Преемственность или возрождение?

В начале своего доклада на Учредительном съезде Союза социологов России в июне 2007 г.

В развитии отечественной социологии принято выделять три периода - досоветский, советский и постсоветский. По сути, каждый новый этап рассматривается как автономный и начинается с отрицания достижений предыдущего.

Я исхожу из того, что отечественная социология развивалась на основе принципа преемственности. При этом в общей логике научно-познавательной преемственности не следует выводить за скобки «социологического бытия» советский период, особенно 70-80-е годы XX века [5].

В свое время В.А. Ядов писал, что «преподносить историю нашей социологии как продолжение русской традиции не совсем правомерно. Надо внимательнее посмотреть, какие на самом деле были традиции, где они работали и где нет, что просто приписывалось».

В этих словах Ядова докладчик увидел попытку реанимировать большевистскую традицию отказа от прошлого, некое стремление противодействовать воссозданию истории отечественной социологии в добросовестном и объективном виде. По мнению Жукова, события 1917 г. стали своеобразной разделительной чертой для развития отечественной социологической науки, тем не менее цепь преемственности не прервалась.

Очевидно, что дилемма эта непростая, имеющая как собственно науковедческую составляющую, так и политическую, идеологическую, общеисторическую и т.

Следует отчетливо понимать, что кажущийся в последние полтора-два десятилетия естественным поиск нитей, связывающих наблюдаемую сегодня российскую действительность, культуру, ментальность людей с аналогичными атрибутами прошлой России, не был таковым в недалеком советском прошлом. Доминирующей концепцией в анализе общественного устройства СССР, политики страны, ее идеологии и морали, культуры, трудовой этики, социальной структуры и т. д. было «качественное отличие» от существовавшего в стране до 1917 г.

Проблематика и цели настоящей книги не предполагают детального обсуждения динамики в восприятии и оценке значимости и жизненности дореволюционного научного наследия, тем более что они различны для наук, развивавшихся в советское время относительно непрерывно, и наук, объявлявшихся в то или иное время ложными, враждебными, неприемлемыми для страны. Мой анализ будет ограничен рассмотрением вопросов, относящихся к развитию социологии как одной из наук, которая на протяжении длительного - по меркам истории науки и времени становления научных поколений - периода была объявлена вне закона.

Начну обсуждение с обращения к редко сейчас цитируемой книге историка русской философской и политической мысли Б.А. Чагина (1899-1987) «Очерки истории социологической мысли в СССР» [6]. Безусловно, многое в ней устарело в методологическом отношении, и в ней, конечно же, даже не мог ставиться вопрос о преемственности русской социологической мысли. Но она ценна в том плане, что отражает понимание специфики социологического знания, разделявшееся значительной частью советских социологов и идеологов во второй половине 1970-х гг. К тому же она написана человеком, который еще в начале 1920-х гг. получил историческое образование и начал преподавать философию в ряде Ленинградских вузов. В 1931 году он закончил Институт красной профессуры, в 1960-м стал членом-корреспондентом АН СССР.

По мнению Чагина, социологическая мысль в СССР стала развиваться с ленинских постреволюционных работ. Ученые, признающиеся сегодня основоположниками русской (российской) социологии, упоминаются лишь в критическом контексте: «На кафедрах университетов продолжали читать курсы лекций по идеалистической философии. В Петроградском университете курс социологии читал П. Сорокин, генетическую социологию - К.М. Тахтарев, историю социологических учений - Н.И. Кареев» [6, С. 8]. И далее: «В журнале “Русская мысль” П. Струве, Е. Трубецкой, С. Булгаков и Н. Бердяев поносили материализм, широко пропагандировали идеи мистика В. Соловьева. В журнале “Псхологическое обозрение” подвизались идеалисты Г. Челпанов, Н. Лосский и др.» [6, С. 11]. Кончилось все тем, что «в 1922 г. были отстранены от преподавания С.Л. Франк, Л.П. Карсавин, Н.О. Лосский, П.А. Сорокин, вскоре после этого покинувшие Советскую Россию» [6, С. 15].

