И все же проблема есть

Т.И. Заславская считает попросту «стертыми» три года своей жизни. В 1959-1961 годах она и ее коллега разрабатывали методику сопоставления производительности труда в сельском хозяйстве СССР и США. Получалось, что в конце 1950-х гг. производительность сельскохозяйственного труда в США была выше, чем в СССР, в среднем в 4-5 раз, но незадолго до окончания их работы Н.С. Хрущев с трибуны партийного съезда заявил, что разница составляет «в среднем в 3 раза». Отдел науки ЦК КПСС немедленно распорядился вернуть в институт, поместить в сейф и опечатать уже разосланные экземпляры доклада, более того, у них отобрали даже все расчетные материалы. О публикации почти готовой монографии и думать не приходилось. Она радовалась тому, что их не уволили, не понизили в должности и не дали партийных или административных выговоров.

Интересна история публикации книги «Человек и его работа», с которой во многом начиналось становление постхрущев- ской российской социологии. По воспоминаниям В.А.Ядова, при подготовке книги издательство «Мысль» запросило официальную рецензию у Н.И. Лапина. Он ничего не говорил об этом Здравомыслову и Ядову, а сами они узнали это лишь после публикации в 2003 г. «Человек и его работа в СССР и после» [3]. В обновленном издании они восстановили главу о советских и американских рабочих и пояснили, что цензура изъяла ее в первом издании. Подарили они новую книгу Лапину, и вскоре он звонит и говорит: «Что вы там нафантазировали? Какая цензура? Вы знаете, что редакция вообще отказывалась принять работу только потому, что был подзаголовок “Социологическое исследование”? Я, обормоты, вас спас, предложив убрать пятую главу» [4 С.

Теперь этот же сюжет в изложении Н.И. Лапина. В 1965 г. директор издательства «Мысль» попросил его дать внутреннюю рецензию на рукопись книги «Человек и его работа», поскольку поступила авторитетная внешняя рецензия, в которой выражались большие сомнения в целесообразности издания книги в представленном виде. Лапин поддержал издание рукописи, предложив снять только одну, последнюю главу, в которой авторы полемически сопоставляли свою позицию с позицией одного из американских социологов и которая вызвала наибольшие возражения рецензента и сомнения директора издательства. Авторы согласились, и книга была опубликована.

В серии исследовательских вопросов историко-науковедчес- кого плана, порождаемых приведенными и схожими историями, возникает и такой: «В какой мере опубликованные работы отражают множество проблем, изучавшихся социологами в предперестроечные годы, и характер научных выводов?». В электронной беседе с Н.И. Лапиным я привел ряд названий работ, которые были опубликованы через много лет после того, как они были написаны, и заметил: «Эти и подобные примеры, не говоря о самоцензуре, дают возможность предположить, что анализ советских социологических публикаций не позволяет историкам науки сейчас, тем более - в будущем сделать обоснованный вывод о результатах исследований советских социологов в конце 1960-х - начале 1980-х годов. Что Вы думаете по этому поводу?». Лапин отметил [5, С. 162], что приведенный мною перечень фактов можно продолжить, но все же сказал, что мои опасения сильно преувеличены. Вместе с тем, по его мнению, проблема соотношения опубликованного и не увидевшего свет существует, и ее решение требует интенсивной работы, в том числе кандидатских и докторских исследований, проводимых в центре и регионах.

Тема соотношения ставшего гласным, «приторможенного» и «замороженного» обсуждалась и с Т.И.Заславской. Исследовательские вопросы звучали так: В какой мере вообще историки могут на основании опубликованных работ судить о развитии, направленности, размахе советской социологии? Вам удалось опубликовать основные результаты своих исследований? Приведу фрагмент ответа Заславской:

Тот факт, что опубликованные и неопубликованные результаты - вещи существенно разные, очевиден.

