В.              Системный кризис конца XX века: воздействие на периферию

Говоря о «периферии» мирового капитализма на стыке тысячелетий, мы имеем в виду почти все общества традиционного «третьего мира» и — с 1991 г. — большинство «экс-социалистических» государств, т.

Признаю, что именно вокруг данной темы переплетение процессов системного кризиса и глобализации является наиболее тесным, а разделение их слишком часто выглядит искусственным... «Третий мир» перед лицом «перехода» в первом

К концу 70-х гг. XX века положение и перспективы мирового Юга (и более широко — «He-Запада») в процессе мирового развития) казались сугубо неоднозначными.

С одной стороны, стала историей антиколониальная трансформация и пост- колониальная эйфория 50-60-х гг. Пришло понимание реальностей зависимого развития. Экономическая дистанция между Севером и Югом в целом не сокращалась. А внешняя «плоскость опоры» развития последнего — мир «социализма» — все более явно демонстрировал симптомы неспособности к выполнению этой функции.

Имущественная поляризация, социальные разрывы в обществах Юга не уменьшались. На наиболее экономически развитую, южноамериканскую зону «третьего мира» наползла тень фашизации...

С другой — это были годы крупнейшего военного поражения империализма (во Вьетнаме), последних ударов по колониализму (Африка) и первых — по так называемым «неоколониальным» формам эксплуатации (нефтяные кризисы, деятельность ОПЕК, национализация не^епромыслов). Мировая экономическая ситуация в целом складывалась благоприятно для развивающихся стран: предкризисной фазе развития Запада соответствовали и перемещение на Юг, к дешевой и относительно квалифицированной рабочей силе ряда предприятий и отраслей обрабатывающей промышленности, и рост потребностей в «южном» сырье (а, стало быть, и цен на него), и обилие свободного и дешевого капитала.

Инерция этих «переходных» процессов — и настроений — оставалась чуть ли не определяющей и в короткой «буферной» фазе 1978-1981 гг. Но уже в 1982 г., разбуженная сдвигами в Центре и направленная им на Юг, волна ударила по «Не- Западу» (начиная с Латинской Америки) с силой цунами...

Между тем, поначалу потенциал взаимодействия развития Юга и начавшейся «перестройки» на Севере представлялся исследователям и политикам «третьего мира» сугубо неоднозначным.

Естественно[270]), что большинство исследователей встретили новые импульсы с привычной (и в конечном счете — оправдавшейся) настороженностью, как все, несовпадающее с уже добытым знанием, как все, что шло из Центра системы. Эта реакция была тем более алармистской, что предкризисная конъюнктура воспринималась скорее оптимистически (см. выше), а господствовавшая в 40—70-х гг. этатистская ориентация рассматривалась как единственно-прогрессивная, тогда как неоглобализм администраций Рейгана и Тэтчер нес на себе очевидный отпечаток реваншизма со стороны Запада.

Пгавное же заключалось в том, что слишком разителен был контраст между новейшими технологическими (и управленческими) достижениями Севера — и реалиями Юга. Ощущение расширения и углубления пропасти между Севером и Югом рождалось почти спонтанно; образ «концентрических кругов» (или лабиринтов) зависимости (за каждым преодоленным барьером — колониальным, индустриальным — возникает следующий) становился первой реакцией на происходящее.

Однако в середине 80-х гг. высказывались и иные суждения на этот счет, в диапазоне от антифаталистических (с известной натяжкой — альтернативистских) до апологетических. Первые исходили из более глубокого анализа новой парадигмы

(точнее — нового в парадигме) и из более критической оценки предкризисной ситуации на Юге. В Латинской Америке наиболее известным текстом, отражающим данный подход к проблеме, стал документ Экономической Комиссии ООН по Латинской Америке (ЭКЛА/СЕПАЛ), озаглавленный «Производственная трансформация с учетом справедливости»[271]). Сторонники этого подхода констатировали, что смена парадигмы открывает перед Югом новые возможности для догоняющего рывка и указывали на новые приоритеты развития, необходимые для реализации этих возможностей[272]).

Во-первых, это происходит потому, что подобную перспективу открывает перед наиболее развитыми странами Периферии любая смена ТЭП в Центре, ибо страны эти в меньшей мере отягощены структурами и инерцией успехов прежней системы, а сама «перестройка» в Центре требует времени, предполагает определенное замедление темпов роста в более развитых странах и, стало быть, дает Периферии некоторый выигрыш во времени — для «обучения», для вхождения в новую систему, пусть даже «прыжком в последний вагон» замедлившего ход поезда.