Так в конце 1960-х гг. излагалась одна из самых трагических страниц в прошлом отечественной социологии и культуры в целом. Знал ли в тот момент Чагин, как в действительности все было? Ответ на этот вопрос - однозначно положительный. Во-первых, человек, изучавший в первой половине 1920-х гг. общественные науки и начинавший тогда же свою профессиональную деятельность, пребывал в среде, хранившей память о совсем недавнем прошлом. Не думаю, что все это открыто обсуждалось, но в какой-то форме присутствовало в разговорах людей, в понимаемых лишь посвященными взглядах. В одном из моих телефонных разговоров с И.С. Коном, состоявшемся в начале 2010 г., он вспомнил, что спрашивал Чагина о том, нет ли в его личной библиотеке выпусков журнала «Логос».

«Логос» - международный ежегодник по философии культуры, издававшийся в Москве и Праге (1910-1914, 1925), из русских ученых в нем публиковались А.С. Лаппо-Данилевский,

Н.О. Лосский, С.Л. Франк и другие социальные философы.

Второе следствие, вытекающее из исторического анализа Чагина, - то, что, по его мнению, развитие марксистской социологической мысли протекало в стране не без противоречий, но в целом это был восходящий, прогрессивный процесс. Не укладывается в современную трактовку истории российской социологии его анализ состояния этой науки в период со второй половины 1930-х до середины 1950-х гг. Нет даже упоминания об отсутствии в стране прикладных разработок и об утрате опыта эмпирических исследований, проводившихся на рубеже 19201930-х гг. Применительно к теоретическим поискам автор писал, что в конце 30-х гг. произошло сокращение ленинской тематики и «большинство социологов переключилось на комментирование работ Сталина». Однако «в целом происходило дальнейшее развитие марксистской социологии...» [6, С. 179].

Происходившее на рубеже первой и второй половины ХХ века Чагин обозначил следующим образом: «Новый этап в развитии марксистской социологии характеризуется творческим характером разработки проблем, выдвижением новых тем и вопросов, сближением их с практикой жизни» [6, С. 193]. Безусловно, автор не мог развернуто написать о сути нового этапа, он - абсолютно в логике своей книги - остановился лишь на теме динамики, изменчивости исторического материализма и на дискуссии о соотношении исторического материализма и конкретно-социологических исследований, начавшейся в 1957 г. По его мнению, первоначально некоторыми философами недооценивались конкретно-социологические исследования и их значение для марксистской социологии, более того, ставился вопрос о целесообразности их проведения. Тем не менее, отмечал Чагин, «конкретно-социологические и особенно социальные исследования проникали, подчас стихийно, в различные области познания, доказывая тем самым свою практическую необходимость» [6, С.

Чагин констатировал, что в начале 1960-х гг. уже были опубликованы первые итоги конкретно-социологических исследований и научным сообществом начали осознаваться вопросы методологии, методики и техники подобных исследований, применения статистики, количественных методов и ЭВМ. Фиксировалось также появление работ по критике современной буржуазной социологии, в частности позитивно оценивались исследования в этой области Ю.А. Замошкина, И.С. Кона, Е.Д. Моржанской и других.

Чагинский обзор развития российской социологии был написан в период отступления «оттепели» и начала брежневского времени. Новый этап изучения прошлого российской социологии начался позже, на рубеже XX и XXI вв. Тогда исследователи уже имели возможность описывать и обобщать происходившее в течение четырех десятилетий, включивших в себя все стадии застоя, краткий период перестройки и ельцинское время.