КПСС за семинар и «Манифест», одним из докладчиков был главный цензор Новосибирской области Ващенко. Его доклад базировался на огромном количестве вырезок из материалов, представлявшихся журналом Аганбегяна «ЭКО» и не допущенных бдительной цензурой к публикации. Генеральная идея выступления Ващенко заключалась в том, что журнал «ЭКО» - антисоветское издание, по существу каждый его номер содержит недопустимые утверждения, и ЛИТО вынуждено постоянно «стучать ножницами», искореняя крамолу. Вывод же был простым - закрыть журнал. Я вспомнила об этом потому, что ведь у Ващенко-то эти материалы остались. И, возможно, в каждом городском или областном цензурном комитете хранятся различные вырезки, представляющие интерес для историков науки.

Когда в 1970 г. мы представили в ЛИТО книгу о миграции сельского населения, цензор потребовал исключить главу о миграции молодежи. А ведь в этом была вся суть, уезжала-то, главным образом, молодежь. Было безумно обидно... в конце концов, мы большую часть данных все же распихали по другим главам. Но в результате исчез «эффект букета», и для читателя проблема как таковая исчезла, можно было увидеть лишь ее отдельные аспекты.

И все же основные результаты нашей работы были опубликованы, пусть и с определенной задержкой. Категорически не проходили скорей отдельные соображения, разделы, редко - целые главы. Мы научились обманывать цензуру, облекая свои мысли в такую форму, что умному читателю они были понятны. Стремясь уйти от цензуры, мы значительную часть работ выпускали в форме препринтов (тиражом до 100 экз.), для этого достаточно было визы директора института. Но их могло прочесть только близкое научное окружение, и это больше всего препятствовало распространению наших идей [6, С.155-156].

В нашей беседе с Заславской я сказал, что если бы текст доклада, позже ставшего известным как «Новосибирский манифест», не «уплыл» на Запад, то его, скорее всего, постигла бы судьба ее раннего исследования о производительности труда в сельском хозяйстве СССР и США, и он не сыграл бы никакой роли ни в ее жизни, ни в жизни страны, ни в развитии социологии, и лишь через много лет историки советской социологии обнаружили бы его в архивах КГБ или в других хранилищах, Заславская комментировала кратко и определенно: «Абсолютно правильно.

Для понимания механизмов развития социологии важен не только поиск неопубликованных материалов, их оценка и, возможно, публикация с комментариями специалистов, но представляется целесообразным рассмотрение и неких, скажем фоновых обстоятельств, в которых все это происходило. Прежде всего, надо говорить о восприятии властными структурами уже опубликованного, о характере санкций, предпринимавшихся властями против работ, не устраивавших их, и против их авторов. В воспоминаниях Заславской отмечается партийный выговор, полученный ею и А. Г. Аганбегяном за семинар и «Манифест».

В ряде книг по истории социологии рассмотрены события, связанные с критикой «Лекций по социологии» [7] и жестким наказанием их автора Ю.А.Левады. Это было в конце 60-х. Позже Левада называл свой курс примитивным и популярным, но для того времени это было совсем не так. Новым было отчетливое стремление автора показать самостоятельность социологии как науки, раскрыть ценность эмпирических методов при анализе социальных процессов, указать на сложность механизмов взаимоотношения личности и общества. Последующие события, которые теперь стали далекой историей, показали, что ни эти утверждения Левады, ни ряд методических недочетов, ни несколько двусмысленных фраз не могли бы сами по себе стать предметом резкого осуждения «Лекций» и расправы с их автором. Просто время не стояло на месте, идеологи старой закалки, вынужденные в период «оттепели» припудрить свои идеологические воззрения и приглушить карьерные амбиции, больше не могли и не хотели ждать.

Фраза о том, что личность в обществе подвергается разного рода давлениям со стороны власти и массового общества и что ее пытаются задавить танками, сказанная задолго до «Пражской весны» и пропущенная цензурой, в 1969 г. была интерпретирована как осуждение ввода советских войск в Прагу. В сравнении почти тождественных высказываний Гитлера и Сталина о том, что человек - ничто, а массы - все, нашли идеологическую ошибку.