Во-вторых же, в рамках нынешнего перехода существует (существовало) еще одно, специфическое «окно возможностей»: важнейшими элементами «вхождения» в новую модель были на этот раз не общая развитость промышленных отраслей, обладание современными специальными технологиями, навыки и опыт индустриального развития (как это было в конце XIX и середине XX века), а прежде всего — обладание научным и управленческим знанием, информацией, в принципе доступными ряду стран и регионов Периферии с развитым университетским образованием.

Кроме того, характерная для новой парадигмы тенденция к фрагментарности, гибкости, диверсификации производства позволяла «обойти» тяжелейший — для периферийных стран — барьер экономически эффективных размеров рынка; использовать, превратить в преимущества ту специфику их условий, которая в условиях господства унифицирующей модели была несомненным препятствием для развития. А потенциальное всеприсутствие информационно-микропроцессорных технологий давало возможность модернизации сугубо традиционных, оставшихся на обочине индустриализации отраслей (сырьевых и т. п.), удельный вес которых на Периферии был особенно велик.

При: л ом речь шла о «гонке против времени»: фаза, наиболее благоприятная для интеграции в новую модель, представлялась достаточно кратковременной (до конца века); преодоление Центром структурного кризиса обещало вновь повысить барьеры и ускорить «ход поезда». Использование «окон возможностей» предполагало быстрое преодоление инерции прежней этатистско-«компенсирующей» модели (главным образом, импортзамещающего ее варианта)[273]), а также максимальные вложения в «человеческий фактор» (образование, децентрализацию управления, смягчение социальной поляризации и резкое усиление творческого начала в развитии).

Этот прогрессивный потенциал начавшейся трансформации нельзя сбрасывать со счетов при оценке реальных ее результатов.

Первые итоги. Экономика

Смещение, поворот основных потоков инвестиций, торговли, процессов расширения рынков в сферу отношений «Север—Север» стали первым глобальным результатом новой технико-производственной революции. Резко сократившийся приток инвестиций и займов на «Юг—Юго-Запад» сопровождался ростом ресурсосберегающих технологий (на Севере): интенсивность потребления сырья, энергии и т. д. — замещалась интенсивностью информации; сокращение импорта из «третьего мира» — падением стоимости его продуктов.

Одновременно стремительно нараставшие финансовые потребности технологической перестройки у себя дома, общее резкое удорожание капитала не только оставили в прошлом недавнюю заинтересованность Севера в инвестициях на Юг (и займах его правительствам), но и привели к катастрофическому (вчетверо!) росту ссудного процента и общей суммы прошлой — инвестированной, растраченной, разворованной — задолженности.

Именно это «направление воздействия» оказалось (и показалось) главным вестником экономического ненастья для стран Латинской Америки — с начала 80-х гг. (а для России — в 90-е гг.).

Так, «перестройка» на Севере оборачивалась для Юга кризисом разрушения, подорвавшим основы роста и развития 50-70-х гг. — и девальвировавшим большую часть его достижений.

Наиболее остро и негативно системный сдвиг воздействовал на те регионы По- лупериферии и альтернативного развития, которые в предшествующие десятилетия были в наибольшей мере затронуты процессами традиционной (не «глобализированной») индустриализации. При этом первый удар пришелся по зонам, наиболее интегрированным в мировое хозяйство (Латинская Америка, Центральная Европа); затем настала очередь СССР (Евразии).

В Латинской Америке 1977-1981 гг. были временем достаточно быстрого экономического роста, опиравшегося на мощный поток инвестиций и займов. Регулирующая и перераспределяющая роль государства обеспечивала благосостояние чиновников и средних слоев, смягчала положение более широких масс, причем не только в странах, снявших пенку с удвоенных нефтяных прибылей 1979-1980 гг. Несмотря на мерзости, творимые диктатурами Южного конуса и перешейка (Сальвадор, Гватемала), общее видение глобальной ситуации было скорее оптимистическим.

Латинская Америка устойчиво воспринималась как авангард Юга, а наиболее развитые страны региона — как основные кандидаты на вступление в «клуб избранных»... (Правда, лишь в XXI веке).

Переход в «иной мир», действительно, совершился. Но гораздо раньше — в 80-е гг. И совсем не в предполагавшемся смысле[276]*.