Замечу, что по инициативе и при активной поддержке Ча- гина подготавливалась одна из первых в стране книг по истории дореволюционной российской социологии «Социологическая мысль в России», вышедшая уже после его смерти [7]. Эта книга задала исходные координаты для анализа направлений развития социологии в стране во второй половине XIX - первые десятилетия XX в., ввела в науку имена, до той поры мало известные, и принципиально расширила источниковедческую базу историко-социологических исследований.

Чагин представлял «старую» философско-социологическую когорту, формировавшуюся в 1920-1950-е гг. Но пришло время высказаться представителям новой социологии. И они сделали это. Я имею в виду работу большого коллектива ученых, в которой были освещены достижения советских социологов в различных пластах и направлениях социологии за все истекшие годы, - «Социология в России». Редактором этого фундаментального труда, первое издание которого было осуществлено в 1996 г. [8], а второе - через два года [9], был В.А. Ядов - один из наиболее активных строителей здания советской/российской социологии.

Отмечая существование в России более чем столетней традиции секулярной общественной мысли, Батыгин датировал начало научного направления в российской общественной мысли шестидесятыми годами XIX столетия. Одновременно с теоретическими поисками, базировавшимися на позитивизме, неокантианстве, на принципах русской религиозной мысли, а несколько позже - на марксистских социологических концепциях, земскими статистиками в то время проводились обследования имущественного положения и хозяйственной деятельности крестьян и фабрично-заводских рабочих, изучались социальная структура населения, жилищные условия, образование, санитарная культура. В первые десятилетия XX столетия в России создаются первые социологические учреждения. После революции 1917 г. на протяжении нескольких лет в стране продолжалось развитие марксистского учения об обществе и сохранялись традиции русской либеральной науки. В 1922 году возникли первые идеологические и теоретические институты новой власти, начались нападки на «бывшую» профессуру: сначала она была изгнана с кафедр, а затем одних выдворили из страны, других - репрессировали. Итог: немарксистская социология в России прекратила свое существование и начался период канонизации марксизма-ленинизма по версии, предложенной Сталиным.

В 1946 году, продолжал Батыгин, в Институте философии Академии наук СССР «появилось нечто похожее на социологическое подразделение - сектор, которым руководил профессор М.П. Баскин» [9, С. 31]. При поддержке высших идеологов ЦК ВКП(б) Г.Ф. Александрова и Ю.П. Францева это подразделение занималось изучением и критикой зарубежных социологических концепций. Активную позицию в этой команде занимали М.Т. Иовчук и B.C. Кружков. Позитивное значение деятельности этих философов Батыгин видел в формировании жанра «критики буржуазной социологии и рецепции западных идей в период, предшествовавший коренным изменениям в тематической программе советского марксизма». До начала 1960-х гг. рядом государственных структур собиралась информация о различных сторонах жизни населения, но подобная деятельность не носила научного характера, а полученные результаты обычно имели статус секретных.

Словосочетание «конкретные социологические исследования» возникло в философской литературе в 1950-е гг. В них видели некий материал для теоретических обобщений. В первое время использовались простейшие методы сбора данных: наблюдения, беседы с передовыми производственниками, с представителями хозяйственного и партийного актива, применялись элементарные, далекие от научных требований схемы опросов. Одним из итогов упоминавшейся выше дискуссии 1957 г. о соотношении исторического материализма и социологии стало конституирование в 1958 г. термина «социологическое исследование».

В конце 1950-первой половине 1960-х гг. произошли события, указывавшие на значительный прогресс в области инсти- туциализации социологии. В частности, в июне 1958 г. была создана Советская социологическая ассоциация, и уже в октябре того же года ее принимают в Международную Социологическую Ассоциацию. Одновременно в стране возникают первые профессиональные исследовательские центры.

