Не только, что сказать, но как сказать

Стремление к абстрактному, научному анализу природы этого диалога способно приносить человеку радость, но постоянное ощущение и переживание конфликта между этими науками во многом драматично. В отличие от многих других социологов, задумывающихся лишь о том, что сказать о социуме, Голофаст в равной мере был сконцентрирован и на мысли о том, как выразить итоги своих размышлений. Когда я сказал ему, что объем написанных мною сюжетов по истории американской рекламы и изучению общественного мнения перевалил за миллион знаков, он ответил - «пиши романы» и затем: «А меня вот тянет на афоризмы почти. Я тут начал один маленький-маленький текстик. Но его тоже трудно продолжать без читателей. А их не найти, особенно на предварительной стадии» (1 ноября 2004 г.). Мой ответ был: «Боюсь, что этот текст не сможет остаться маленьким.<...> Знаешь, как вода, пока мелко - трудно плыть, а на глубине вода держит... такой кайф... если море теплое... это я к тому, что пиши и высылай, я буду читать».

Сейчас, перечитывая последние короткие статьи Голофас- та [14], я начинаю понимать, что именно к этому жанру он шел, пробивался, ибо только в нем он в принципе мог в полной мере выразить себя. Что означает «тянет на афоризмы»? По большому счету это указывает на то, что Голофаст искал форму выражения, риторику, близкую к поэзии. Ему нужны были емкие фразы, которые одновременно передают его мысль и активно инициируют со-творчество, со-размышления читателя. Зачем ему нужна была такая форма? Потому что о многом хотелось сказать, хотя бы обозначить, наметить. То не была некая универсалия, вокруг которой все другое естественным образом группировалось бы, располагалось, то были суждения о многом, своего рода итоги тех циклов разговоров, начинавшихся с вводной - «меня интересует».

На мой рассказ о поиске фактов для моих исторических обобщений и новых гипотез Голофаст отреагировал следующей репликой (10 января 2004 г.): «Ты как ищейка, идущая по следу. Go, go, go...» Работая над этим текстом, мне тоже хотелось «поохотиться» и найти что-либо, позволяющее глубже понять истоки, мотивы работы Голофаста.

О. Божков в своих комментариях обращает внимание на дневниковые записи Голофаста 1960 года, посвященные Леониду Борисову: «“Маленький, сухонький, совершенно седой старичок с неожиданно громким, хотя и старческим уже голосом. Очень энергичный и горячий. Один из последних наших романтиков”. Борисов говорил о Паустовском, Ахматовой, Блоке, Скрябине, Эренбурге» [12].

Леонид Ильич Борисов (1897-1973) пережил многое. Было время, когда его не публиковали и приходилось зарабатывать на жизнь литературной поденщиной, но все же его миновали аресты и лагеря. Начинал он как поэт в 1916 году, сразу после окончания гимназии. Его первый роман «Ход конем» (1927 год) был высоко оценен Горьким [27]. В докладной записке о деятельности журналов «Звезда» и «Ленинград», послужившей их разгрому в 1946 году, отмечалось: «На страницах «Звезды» ведется пропаганда идеалистических взглядов на искусство. Повесть Л. Борисова «Волшебник из Гель-Гью» (№ 4, 5-6 за 1946 г.) сплошь заполнена призывами уйти от действительности в область «сладостных легенд», «в мир фантастики и чистой выдумки». Образ писателя Грина, являющегося героем этой повести, идеализируется как образ мечтателя, человека «не от мира сего», погруженного в свои бесконечные фантазии» [28]. Сам Борисов считал, что туча над его головой прошла мимо, так как его защитил Сталин, которому, - как кавказцу (слова Борисова) - эта повесть понравилась [29].

Знакомство с биографиями ученых и писателей позволяет утверждать, что в их памяти годами, десятилетиями хранятся факты и наблюдения, интуитивно селектируемые и откладываемые в кладовые сознания. Через много лет каким-то непонятным образом все всплывает, осмысляется заново и вплетается в их творческую жизнь, нередко определяя ее наиболее существенные грани. Возможно, еще в 1960-е годы биографические романы, повести и эссе Борисова чем-то заинтересовали Голофаста, видевшего себя литератором. Но, отказавшись от планов профессионально заняться литературой, он отошел от биографической тематики.

Прошло два десятилетия, и изучение биографий стало для Голофаста одним из доминирующих направлений его социологических исследований. Было бы хорошо, если бы его коллеги, продолжающие эту работу, вспомнили обстоятельства рождения биографического проекта и назвали факторы, определившие его развитие. Однако в любом случае это будут внешние, «проговаривавшиеся» моменты, мне же представляется, что один из интимных, не манифестировавшихся Голофастом мотивов разработки этой тематики мог лежать в глубинах его сознания с далеких «досоциологических» времен как отклик на книги Борисова. Таким образом, ранний литературный опыт стал не только основой приверженности Голофаста к феноменологической социологии, но нашел отражение и в его биографических исследованиях.

В связи обсуждением моей работы над биографией Арчибальда Кроссли - одного из «отцов-основателей» опросов общественного мнения в США - и стремлением привести в ней письма его дочери, Голофаст заметил: «Но ты работаешь на грани литературы. Посему будь пост-пост модернистом, смело делай любые коллажи из любых вариантов и кусков» (23 января 2004 г.). Не обратив внимания на два «пост» я сразу ответил: «Да, буду постмодернистом...».

Помня о совете Голофаста быть постпостмодернистом, я обозначу один сюжет, связывающий траектории развития литературы и социологии в СССР, о котором - вполне возможно - размышлял Голофаст, интересовавшийся историей. Речь пойдет об академике Георгии Федоровиче Александрове (1908-1961), с деятельностью которого иногда связывают, а при определенном развитии событий в стране могут связать крепче становление советской постхрущевской социологии.