1982 г. прервал инерцию тридцати лет «роста и модернизации». Ревалоризация внешнего долга — и долговой кризис, падение экспорта, темпов роста, а затем и абсолютных показателей ВВП, череда «черных понедельников» (вторников, сред и т. д.) в одной стране за другой обозначили перелом прежних кривых развития. Инерция «традиционно индустриальной» экономики (и нерешенных проблем, унаследованных от «давно прошедшего») оказалась в 80-е гг. в Латинской Америке столь же непреодолимой, как и в СССР; способность к саморазвитию — столь же ограниченной.

К концу десятилетия с ослаблением и исчезновением «второго мира» пропали и политические резоны повышенного интереса США к региону. Кончилась ситуация «большого аукциона», началось десятилетие «политики низкого профиля».

Как отмечалось в уже упоминавшемся тексте ЭКЛА/СЕПАЛ, «утратили динамизм все три основных источника экономического развития региона в 1950— 1980 гг. — экспансия сектора сырьевого экспорта, индустриализация, опиравшаяся сначала на внутренний, а затем и на внешний спрос, и постоянный рост инвестиций — национальных и, особенно, внешних»[277]). Общим результатом стал рост экономических диспропорций, экономическое и социальное истощение региона, растущая поляризация доходов, общий кризис всех сфер общественного сектора[278]).

Развитие новейших, отвечающих императивам нового цикла технологий, стартовавшее (в Бразилии) в 70-е гг., по существу прекратилось. Почти повсеместно новые «окна возможностей» были забиты. В промышленности вчерашнего (для мира) дня воспроизводились картины, характерные для Запада 30-х гг. На этот раз едва ли не главными жертвами кризиса оказались индустриальные рабочие и многие другие — в том числе еще вчера процветавшие — группы средних слоев; главным социальным продуктом эпох и стал не «новый пролетариат», а армия «неформального труда».

Резко расширилась брешь между регионом и зонами Центра: на этот раз ежегодный прирост объема ВВП составлял, соответственно, +0,8 и +1,1 % (1981-1990 гг.). Одновременно Латинская Америка утратила и свое место «наиболее развитой из слаборазвитых»: как первое, так и второе поколения «тигров» и «драконов» Юго- Восточной Азии перепрыгнули через застрявший на рифах кризиса Юго-Запад.

Параллелизм ситуаций и тенденций 80-х гг. в Латинской Америке и 90-х гг. — в России подтверждают, что экономический провал зон индустриальной Периферии в конце XX века стал результатом взаимодействия двух общих для них процессов развития: долгосрочных региональных кризисов и столкновения с айсбергом кризиса мировой системы. Объединенные ограниченностью способности к «самоподдержи- вающемуся» (адекватно реагирующему на изменения среды) развитию; инерцией процессов и успехов фазы экстенсивной индустриализации; врожденным (Латинская Америка) или заново приобретенным (СССР периода застоя) имитационным комплексом; «раздуванием» и неподконтрольностью государства — оба региона оказались наиболее уязвимыми в полосе перелома тенденций мирового развития. Оба не смогли быстро адаптироваться, использовать те «окна возможностей», которые открылись перед ними (или имелись у них) в период смены парадигмы.

Другое дело, что из ситуации «кризиса в кризисе» (региональном), к стабилизации (но не к модернизации и равноправной интеграции в новую, становящуюся систему) Латинская Америка повернула значительно раньше России — в силу рыночного характера своей предкризисной экономики, несравненно более органичной интеграции в экономику мировую, большей укорененности традиций и институтов политической демократии и гражданского общества... От демобилизующего авторитаризма к демобилизованной демократии

Утратив свою роль авангарда в экономическом развитии «третьего мира», Латинская Америка 80-х гг. обрела ее в развитии политическом, возглавив антиавто- ритарный процесс в «незападных мирах»; процесс, в который оказалась втянутой почти вся Полупериферия системы, европейские страны «антисистемы» и ряд (большинство?) обществ «глубинной Периферии». Связь «мягкого» отступления авторитаризма со стадией «системного перехода» — и с глобализацией — представляется несомненной, хотя и неоднозначной.

Осью воздействия сдвигов в Центре системы на политические реалии ее Периферии стала связка «глобализация+информатизация» — дезэтатизация (дерегулирование, приватизация, политика «уменьшения государства») — либерализация (с несомненным антидиктаторским, а подчас и демократическим компонентами). Узловым моментом процесса — и борьбы вокруг него — представляется изменение объективной ситуации вокруг проблемы Государства и его роли в развитии.