Время с начала второй половины 1960-х до конца 1980-х гг. обозначено Батыгиным как социологический ренессанс. В 1966 году в Академии наук СССР был образован Научный совет по проблемам конкретных социальных исследований, в 1968 г. начал свою работу Институт конкретных социальных исследований (ИКСИ) Академии наук СССР, директором которого стал академик А.М. Румянцев. Исследования проводились по трем направлениям: 1) социальная структура и социальное планирование, 2) управление социальными процессами, 3) история социологии. Первое направление возглавил Г.В. Осипов, второе - Ф.М. Бурлацкий, третье - И.С. Кон. В 1972-1976 годах во главе ИКСИ стоял М.Н. Руткевич; стиль его руководства привел к тому, что Институт покинула значительная группа ведущих ученых.

В 1974 году начал выходить первый и до середины 80-х гг. единственный в СССР профессиональный журнал «Социологические исследования», главным редактором которого с 1974 по 1986 г. был А.Г. Харчев.

В июне 1988 г. вышло постановление ЦК КПСС «О повышении роли марксистско-ленинской социологии в решении узловых проблем советского общества». В номенклатуре научных специальностей «социология» была отделена от «философии», и Институту социологических исследований АН СССР дается новое название - Институт социологии АН СССР. Директо- ром-организатором новой структуры назначается В.А. Ядов. В начале 1991 г. Институт социологии разделился; новое образование - Институт социально-политических исследований АН СССР - возглавил Г.В. Осипов.

В первые годы 1990-х система российского высшего образования еще предусматривала преподавание обязательного цикла обществоведческих дисциплин, базировавшихся на положениях марксизма-ленинизма. Одним из основных предметов этого комплекса был научный коммунизм. Но все происходившее в стране, крах марксистской идеологии привели к перепрофилированию многих кафедр научного коммунизма, истории КПСС и политической экономии в кафедры социологии и политологии.

Здесь представлена лишь часть событий, отмеченных Г.С. Батыгиным в предпринятом им анализе прошлого российской социологии, тем не менее можно считать, что в целом они передают особенности траектории длительного пути ее развития. Ниже этот хронологический ряд будет постоянно дополняться, однако сейчас хотелось бы вернуться к заявленной Батыгиным цели его работы - показать непрерывность российской социологической традиции - и понять, в какой мере ему удалось реализовать задуманное.

По мнению Батыгина, непрерывность российской социологии просматривается в существовании унаследованной ею от немецкого интеллектуализма приверженности категориям диалектики, в духе отчаянного марксистского философствования, в тесной связи с идеологией и массовой пропагандой, в присущем ей всегда исключительном влиянии на общественную и политическую жизнь. К сказанному можно отнестись как к программе поиска признаков непрерывности, что, в свою очередь, предполагает выявление тех составляющих процесса развития социологических традиций, которые не прерывались с середины XIX в. и которые не подвергались качественной трансформации. Однако, к сожалению, сделать это невозможно.

Вступив в начало XX в. - используя современную терминологию - полипарадигмальной, полиметодологической, российская социология уже через два десятилетия стала воинственно марксистской, крепко сжатой объятиями власти и идеологии. Коридор для анализа категорий диалектики стал весьма узким, стремления к отчаянному философствованию пресекались не только партийными документами, но часто еще жестче - коллегами по цеху, боровшимися за чистоту - в их понимании - марксизма. Причем отступление от «эталона» наказывалось не просто отлучением от науки - зачастую применялись репрессивные меры воздействия на инакомыслящих. Существовала тесная связь социологии с идеологией, но их отношения не были партнерскими; идеология была хозяйкой, наука - служанкой. До конца 1920-х гг. в СССР проводились прикладные социологические исследования, использовались разные (не очень сложные) методы сбора информации и ее анализа, затем подобная практика была остановлена и - как следствие - культура эмпирических исследований исчезла. Существовавшие исследовательские структуры распались. Преподавание социологии было заменено курсами исторического материализма, философия была поделена на буржуазную и марксистско-ленинскую, немногие оставшиеся в живых старые преподаватели сохранили работу, лишь встав под знамена новой идеологии. Им не надо было подсказывать, к чему из прошлого не стоило обращаться, - касалось ли это политики, образа жизни, повседневной практики общения или социальных построений. Действительность учила их этому весьма эффективно. Вследствие повторявшихся «чисток» с полок многих библиотек надолго исчезли философские и социологические книги и журналы дореволюционной поры. Правда, по воспоминаниям И.А. Голо- сенко [10, С. 9], в 1960-1970-е гг. работы многих запрещенных авторов, в том числе Сорокина, Франка, Тахтрева и др., можно было весьма недорого купить в букинистических магазинах.

