подошли к одной делянке и, не сговариваясь, стали обследовать ее и пытаться культивировать.

Ты к этому предметному полю подошел десять лет назад, поделился своими впечатлением со студентами и затем просуммировал все увиденное в книге [1]. Это был рубеж веков. Потом тебя заинтересовали некоторые особенности массового сознания советских граждан в 40-х - 60-х годах, и итогом этой работы стала книга о разномыслии в СССР [2]. По горячим следам, сразу после публикации этой книги мы говорили с тобою о ней [3]. И хотя ты не признал, что она стала продолжением твоих историко-социологических разработок, я не только остаюсь при своем мнении, но в течение прошедшего года еще более убедился в нем. В той книге присутствуют люди нашего цеха, а в твоем освещении духа первых двадцати послевоенных лет и сознания людей, живших в те годы, отражены не только твои личные наблюдения и переживания, не только опыт писателей, историков, публицистов и культурологов, пытавшихся осмыслить то время, но и советских социологов, в частности, Бориса Грушина, Владимира Шуб- кина и Владимира Шляпентоха. Наконец, сейчас ты перерабатываешь свою книгу по истории советской социологии, значит - не оставил указанную делянку, тебя постоянно что-то притягивает к ней.

А не мог бы ты попытаться сейчас вспомнить, что толкнуло тебя в конце 1990-х к обращению к истории отечественной социологии? Только ли внешнее обстоятельство - необходимость дать студентам представление о том, что и как было, или развитие каких-то прежних проектов, например, работа над Тенишевским архивом [4], или просто стремление осмыслить, чему была отдана значительная часть собственной жизни?

БФ: Этот побудительный толчок, скорее всего, был связан с желанием вернуться к прошлому.

БД: Мой вопрос, при всем его личностно-биографическом звучании имеет, прежде всего, более общее, науковедческое значение. Ведь от того, как ученый входит в новую для него

тематику, от его мотивации, его предыдущего исследовательского опыта и изгибов его жизненной траектории во многом зависит его базовая точка зрения на анализируемый предмет- объект, его методология и, в конечном счете - результаты его работы. Я помню, что, начиная свой исторический проект, ты наметил несколько принципов анализа и обратился к ряду социологов с предложением высказаться, какой из стратегических планов изложения прошлого им кажется наиболее перспективным. И ответы твоих корреспондентов, а некоторые из них стояли у истоков современного этапа российской социологии, были различными. И вот сегодня не мог бы ты прокомментировать причины, по которым ты остановился на определенном подходе и стал его углублять? Предполагаешь ли ты каким-либо образом корректировать его в новом издании твоей работы?

БФ: Выбрать точку зрения на историю нашей многострадальной науки помогли мне коллеги по профессиональному сообществу, за плечами которых были десятилетия служения социологии.

человек, отдали предпочтение подходу, с помощью которого можно было бы показать «восхождение на Голгофу» социологического знания в условиях послесталинского советского государства. А именно: раскрыть непростые отношения между социологией и властью, настойчиво пытавшейся сделать из социологов помощников партии, лишенных, однако, права на свободу научного творчества. Как бы отношения с новой властью ни складывались сейчас, помнить уроки несвободы следует постоянно. К тому же и степень независимости социальных наук от широко понимаемого политического контекста, от могущества денег оставляет желать много лучшего. Потому я сохраню основу «канонического» текста первого издания книги, но основательно обновлю комментарии и примечания, привлеку работы по истории нашей науки, опубликованные в последнее десятилетие. Однако лейтмотив книги останется неизменным: партийно-государственная власть сильно вредила общенародному делу. История советской социологии еще одно печальное тому подтверждение.

БД: Прочитав твои ответы, я подумал, а как я ответил бы на твой вопрос о причинах моего обращения к изучению истории советской/российской социологии и в чем я вижу связь разрабатываемой мною методологии с темами моих прежних исследований и с реалиями моей сегодняшней жизни.

Прежде всего, я отмечу, что мой подход еще лишь оформляется, многое - в стадии наметок, что я еще далек от того, чтобы на «нашей общей делянке» обозначить участки для глубинной проработки. Второе, если оставить в стороне процесс ранней социализации, который, по сути, формирует нас и наши интересы, и искать что-либо более «твердое», осознаваемое, то это - мое участие в конце 60-х - начале 70-х в опросах общественного мнения работающего населения Ленинграда, в организации которых ты играл главную роль. Какая цепочка соединяет то, что было тогда, с моими сегодняшними попытками исследований историко-науковедческой направленности? Я бы назвал ее простой, короткой и очень личностной.

постепенное вхождение в историю российской социологии». Таким образом, мое «пребывание» в российской социологии не было непрерывным, возвращение в нее состоялось после почти десятилетнего перерыва. Кроме того, оно началось со статьи о Борисе Грушине, которую я рассматривал не как историческое, а как биографическое исследование. Произошел переход от анализа творчества и жизни Джорджа Гэллапа и других пионеров измерения общественного мнения в США к описанию сделанного первопроходцем изучения массового сознания в СССР. По сути, я оставался в рамках того же предметного поля и тогда, когда делал мое первое биографическое интервью с тобою.

На протяжении первых пары лет, скажем, до начала 2007 года, мои интервью были элементом сравнительного российско-американского и историко-биографического проекта, и лишь постепенно, по мере накопления материалов и осознания необходимости его анализа начинали кристаллизироваться задачи более общего плана, и возникла идея создания истории нашей социологии с «человеческим лицом». Пока это - метафора, но я замечаю, как она рационализируется. В моем понимании нет безлюдного прошлого. События, последовательный ряд которых образует историю, во-первых, генерированы людьми, во-вторых, существуют или существовали лишь постольку, поскольку в них были заинтересованы какие-то группы и поскольку они были итогом чьей-то деятельности. И в этом смысле для меня прошлое советской/ российской социологии существует как часть биографии создававших ее ученых.

Я понимаю ограниченность такой трактовки истории, но я не готов к историко-науковедческому исследованию, базирующемуся на иной методологии.

Мне давно хотелось отыскать для исторического анализа такие события, в обсуждении которых могли бы участвовать несколько человек и которые в том или ином отношении были бы отражены в документах. Несколько лет назад мы с тобою говорили о том, что имеет смысл вспомнить о наших давних ленинградских опросах общественного мнения. Я продолжаю считать, что они имеют право быть отмеченными на какой-то странице истории советской социологии.

К тому же, оказывается, что здесь мы имеем дело с одним из тех выше смоделированных сюжетов, которые мне хотелось отыскать. Во-первых, мы оба - участники тех почти сорокалетней давности событий, во-вторых, ты добрался до архивных полок с отчетами об опросах общественного мнения, проведенных нами в то время. Так что следует попытаться вспомнить, что же тогда происходило, и осмыслить все с учетом прожитых лет и накопленного опыта.

БФ: В целом я согласен с тобою. Давай попробуем... 1.