На пересечении новых структурообразующих тенденций роль государства уже не могла быть той, которую оно играло на этапах создания и форсированного развития тяжелой индустрии и массового производства (третий и четвертый кондратьевские циклы; периферийная — зависимая или автономная — индустриализация). Механизмы, экономическая и психологическая инерция, корпоративные интересы, политические институты, «здравый смысл» «господствующего этатизма» (М. Пешков) середины XX века, оставаясь интегрированной системой, превращались в препятствия на пути новой модернизации (точнее, неомодернизации). Напротив, вся прежняя критика в адрес государства — слева и справа — приобретала новый размах и новый характер. Сокращение («уплощение») государства, сферы его прямого вмешательства в процессы производства и обращения, «открытие» — в той или иной форме — национального экономического пространства, возвышение роли рынка и гражданского общества — все это отныне представлялось (и объявлялось) непременным условием «конкурентоспособности» экономик и обществ «третьего мира», его новой интеграции в обновляемую глобальную систему. Все это оказывалось несовместимым со структурами и институтами авторитарной, диктаторской, закрыто-националистической власти.

В этой структурной ситуации и при нарастании — под ударами кризиса — запасов «социальной взрывчатки» в обществе, изначальные слабости тоталитарных и авторитарных режимов достигли критической массы и не уравновешивались более их «преимуществами и достижениями». Начался распад «тройственных блоков» (во- енно-гражданская бюрократия, буржуазия ТНК, местная крупная буржуазия). Этому способствовали и доносившаяся с Севера проповедь неолиберализма, и старое недовольство экспансией госсектора в экономике, бюрократизацией, коррупцией, неэффективностью действий госаппарата, его неспособностью справиться со многими старыми и тем более — новыми вызовами развития, и воздействие на сознание низов (информационная революция, телевизоры в трушобах) отзвуков революций в Центральной Америке, падения диктатур на всех континентах «третьего мира»...

Отныне формы власти, открыто основанные на политическом насилии и социальном исключении, становились «контрпродуктивными», воспринимались как

«вчерашние». Начинается — с 1981-1983 гг. — процесс «контролируемой декомпрессии». Переговоры диктаторов с буржуазной оппозицией завершаются договорами о передаче власти, военные оттягиваются в казармы... Администрация США (после мальвинской/фолклендской авантюры своих аргентинских наперсников) — «не возражает»... И даже «приветствует»...

С другой стороны, несмотря на отдельные национальные «ситуации риска» в конце десятилетия (выборы 1988 г. в Мексике и Бразилии) правящие элиты — с их новой политикой и старыми союзниками — сохранили контроль над процессом, не допустили его экспансии ни в социальную (и экономическую) сферу, ни в сферу внешней политики. Рычаги финансового давления и контроля извне — в сочетании с телегипнозом и торговлей в кредит — оказываются более действенными «гарантами стабильности», нежели «гориллократия», пыточные камеры и «исчезновения» людей.

И если в Центре системы главным вектором политического сдвига 80-х гг. стал поворот от центра (левого центра) вправо, от социал-реформизма к неоконсерватизму, то на Периферии уход крайне правых авторитарных режимов во многих случаях сопровождался (впервые — в подобных ситуациях — в истории индустриальной цивилизации) отступлением левых сил. Гегемония почти повсеместно переходила к либерально-центристским течениям, которые — чем дальше, тем в большей мере — проводили правую, неолиберальную (антисоциальную и демобилизующую массы) политику.

Вторая волна демократизации, прокатившаяся по Южной Америке и Юго- Восточной Азии, не затронула ни социальную сферу, ни область отношений с «сильными мира сего». Именно в этой ситуации и пришла в «третий мир» следующая волна идейно-политического воздействия извне, вызванная гибелью недавнего «второго мира» (1989-1991 гг.) — и еще более ослабившая левый вектор происходившего сдвига...