Когда началось некоторое послабление, все, что сохранилось, было перенесено в спецхраны. Доступ к литературе стал возможным, но ограниченным и контролируемым. В результате лишь немногие выпускники философских факультетов, завершавших образование в первые послевоенные годы, знали о том, что до революции и в течение нескольких лет после нее в России велись теоретические и прикладные исследования по социологии.

Думаю, что если бы не ранняя и мгновенная смерть Батыгина, он и сам многое уточнил бы в своей концепции преемственности. Ведь одновременно с ее проработкой под его руководством создавался архив биографий советских социологов, внесших определяющий вклад в становление социологии в стране на рубеже 1950-1960-х гг. И многое в воспоминаниях этих ученых свидетельствовало о том, что они входили в науку, не отягощенные знаниями о прошлом социологии в дореволюционной России и в постреволюционном СССР.

Настоящее исследование имеет прямую - программную, методическую и духовную - связь с историко-биографической работой Г.С. Батыгина, и я неоднократно буду возвращаться к ней.

Сейчас же приведу некоторые выводы Здравомыслова, касающиеся временной линии Батыгина; они были опубликованы вскоре после выхода в свет второго издания «Социология в России». Здравомыслов отмечал, что Батыгин понимал непрерывность и преемственность как нечто само собой разумеющееся, требовавшее лишь внятного разъяснения [11]. На самом же деле, сначала следовало фиксировать проблему, подлежащую всестороннему изучению. Здравомыслов, обращаясь к содержанию тех разделов книги, в которых излагалась история различных отраслей социологии, делает вывод о том, что постулат непрерывности не подтверждается. Еще один момент: Здравомыс- лов не соглашался с Батыгиным в том, что советская социология 1960-х гг. была продолжением той линии социальной философии, которую представляли Г.Ф. Александров, М.П. Баскин, М.Т. Иовчук, B.C. Кружков и другие партийные философы. Наоборот, поколение, к которому принадлежал Здравомыслов, делало все, чтобы противопоставить свое понимание социологии тем, кто отождествлял ее с историческим материализмом.

Не принял в полной мере концепцию непрерывности и Б.М. Фирсов, рассмотревший ее в первом издании своей книги по истории советской социологии [12]. В частности, он не согласился с тем, что у Батыгина «непрерывность развития социологической традиции является чуть ли не заданным от рождения генетическим свойством, изначальной характеристикой» [12, С. 75-76]. По мнению Фирсова, в выводе Батыгина о преемственности игнорируется факт «погребения» социологии в 1930-е гг. и не принимается во внимание длительный регресс социальной мысли в стране.

Для хронологии развития исследований, затрагивающих генезис современной советской/российской социологии, целесообразно отметить, что критические замечания по поводу концепции преемственности Г.С. Батыгина были высказаны Здравомысловым и Фирсовым после выхода в 1998 г. второго издания «Социология в России».

Книга С.С. Новиковой [13] содержит массу фактов из прошлого российской социологии и предлагает пошаговое рассмотрение темы. Сначала речь идет о созревании социокультурных предпосылок русской социологии (Феофан Прокопович, В.Н. Татищев, реформы Петра и т. д.) и возникновении предсоциологического развития социальной мысли в стране (первая четверть XIX в., П.Я. Чаадаев, В.Н. Майков, К.Д. Кавелин и др.). Затем автор выделяет пять основных этапов развития социологической мысли в России: первый этап - 1860-1890 гг., второй - 1890 г.- начало XX в., третий - первая четверть XX в., четвертый - 1920-1930-е гг. и пятый этап - конец 1950-х-1990-е гг.

