Б. Системный кризис конца XX века

...Систему, соскользнувшую в 70-х гг. в «downspring», в стадию перехода, а затем и в кризис, правомерно называют послевоенной: именно на вторую половину 1940-х гг.

50-60-е гг. стали временем экспансии и зрелости новой системы, демонстрации ее возможностей и преимуществ. Осью и каркасом ее технико-экономической парадигмы, базирующейся на дешевизне нефти, было стандартизированное (крупносерийное) производство и потребление товаров длительного пользования для большинства и для государства (вооружение), тейлористские принципы управления (вертикального, специализированного, иерархизированного). «Верхний этаж» производственной и надстроечной системы составляло национальное «государство всеобщего благосостояния», welfare (и «warfare») state, осуществлявшее достаточно широкое регулирование мощного олигополистического рынка...

Тенденции социальной и региональной (в рамках Центра системы) интеграции; рост и увеличивающаяся однородность потребления; социал-демократическое или социал-либеральное государство-гегемон; развитие и зрелость представительной демократии (ее «золотой век») и гражданского общества, массификация (и иерар- хизация) культуры — отражали растущий изоморфизм, структурную однородность новой системы...,2)              х

Фаза ее экспансии завершилась вместе с шестидесятыми годами. Уже в 1967— 1969 гг. обнаружились как признаки «гребня волны», так и процессы-предвестники приближающихся структурных конфликтов[266]).

Главным из них было падение нормы прибыли и качества технологических инноваций данного цикла, замедление роста производительности труда, первые симптомы кризиса в сфере международных финансов.

1971-1973 гг. принесли конец бреттон-вудсской системы, первый нефтяной кризис (и экстраординарный финансово-экономический кризис глобального масштаба) и самый глубокий — за последние десятилетия — циклический кризис. Середина 70-х гг. — резкое сокращение инвестиций (особенно в энергетику!); массу избыточного капитала (евро- и нефтедоллары), частично рециклируемого в страны «третьего» и «второго» миров, и стремительный рост безработицы в Центре системы. (По сути речь уже шла о кризисе «welfare state»). Одновременно поражение США во Вьетнаме (а впоследствии — и иранская революция) закрыли традиционный, «империалистический» путь решения встававшей в полный рост проблемы ресурсов.

В этой-то, уже перезревшей (для решающего сдвига) ситуации и приходит «момент истины», перерыва постепенности: резкое удешевление и массовое, «всеотра- слевое» внедрение микропроцессоров[268]) обозначило начавшуюся смену «ключевого фактора» экономики — и раздвоение технико-экономической парадигмы в целом. Смену «здравого смысла» — инноваций, производства, распределения, все более основывавшегося отныне не на массовости, унификации, централизации и верти- кализации управления, на национальном государственном регулировании и т. п., а на диверсификации, фрагментации, гибкости, разнообразии, постоянстве технологических и управленческих сдвигов, на горизонтальных (сетевых) связях и резком усилении контрольно-распределительной роли глобализированного рынка.

На синусоидах кондратьевских циклов все это соответствовало «нисходящей ветви» прежней системы («ГМК», «капитализма середины XX века» и т.

Уже к середине 80-х гг. топологическое и сущностное сходство происходившего с исторической ситуацией 1929-1945 гг. стало очевидным. Но не менее явным стало иное: второй системный кризис XX века не воспроизводит — во всяком случае вокруг своей «колыбели» (центр системы) — апокалиптические картины полувековой давности.

Формула Шумпетера («творческое разрушение»), китайское определение кризиса через два иероглифа, обозначающих «опасность» и «возможность», оказались разделенными в пространстве, а не только (и не столько) во времени. «Творчество нового» (см. выше), реализованные возможности на этот раз сосредоточились в Центре системы, а полюсом «опасностей и разрушения» стали зоны Полуперифе- рии — капиталистической (Латинская Америка 80-х гг.) и альтернативной. Ситуация в этом плане оказалась развернутой на 180° по сравнению с 1930-ми гг. (СССР) и 1940-ми гг. (Латинская Америка). Как падение производства, инвестиций и т.д., так и рост безработицы, социальные, политические и военные потрясения в «Большом центре» (США, Западная Европа, Япония) оказались несравненно меньшими, чем пятьдесят лет назад. Напротив, трансляция кризиса на Латинскую Америку и, особенно, на Евразию и Центральную Европу привела к неизмеримо ббльшим разрушениям в экономике и — с обратным политико-идеологическим вектором (антиавторитарным и антиэтатистским) — в сфере политики...

Начавшаяся четверть века назад «стадия перехода» и сегодня далека от своего завершения. Неясно, в частности, пройдены ли уже решающие рубежи ее кризисной фазы (даже в центре системы).

О продолжающейся структурной нестабильности глобальной историко-экономической ситуации с наибольшей очевидностью свидетельствуют финансовые кризисы, сотрясающие в последние годы традиционную и новую Полупериферии системы.