Параллелизм процессов периферийной «дезавторитаризации» в трех главных ее ареалах — Латинской Америке, «втором мире» и Юго-Восточной Азии (кроме Сингапура) — очевиден. Однако механизмы «взаимодействия» трех главных образующих этих процессов — системного кризиса (смены парадигмы), глобализации и либерализации — были здесь различными: от экономического воздействия мирового системного кризиса на утратившие первоначальный «развитийный» импульс этатистские структуры региона, через распад авторитарного блока — к «Цивилизации», либерализации, а затем

„ и к частичной демократизации политического режима (Латинская Америка); от перезревшего (гниение) регионального системного кризиса, блокированного им экономического развития (и перспективы поражения в глобальном противостоянии), от идейно-психологического воздействия мирового кризиса на верхи (прежде всего), и лишь затем — на «низы» — национального общества — к демократическому подъему, либеральному политическому перевороту — и последующей авторитарной инволюции и экономической катастрофе... (Евразия); от успехов экономической модернизации в русле мирового экономического сдвига — и, опять-таки, от глобальных идейно-психологических сдвигов — к политическим формам, более соответствующим императивам продолжения модернизации, к начавшейся — подгоняемой и одновременно тормозимой финансовыми потрясениями — демократизации (Восточная и Юго-Восточная Азия).

Роль и удельный вес сознательного действия «низов» — различны в каждом из рассмотренных случаев. Но по сравнению с предшествовавшими сдвигами подобного масштаба (в частности, с антидиктаторскими революциями 1974-1975 гг. и 1978-1981 гг.) роль эта эпизодична (ограничена в пространстве и времени) и почти нигде не выступает как определяющая (в рамках процесса в целом). Отчасти 19*

именно поэтому глубинным вектором, направляющей идеологией политической трансформации во всех трех случаях выступил либеральный антиэтатизм; основные фракции правящих при авторитаризме групп остались при власти (и собственности), а альтернативные тенденции (за пределами двух-трех национальных случаев) почти на проявились.

Таким образом, первоначальное воздействие системного кризиса конца XX века на судьбы представительной демократии — и авторитаризма — оказалось обратным подобному же воздействию предшествовавшего кризиса.

В более долговременном плане периферийный «квартет» середины века (индустриализация—этатизм—национализм—авторитаризм) сменяется новым: постиндустриализация (или деиндустриализация)—глобализация—либерализация—?[279]

Политические сдвиги 80-х гг., бесспорно, сыграли свою роль и в той стабилизации экономической ситуации на Периферии (за пределами территории бывшего СССР), которой оказались отмеченными начало и середина 90-х гг. Стабилизация или модернизация? Блеск и ловушки глобализации

Уже 1991-1992 гг. изменили некоторые из главных тенденций кризисного развития на Полупериферии. Пути Латинской Америки и Центральной Европы, приблизившись к азиатскому, резко разошлись с траекторией СССР—СНГ. Происходит новое, скачкообразное расширение притока финансового капитала из Центра системы. Изменяется и характер инвестиций (в пользу краткосрочных, «летучих», портфельных), и их география: Латинская Америка вновь попадает в «зону орошения»: с 26,3 млрд долл. в 1983-1986 гг. и 48,2 млрд долл. в 1987-1990 гг. общая сумма капиталовложений в следующее четырехлетие возрастает почти до 222 млрд и достигает 80,4 млрд в 1997 г.[280]*; от негативного, «донорского» баланса 1983-1986 гг. (-113,1 млрд) и 1987-1990 гг. (-88,4 млрд) — к позитивному (+90,5 млрд) в 1991-1994 гг.[281]gt;

Соответствующие сдвиги этих лет оказались связанными — прямой и обратной связью — с одновременными неолиберальными реформами, трансформировавшими весь внешний сектор региональной экономики (либерализация торговли и финансовой сферы, приватизация, реструктурирование внешнего долга и др.)[282] и по многим направлениям, еще более обострившими негативные социальные последствия кризиса.

При этом достаточно скоро выяснилось, что новые политические институты региона не только не препятствуют неолиберальным реформам, но, напротив, способствуют им — амортизируя и раздробляя массовые движения протеста, а, главное — предотвращая их, направляя реакцию масс в русло индивидуальной борьбы за выживание и/или приспособление (расширение «неформальной» занятости, покупки в кредит, рост коррупции и преступности и т. п.)...

Компенсировав за счет «горячих», а затем и «приватизационных» денег (более 100 млрд долл. за 90-е гг.) отток «долговых» долларов и резко увеличив свой

экспорт, Латинская Америка добилась значительного ускорения темпов экономического роста. Ежегодный прирост ВВП увеличился с +1,1 % в 80-е гг. — до +3,5% в 1991-1994 гг. и после заминки 1995 г. («эффект текилы») достиг рекордной отметки +5,2% в 1997 г. В том же году был наконец превзойден и докризисный душевой показатель.