Учитывая направленность настоящей книги, освещение Новиковой первых четырех этапов не будет здесь излагаться; кратко рассмотрим лишь ее трактовку двух последних временных интервалов. В теоретико-методологическом плане четвертый этап (во всяком случае, в начальный его период) характеризовался ею наличием различных точек зрения на предмет, теорию и структуру социологического знания, на соотношение социологии и марксистской теории общества. Вслед за Н.И. Бухариным значительная часть советских философов стала отождествлять социологию с историческим материализмом. Одновременно существовали группы ученых, не согласных с подобной точкой зрения, причем одни выделяли в историческом материализме философский и социологический аспекты; по мнению других, исторический материализм не был самостоятельной наукой, но лишь образовывал общую методологию истории, тогда как социологии вообще не находилось места в марксизме. Были и те, кто отождествлял социологию с идеалистической буржуазной наукой об обществе.

Помимо дискуссий, проходивших на платформе исторического материализма, в 1920-е гг. в СССР предпринимались попытки создания социологии, базировавшейся на достижениях психологии и ряда естественных наук: биологии, физиологии, зоологии. К примеру, разрабатывались концепции «социальная рефлексология», «физиологическая социология», «социальный энергетизм», «фитосоцология» и др. Все это в условиях быстрого распространения положений исторического материализма, становившегося теоретической и идеологической базой новой власти, не могло выжить, и к началу 30-х гг. все эти направления были свернуты.

Принципиально, что в предложенной Новиковой периодизации истории российской социологии явно обозначен длительный - два-три десятилетия - разрыв в развитии этой науки. По ее мнению, в то время в области теории социального познания расцветал догматизм, а эмпирические методы оказались фактически выведенными за рамки научной практики. Потому первые опыты проведения прикладных исследований и поиски новой трактовки в соотношении исторического материализма и социологии были признаны ею «вторым рождением» социологии в стране; начинался новый этап институциа- лизации социологии.

И.В. Василенко и В.А. Парамонова, авторы вышедшего в 2004 г. учебного пособия по истории российской социологии [14], были знакомы с работами Батыгина и Новиковой, но предложили несколько иную периодизацию развития отечественной социологии и иначе «прописали» советский период. Ими были обозначены четыре основных этапа развития научной социологии в России. Прежде всего, временной интервал: 1860-1880, для которого было характерно «тесное переплетение социологии с социальной философией». За ним следуют два этапа собственно становления социологи: 1890-1900 и 1900-1922 гг. В данном случае замечу, что представляется оправданным отсутствие 1917 г. в качестве особой реперной точки на временной оси развития социологии. Действительно, первые несколько лет после революции новая власть не обращала особого внимания на науку, социологию в том числе. Продолжали работать сложившиеся научные коллективы и институции, даже открывались новые исследовательские и образовательные учреждения.

Последний из выделенных и рассмотренных Василенко и Парамоновой этапов охватывает все происходившее в социологии в СССР/России после 1917 г. вплоть до начала 1990х. Этот продолжительный период разделен ими на несколько более компактных временных интервалов. 1922 год признан моментом радикальных изменений в институциализации социологии; интервал между 1920-ми и до начала 1950-х гг. связывается с догматизацией марксизма и деформацией историко-социологической проблематики; в 1950-1970-е главным признается историко-социологическое направление; в последнем интервале (1980-1990) в качестве наиболее характерных критериев принимаются методологические поиски. В отличие от Батыгина, назвавшего социологическим ренессансом двадцатилетие перед перестройкой, эти авторы используют термин «ренессанс» для обозначения процессов, происходивших в российской социологии в конце XX в. [14].