Голофаст мог впервые услышать эту фамилию в разговорах с Борисовым.

Г.Ф. Александров, будучи многие годы начальником Управления пропаганды и агитации ЦК ВКП(б), был одним из инициаторов - или активных участников - разгрома журналов «Звезда» и «Ленинград», состоявшегося в 1946 году и надолго определившего особенности развития ленинградской (и советской) литературы. В 1949 году, когда он руководил Институтом философии АН СССР и принимал деятельное участие в проводившейся в стране борьбе с «безродными космополитами»; в центре его внимания были философия и наука в целом. Парадокс эпохи заключался в том, что борьба с космополитизмом и низкопоклонством перед Западом напрямую коснулась и самого Александрова. Его книга «История западноевропейской философии» (1946) была подвергнута, говоря словами того времени, критике за объективизм, терпимость к идеализму и декадентству, отсутствие должного напора в критике философских противников. С приходом к власти Н. Хрущева Александров в силу разных обстоятельств был снят с ряда высоких правительственных постов, отстранен от исполнения обязанностей депутата Верховного Совета и «отправлен в ссылку» - руководить сектором диалектического и исторического материализма Института философии и права АН Белоруссии.

В 1955 году Александров начал читать в Белгосуниверси- тете спецкурс «История социологических учений», а в 1958-м в Минске вышла его книга «История социологии как науки» - это была стенограмма его лекций.

«Банкротство буржуазной социологии» [30].

Сюжет с деятельностью Александрова является продолжением обсуждения с Валерием некоторых аспектов развития современной советской социологии, которое, по сути, происходило на наших глазах; тогда он написал: (9 декабря 2003 г.): «Собственно, меня самого интересует, кто первый сказал «Да» и где: среди философов, в ЦК и пр.». Очевидно, что рассмотрение вопроса о генезисе постхрущевской социологии потребует прочтения и оценки многого, что дискутировалось в советской литературе и отражено в ряде официальных документов по поводу места социологии в системе советского обществоведения и роли тех или иных ученых в становлении этой науки. Более десяти лет назад Г. Батыгин и И. Девятко писали, что к 1956 году в Советском Союзе было, по крайней мере, два человека, активно работавших в области социологии [31]. Первым назывался Александров, вторым - Марк Петрович Баскин (1899-1964). В действительности здесь не все однозначно, и предстоит понять, создавали ли указанные книги Александрова предпосылки для начала теоретико-эмпирических исследований общества в СССР или то были работы в области идеологии или социальной философии. Во всяком случае, мне не припоминаются ссылки на указанные выше публикации Александрова в пионерных работах советских социологов первых поколений; не цитируются его книги и в «Лекциях по социологии» Ю.А. Левады.

Мои обсуждения со А.Здравомысловым и В. Шляпентохом позволяют предположить, что труды Александрова не имели заметного значения для развития социологии в СССР. В справедливости этих предположений меня укрепил И.

Дважды Голофасту пришлось пережить серьезные неприятности в связи с жесткой идеологической критикой его работ. Первый раз, когда руководством Института социально экономических проблем АН СССР была приостановлена его с соавтором работа над книгой «Семья в крупном городе», хотя уже осуществлялась вычитка корректуры [33], [34]. Второй -

когда профессором Б.Д.Парыгиным необоснованно были раскритикованы его материалы, подготовленные для книги трудов одного из советско-венгерских семинаров в Ленинграде. Итог был тем же, сборник не увидел света. Сегодня я думаю, что во всем этом Голофаст мог видеть элементы борьбы с космополитизмом, что безусловно обсуждалось в «сайгонной среде». Ведь в основном предъявлявшиеся ему обвинения сводились к низкому идейно-теоретическому уровню, недооценке своеобразия развития советского общества, к увлечению западными концепциями.

Подытоживая воспоминания о Голофасте как начинавшем поэте, Кузьминский писал: «...но судьбу Голофаста я тоже на Советы записываю. Счетик им предстоит - за многих... » [16]. К сожалению, эти слова относятся и к тому, что происходило в жизни Голофаста-социолога. *

* *

В настоящем очерке были намечены общие методологические подходы к изучению биографий и сопряжению биографического с историческим, о которых многие годы размышлял Голофаст и которые мы пытались обсуждать с ним в нашей переписке «сразу обо всем». Наша электронная беседа прервалась более трех лет назад, когда я только приступал к обобщению материалов по истории становления исследований общественного мнения в США [35] и когда были закончены первые биографические интервью с российскими социологами. Я не могу сказать, что в моей последующей работе я пользовался какими-либо специальными, профессиональными советами Валерия; кто помнит его, понимает, что он таких советов и не давал. Но мне ясно и то, что многое в моем видении природы историко-науковедческих поисков, в которых изучение биографий творческих людей является центральным элементом и цементирующим составом, навеяно реальным и мысленным диалогом с Голофастом.

На следующий день после смерти Геннадия Батыгина Голофаст написал: «В таких случаях всегда восклицаешь: не может быть... <...> только два дня назад я прочел 4 номер за прошлый год, который Гена прислал. Круг сужается. Ты ведь знаешь ощущение - вокруг много незнакомых людей» (2 июня 2003 г.).

«Не может быть» - говорил и я себе, когда получил от Оксаны Голофаст сообщение о смерти ее отца. Написанный мною некролог завершался словами: «Я посмотрел мои публикации последних лет. чаще всего я благодарил в них за помощь Валерия Голофаста. спасибо Валерий. я понимаю, что без тебя мой интеллектуальный мир станет много беднее. а значит, и все остальное будет серее.» [36]. Так оно и оказалось...