С другой стороны, резкое сокращение бюджетного дефицита (в нарастающей мере — за счет приватизаций) позволило справиться с одним из эндемических — и главных — бедствий региона: инфляцией. Региональный показатель ежегодного роста цен (исключая Бразилию) сократился с 49% в 1991 г. до 22% — в 1992 г., 19 % — в 1993 г., 16 % — в 1994 г. В 1994 г. инфляция была обуздана в ее эпицентре — Бразилии, и в 1997 г. общерегиональный индекс инфляции упал до +10,3 %.

Укрощение инфляции стало успехом не только экономического, но и социального развития: в Латинской Америке, как нигде, инфляция прописана по конкретному социальному адресу — тех, «чей банк — в кармане». Именно победа над инфляцией уравновесила (в общественном мнении и избирательных результатах) остальные, негативные результаты неолиберального курса, стала решающим фактором, обеспечившим в 1993-1997 гг. правым поддержку значительной части городских низов против этатистской, левой и левоцентристской оппозиции.

К достижениям десятилетия можно отнести и ускорение экономической интеграции в регионе...

Вместе с тем, даже на гребне успехов неолиберального реформирования, до вступления (1998 г.) региона в новую полосу трудностей были очевидны, во- первых, противоречивость его результатов, во-вторых, — обратимость многих достижений и, в-третьих, — их ограниченность.

Противоречивость — поскольку речь идет о решении текущих проблем, о конкретике социальной ситуации.

Лишь назовем те негативные явления и процессы, которые накопились за десятилетие. Неравномерность в распределении доходов (в Латинской Америке — наибольшая в мире) не уменьшилась; резко возросшая в 80-е гг., она, несмотря на сокращение инфляции, осталась в 90-е гг. на прежнем уровне[283]. Даже в 1999 г. процент "аселения, живущего ниже уровня бедности, оставался тем же, что и 20 лет назад. В мегаполисах региона четко проступила тенденция социальной сегрегации, распада — в том числе пространственного — единого общественного организма. В 90-е гг. выросла (и больше всего там, где произошли наиболее радикальные реформы) безработица: открытость рынков требует жертв — и от деревни, и, особенно, от города. Ухудшилась (сокращение госрасходов!) ситуация со всеми социальными службами — прежде всего в здравоохранении, образовании, пенсионном обеспечении, культуре. Продолжалась «информатизация (к информации отношения не имеет) труда» — 84% новых рабочих мест в регионе (1990-1995 гг.) создано в неформальном секторе. Продолжала расти уличная и организованная преступность, наркобизнес; коррупция заменила инфляцию в качестве «национальной проблемы № 2».

При облегчении условий обслуживания внешнего долга общая сумма его продолжает расти, достигнув к концу 1999 г. 749,3 млрд долл.[284] Новым символом бедности, неравенства, общественной дезинтеграции в регионе стало положение детей — детская беспризорность и преступность стремительно растут почти во всех странах Латинской Америки.

Список можно продолжить — без особого напряжения.

«Неравенство и внутренний раскол в латиноамериканских обществах сегодня глубже, чем когда-либо в прошлом. В меньшинстве стран региона при отступлении бедности продолжает царить несправедливость, в большинстве — растет число граждан, обреченных на неприемлемые, жалкие, вызывающие негодование условия существования; и одновременно расширяется та и прежде глубочайшая пропасть, которая отделяет бедных от богатых, деревню от города, черных и смуглых — от белых, женщин — от мужчин, детей — от остального общества. Не растет занятость, сокращаются доходы, а расходы на образование, здравоохранение, строительство жилья и защиту детей все еще ниже уровня, существовавшего до потерянных десятилетий. Нашим неокрепшим демократиям постоянно грозят попытки переворотов, скудость экономических достижений, вполне естественная апатия населения, обессиленного каждодневной борьбой за выживание. Не успевшие консолидироваться нации региона'испытывают удары не знающей жалости глобализации — подчас фиктивной и раздутой усилиями масс-медиа, но всегда ограничивающей хрупкие суверенитеты, с таким трудом выстроенные за последние полтора века...»[285]

В этом отрывке из наиболее известного в регионе политического документа последних лет[286] бросается в глаза не только очевидность параллелей с Россией. И не только констатация изъянов неолиберального процесса. В нем сквозит ощущение обратимости и, главное, сугубой ограниченности позитивных результатов процесса. Суть дела в том, что результатом «десятилетки восстановления» стала не модернизация — пусть даже с тяжелыми социальными издержками, а стабилизация; не выход из системного кризиса, а преодоление очередной его «ямы», «кризиса в кризисе, вызванного кризисом» (глобальным). Ибо ни одной из тех глубинных проблем, которые лежали в основе начавшегося 70 лет назад регионального кризиса структур, это десятилетие не решило. А та единственная, которая была частично решена в прошлые десятилетия (индустриализация), оказалась вновь в подвешенном и даже инволюционирующем состоянии.