Сегодня об этом «изъяне», по-разному определяя его, о необходимости и срочности его преодоления уже заговорили во весь голос (Давосский форум 1999 г., дискуссия насчет поствашингтонского консенсуса и т.д.). И это логично: происходящее воспринимается как «задержка» развития; крепнет ощущение тревоги в связи с неопределенностью перспектив именно общественного развития; ощущение того, 20*

что в традиционном, «повторяющемся» механизме перехода — что-то разладилось или — изменилось.

Об одном из возможных «факторов задержки» имеет смысл сказать уже здесь. Существенной характеристикой большинства системных кризисов — и «мировых», и, особенно, «региональных», периферийных — было возникновение ситуации альтернативности (исхода кризиса и последующего развития). На развилке объективно возможных исторических путей развертывалась борьба между различными проектами, тенденциями, вариантами и даже альтернативами выхода из кризиса. Происходившее, как правило, в рамках единого «пространства возможного», определяемого сложившейся новой ТЭП (в Центре) или императивами движения к ней (на Периферии), это противостояние социально-политических сил, представлявших различные тенденции развития, в конечном счете выступало как фактор ускорения процесса, особенно, его творческой фазы. Оно облегчало «базовой», системообразующей (в перспективе) тенденции преодоление «сопротивления среды», инерции; придавало побеждающему варианту развития оптимальную форму, ускоряло становление вокруг ТЭП новой системы — ее социально-институциональных, политических, культурно-идеологических «несущих конструкций», в наибольшей мере обеспечивающих жизнеспособность системы.

Примерами подобного «вклада» «иных» тенденций в равнодействующую пост- кризисного развития могут служить процессы либерализации/демократизации в Великобритании во второй половине XIX века и Западной Европе в целом после кризиса 1880-1890 гг.; складывание «welfare state» в Центре системы в ходе (США) и сразу же после завершения кризиса 1929-1945 гг. и др.

На этот раз ситуация выглядит — пока? — иначе. И в Центре, и, особенно, на Периферии. До сих пор в ходе нынешнего системного кризиса безальтернатив- ность (включающая в себя безвариантность), однолинейность развития доминирует) и на социальном, и на политическом, и — по существу — на идеологическом уровнях. И если в Центре системы эта однолинейность частично компенсировалась сопротивлением и/или инерцией глубоко укорененных элементов и блоков прежней социально-институциональной подсистемы, то на Полупериферии неограниченное воздействие фактора безальтернативности принимало зачастую тот характер «разрушения без созидания», о котором говорилось ранее. Между тем в XX веке — и в начале, и в середине его (вплоть до первой половины 80-х гг.) — именно общества капиталистической Полупериферии отличались наиболее высоким потенциалом альтернативности. Ныне же, вопреки определенным объективным (материальным?) предпосылкам и беспримерной остроте (или обострению) системных кризисов в Латинской Америке (80-е гг.), Центральной Европе (80-90-е гг.) и Евразии (80-е, 90-е гг., 2000 г.), историческое развитие — за пределами отдельных, ограниченных во времени и пространстве эпизодов — не выявило мало-мальски значимых тенденций реального развития (?), помимо господствующей, «неолиберальной»...

Не касаясь пока вопроса о причинах данной «новации», отметим, что, возможно, именно она стала одним из «векторов замедления» нынешнего перехода. «Слоновий срок беременности» общества (новой системой) в определенной мере связан с тем, что Фукуяма окрестил «концом истории», а спортсмены назвали бы «забегом одиночки».

Рассматриваемая проблема (растянутость и безальтернативность перехода) имеет и другой аспект.

ни в сфере общественной мысли. Это опять-таки объясняет длительность (или тупи- ковость?) переходной ситуации — и снова ставит вопрос о причинах и последствиях безальтернативности (в условиях социальной малопривлекательности неолиберального проекта).

В ходе поисков ответа на эти — и смежные — вопросы, наряду с привычными отсылками к «банкротству социализма», «неумолимости императивов глобализации» или особому хитроумию и злокозненности неолибералов, возникают и иные решения проблемы. Наиболее частым, в принципе, верным, но сугубо предварительным — выступает объяснение всех новаций той ситуацией совпадения и наложения разнотипных кризисов, о которой уже шла речь. Другие решения исходят из принципиальных особенностей новой (микропроцессорно-информационной) парадигмы. Третьи — из особенностей самого перехода к системе, ядром которой эта парадигма является. (Схематически: неолиберальная безальтернативность перехода, стадии разрушения — и широчайшая альтернативность стадии посткризисного развития,6); неолиберальная гусеница может смениться как монстром общества социального апартеида, так и прекрасной бабочкой партиенпативно-демократических (социалистических) структур — модель альтернатив развития, визуально напоминающая фужер для шампанского[269]).