Хотя в явном виде Василенко и Парамонова не говорят о непрерывности российской социологической традиции, у изучающих историю отечественной социологии по их учебному пособию вполне может сформироваться именно такое представление. Во-первых, на это указывает тот факт, что вся история советской/российской социологии после 1917 г. анализируется ими в рамках одного, хотя и качественно неоднородного этапа. И во-вторых, в отличие от Новиковой, они не видят в событиях 50-70-х гг. «второго рождения».

В 2008 году вышло обстоятельное историко-методологическое исследование А.Г. Здравомыслова. В частности, им специально рассматривалась проблема периодизации отечественной социологии и генезиса ее постхрущёвского периода, а также тема преемственности. Дискуссионность этого вопроса Здравомыслов передает суждениями двух социологов. Одна точка зрения принадлежит В.А. Ядову, по мнению которого постхрущёвская социология 1960-х гг. не опиралась на российские традиции социологического мышления, а возникла как следствие переноса на советскую почву сформировавшихся в западной практике исследовательских концепций и методов. Вторая была высказана Г.С Батыгиным. Не упоминая своей публикации 2000 г., содержавшей возражения против теоретико-исторических построений Батыгина, Здравомыслов писал: «Анализируя материалы этой дискуссии, а также обращаясь к рассмотрению многообразия социологических направлений в современной российской социологии, автор данной книги пришел к выводу о том, что вторая позиция, представленная Г.С. Батыгиным, более конструктивна хотя бы потому, что она дает возможность глубже понять значение советского периода в становлении социологии» [15, С. 107].

В чем видел Здравомыслов механизм поддержания преемственности, каким образом прошлое проникало, входило в современное? По его мнению, разрывы в преемственности были обусловлены, прежде всего, политическими причинами, а сама преемственность осуществлялась путем сохранения и воспроизводства культурного капитала, передаваемого от поколения к поколению «очень непростым путем, который отнюдь не всегда обеспечивается наличием кафедр и учебных дисциплин» [Там же]. Сама преемственность при этом трактовалась им как «восприятие прошлых научных идей в их историческом, научном и культурном контексте, как выявление смыслов пережитых теоретических конструкций для современности» [Там же].

Не разделяя концепции преемственности, в наших беседах и переписке я обсуждал с А.Г. Здравомысловым аргументацию, высказанную им в ее защиту. Опуская детали, отмечу два главных моих возражения.

Первое заключается в необоснованности, на мой взгляд, рассмотрения политики как фактора разрыва преемственности российской социологической традиции, а культуры - как силы, поддерживающей сохранение научной традиции. Вряд ли можно вообще разделять политику и культуру общества, тем более если речь шла о тоталитарном или авторитарном государстве. Дело в том, что самой этой благодатной культуры долгое время в стране не существовало, она была разрушена той же политикой и в той же мере, как и социология. Не было людей, которые могли бы - пусть вне кафедр и учебных дисциплин - вспомнить и поведать новым поколениям ученых о дореволюционной и непосредственно постреволюционной социологии. С полок массовых и даже университетских библиотек были убраны многие книги и журналы социологической направленности, а домашние библиотеки подчистили сами их владельцы. Но это не главное: начиная со второй половины 1920-х гг. в советском обществе политика настолько довлела над человеком, что глушила те составляющие культуры, семей - ных традиций, образования, повседневного общения, которые могли бы повернуть несколько новых поколений к серьезному изучению общества. И Здравомыслов сам однозначно показал, что в обществе долго, до XX съезда КПСС, не существовало той культуры, которую он в своих теоретических построениях наделял способностью обеспечивать непрерывность развития социологии.

Хочу обратить внимание читателя на схожесть/полярность образов развития российской социологии у людей разных поколений и различного социологического, да и не только, мировоззрения. Чагин говорил о, в целом, восходящем, прогрессивном процессе, Здравомыслов - о невозможности представления этого процесса в виде восходящей прямой.