Не решены (по сути — и практически не поставлены) проблемы: внутренних источников накопления, финансирования развития; преодоления (смягчения) сверхполяризации доходов (нищеты); преодоления структурной неоднородности (социальной, культурной, пространственной и т.д.) обществ региона; достижения устойчивых темпов развития, необходимых для сокращения безработицы — и «дистанции до Севера»[287]; догоняющего развития образования;

использования «окон возможностей», открытых процессами перехода в Центре системы, для создания предпосылок автономного научно-технологического развития, для интеграции «на равных» в процессы глобального перехода[288]; выравнивания уровней развития (с Севером) или хотя бы прогресса на пути к нему, сужения «дистанции разрыва» — и, соответственно; проблема «субъектности» обществ региона; и т.д., и т. п.[289]

Иначе говоря, удельный вес элементов «позитивной модернизации» — в отличие от ставших уже традиционными методов разрушения отживающих свой, «импорт- замещающий» век, структур — оказался невелик или даже (в сфере образования) предваряется знаком «-». Зависимое позднеиндустриальное развитие почти нигде в регионе (в зоне дискуссии — Чили и северное пограничье Мексики) не переходит в органическое постиндустриальное — пусть даже имитирующее — развитие. Историческая дистанция, «разрыв» между Латинской Америкой и регионами Севера (да и «тиграми первого поколения»), зависимость ее развития возросли и пока продолжают нарастать. Надежды на догоняющее использование фазы перехода (в Центре) не сбылись и уже не сбудутся в ближайшие десятилетия.

Через средостения и бреши между различными кризисными и трансформационными процессами, между стабилизацией и постиндустриальной модернизацией, между новой силой рынка и неизжитой слабостью гражданского общества быстро проникают лишь издержки начинающегося перехода, идущие от глобализации (изобилие спекулятивных краткосрочных вложений, привлеченных высотой учетных ставок, нацеленных на «выкачку» финансовых и иных ресурсов принимающих стран); от неолиберальной «деэтатизации» (сокращение социальных гарантий, инволюционные тенденции на рынке труда, ослабление институтов и сфер действия гражданского общества, пока что отступающих вместе с государством, а не заступающих на его место); от неолиберальных, правых тенденций «микроэлектронной модели» — к тенденциям дезинтеграции национального общества и социального апартеида, инволюции демократических институтов (и культуры).

Первой жертвой совокупного воздействия смены ТЭП, глобализации, «бе- зальтернативности» стал, как уже говорилось, «средний класс». Но угроза этому классу — и интеграции общества в целом — связана не только с издержками глобализации и переходов (стабилизационного и эвентуально-модернизационного). Она идет и от перспективы успешного утверждения новой модели, если нынешние (неолиберальные) тенденции перехода останутся доминирующими и, особенно, «монополизирующими» и на последующих фазах развития.

Дело в том, что при прежней ТЭП и в Центре, и на Периферии в эпохи массового производства и импортзамещающей индустриализации «хозяева жизни» были в конечном счете кровно заинтересованы в массовости, расширении, а в центре системы — и в сравнительной однородности рынка большинства. При новой ТЭП — гибкой, сегментированной, глобализированной — это не является категорическим императивом. «Можно так, но можно и иначе» (Р. Дарендорф). Это порождает тенденцию, воплощающуюся в новом экономическом пространстве — с «карманами» (и «мешками») производства и рынков позавчерашнего дня (особенно на глубокой Периферии), с преобладающими зонами дня вчерашнего (индустриального, «slow

track» капитализма) и с зонами (или анклавами) «сегодняшнего» (завтрашнего?) производства и общества, объединенными в глобальном масштабе. Происходит выделение «новых верхов», проживающих в особых кварталах и зонах — с полным жизнеобеспечением, с сегрегированными школами и больницами, с десятками и сотнями тысяч частных охранников и т.д. Рассекая эту границу, отделяющую несколько процентов населения (больше — в Центре, меньше — на Периферии) от остального общества, вниз, диагонально уходит другая линия, разделяющая все общество на две неравные части, о которых уже говорилось — «fast track» (отсек глобализирующихся услуг и производства) — и «slow track» капитализма («все остальные», «национальный трюм»)...