Ненадолго Леваду оставили в покое, но летом 1972 г. к руководству ИКСИ пришел М.Н. Руткевич. По мнению Левады, в то время Руткевич имел и славу, и силу главного погромщика социологии, он на этом делал карьеру, для чего специально и приехал из Свердловска. Леваде стало ясно, что им не жить в одном Институте, надо уходить. Он знал о настроении, поведении Руткевича и сразу ему сказал, что думает уйти. Руткевич «улыбнулся своей кривой улыбочкой (есть у него такая бесподобная) и сказал: “А я об этом давно договорился с Федосее- вым”»[ 9, С. 155].

Во влиятельных партийных и научно-бюрократических кругах за Левадой закрепилась слава злодея, и потому найти новое место работы ему было нелегко. В конце концов друзья помогли ему устроиться на скромную должность старшего научного сотрудника в Центральный экономико-математический институт АН СССР (ЦЭМИ). Так, «сам по себе», он работал 16 лет, занимался чем-то вроде социологии экономического развития. У него не было аспирантов, его не публиковали, он не мог преподавать и выезжать за рубеж. Он был обречен молчать.

К рассматриваемой теме относится еще один фрагмент воспоминаний Здравомыслова. Здесь случай заметно более «мягкий», но - с другой стороны, скорее всего, более распространенный. В 1969 г. на основе курса лекций для слушателей Ленинградской высшей партийной школы (ВПШ) он издал книгу «Методология и процедура социологических исследований» [10]. В ней была таблица распределения бюджета рабочего времени сотрудников районных комитетов партии.

В нашем интервью А.Г.Здравомыслов согласился, с тем, что историкам будет сложно делать выводы о состоянии социологии в 1960-80-х годах лишь по опубликованным текстам. И при этом заметил, что помимо указанной выше «Пропаганды и ее восприятия», неопубликованными остались: «Чехословацкий кризис и его последствия» (1989), «Сдвиги в массовом политическом сознании в ходе перестройки» (1990), «Положение в партии накануне июньского (1991) Пленума ЦК КПСС» (июнь 1991).

Многое может дать и изучение процесса подготовки книги. Ведь он - не только часть собственно биографии ученого, но и производственной среды, в которой происходит работа.

Сначала - рассказ В.А.Ядова о том, как шла работа над первым изданием его книги по методологии социологических исследований [11], долгие годы служившей учебником по этому разделу социологии. Эстонский социолог Юло Вооглайд пригласил его прочесть курс по методологии в Тартуском университете и издать стенограмму. Жил Ядов в маленькой гостинице «Park», на верхнем втором этаже, по скрипучей лестнице спускался к завтраку, хозяйка приносила его завтрак и спрашивала: «Когда Вам принести кофе в номер?». Ядов замечает: «Полный отпад. Другой мир» [4, С. 10].

Утром он читал лекцию, к полудню была готова аудиозапись, к ночи - текст раздела учебника. Так книга и родилась в Тарту, и она, несмотря на серенькую мягкую обложку, греет душу автора больше, чем поздние более солидные издания.

А теперь - воспоминание Вооглайда об этой работе [12,

С. 464]: «Последние чистовики (второй раз перепечатанный текст) Ядов получил в автобусе, который через две минуты должен был выехать в Ленинград. Еще пару недель пошло на окончательную шлифовку текста. Потом в Ленинград за текстом приехал курьер, текст перепечатали на самоновейшей печатной машинке на ротапринтной бумаге со специальной рамкой, и через два-три месяца от начала цикла лекций, в августе 1968 г., на свет появился первый учебник социологии в так называемом социалистическом лагере. Почему мы так спешили? Время было столь переменчивое, а мероприятие столь важное и опасное, что каждый день на этом пути мог стать последним. Мы подготовили учебник до того, как его успели прочитать те, кто мог бы (и должен был бы) его запретить». В конце Вооглайд замечает, что отовсюду, куда была направлена книга, пришли поздравления и заказы на 400 - 700 экземпляров. Но весь тираж был 500 экземпляров.