Второе возражение касается нарушения, с моей точки зрения, Здравомысловым одного из принципов исторического исследования. Как мне кажется, в своих рассуждениях о преемственности он «переносит» себя в начало 1960-х гг. таким, каким он был во второй половине первого десятилетия нового века, т. е. уже знакомым с работами дореволюционных социологов и связавшим воедино многое из русской классической культуры, литературы шестидесятников и всего, что оседает в человеке в течение десятилетий серьезной теоретической деятельности и постоянной рефлексии по поводу происходящего. Ниже, на основе интервью с социологами первых поколений будет показано, что, начиная свою работу в этой новой области социального познания, они не знали прошлого и потому не могли на него опираться. Причем имеется в виду не только то, что относится к профессии социолога, но и к культуре в целом. В начале 1990-х гг. И.С. Кон писал о себе: «Мальчишке, который не читал ни строчки Анны Ахматовой, а с Пастернаком был знаком по одной-единственной стихотворной пародии, было нетрудно поверить докладу Жданова. Рассуждения Лысенко, в силу их примитивности, усваивались гораздо легче, чем сложные генетические теории. Дело было не в частностях, а в самом стиле мышления: все официальное, идущее сверху, было по определению правильным, а если ты этого не понимал - значит, ты неправ» [16, С. 110-111].

Если иметь в виду, что постхрущёвская социология возникла в атмосфере критики культа личности, то получается, что политика не только породила разрывы в непрерывности развития социологии в стране, но она же и обеспечила возврат к социологии. Отчасти - через культуру и искусство. Не об этом ли слова Здравомыслова, прозвучавшие в его интервью: «Я бы сказал так: Булат Окуджава имел для нас гораздо большее значение, чем Питирим Сорокин, которого мы знали в начале 1960-х годов лишь по трем упоминаниям Ленина. Тогда Сорокин рассматривался как персона non grata, так как с 1922 г. где-то в архивах хранится его расписка о добровольном выезде из страны с обязательством невозвращения. Только позже Игорь Анатольевич Голосенко начнет открывать эту дверь и в конце концов откроет» [17, С. 4-5].

Замечу, эти слова - вообще ключ к пониманию движения А.Г. Здравомыслова - и не только его одного - в социологию; они многое говорят о генезисе современного этапа российской социологии. Ниже представлен фрагмент из его воспоминаний о начале 60-х, которые были написаны в 2009 г. в связи с 80-летием В.А. Ядова.

Биографический сюжет № 4. В.А. Ядов

Это время «оттепели». Для нас оно становится временем исследования реальности. И обоснования методов решения этой задачи. В течение почти семи лет коллектив социологической лаборатории работал на одном дыхании: общее коллективное дело и личные интересы переплетались, и каждый вносил свой вклад и испытывал радость от признания своей части работы. Разумеется, мы продолжали ходить на демонстрации, но песенный репертуар обновился. Впервые я услышал песни Окуджавы от Володи. Первая песня была немудрящей историей про девочку, у которой улетел шарик. А вторая про синий троллейбус. <...> Мы уже нутром ощутили, что перед нами не один раз [и] навсегда начертанный путь, а многообразие различных вариантов. Перспективы общества во многом зависели от политического выбора, а наши собственные перспективы - от профессии, которую мы делали и с которой мы начали себя идентифицировать [18, С. 134-135].

Одновременно со Здравомысловым и Ядовым на философском факультете ЛГУ учился Василий Яковлевич Ельмеев, многие годы отдавший развитию марксистско-ленинской социологии и критике той линии в социологии, которая строилась на отказе от догматов истмата. Его точка зрения на преемственность российской социологии сформулирована в ответе на следующий вопрос во взятом мной электронном интервью: «У Г.С. Батыгина была статья с анализом преемственности российской социологической традиции. Может быть, обсуждая прошлое и настоящее российской социологии, справедливее говорить именно о трансформации российской социологической традиции, но не о непрерывности развития российской социологии как науки?»