Процессы «неомодернизации в нищете» (она же — «модернизация прилавков») порождают еще одну, пронизывающую все общество тенденцию, в чем-то противоположную той, о которой шла речь, в чем-то переплетенную и даже совпадающую с ней. Это — нарастание коррупции — наверху и сверху; неорганизованной, уличной преступности — снизу, организованной (с наркобизнесом в качестве ядра) — на обоих уровнях. Тенденция эта, ставшая системообразующей в нефте- и наркообществах, представляет собой и инерцию этатизма, и продукт его разложения.

Очевидно, что подобное развие резко усиливает тенденцию к выхолащиванию институтов и практики представительной демократии — и парализует (в рамках пока еще интегрированного национального общества) становление «демократии участия». Демократическое развитие оказывается «демобилизованным», зажатым между нищетой (унаследованной от прошлого), атомизацией общества (порождаемой неолиберальным настоящим) и сегментацией, дезинтеграцией общественных структур (проецируемой из «безальтернативного будущего»).

Усиливается и асимметричность взаимозависимости региона. Связано это не только с глобализационной фазой мироинтеграционного развития (пришедшей на смену транснационализации 50-70-х гг.), но и с новой информационно-интенсивной парадигмой развития, с наибольшей (по сравнению с промышленностью и даже финансовым капиталом) концентрацией именно знаний, научного и информационного потенциала в странах Севера; с исчезновением большинства факторов, воздействовавших на систему «извне» (начиная с биполярности мира недавнего прошлого — военной, идейно-политической и в известной мере экономической), и со спецификой едва ли не главного инструмента стабилизации — «горячих», спекулятивных инвестиций Севера.

Все это — противоречивость и ограниченность результатов стабилизации, полярность ее долгосрочных тенденций, ее зависимый характер — неразрывно связано еще с одним ее изъяном: неустойчивостью процесса, обратимостью его результатов. «Путь, полный ловушек»; «уязвимый рост» — так характеризовалась (в документах ООН) экономическая ситуация в регионе еще до финансовых потрясений середины и конца десятилетия, подтвердивших правильность этих характеристик. Уже в 1998 г. прирост ВВП в регионе сократился с 5,2 до 2 %, чтобы упасть почти до 0 % в следующем, 1999 г., оказавшемся самым тяжелым за 10 лет для всех стран Южной Америки[290].

В целом уже сейчас можно сказать, что в Латинской Америке «вторая модернизация» оказалась процессом гораздо более противоречивым, дезинтегрирующим, исключающим (вовнутрь и вовне), чем индустриальная модернизация середины века.

Возможно, что учет уроков финансовых кризисов обозначит какие-то новые тенденции процесса, частичную его государственническую (и социальную) коррек

цию. Но не меньше вероятность того, что накопившийся потенциал противоречий образует с проекцией этих кризисов такую смесь, в которой даже стабилизационные процессы увязнут на годы.

Тем временем экстраординарный финансовый кризис 1997-1999 гг. показал, что структурная неустойчивость не являлась монополией Латинской Америки, а становится хроническим недугом, «перемежающейся лихорадкой» всех регионов Полу- периферии — традиционной и новой.

В 70 странах «третьего мира» жизненный уровень населения остается более низким, чем 30 лет назад. 1998 г. был объявлен Мировым банком худшим годом для развивающихся и «постсоциалистических» стран после 1982 г. Об итогах 1999 г. для Латинской Америки уже говорилось...

Периферия блуждает в джунглях перехода или барахтается в топи его кризисной фазы. В демократических процессах здесь нарастают моменты инволюции, иногда — качественно («путинизация» в России). Неясной остается и ключевая проблема: куда идет и чего хочет сам «Большой Север»? Эта неясность была подчеркнута — и усилена — войной 1999 г. на Балканах, возвестившей о появлении сначала худших тенденций предыдущего системного кризиса (30-40-х гг.). И до «upspring’a» в Центре системы тоже, по-видимому, дальше, чем казалось всего два-три года назад.