Мировой Север и Мировой Юг: новая конфигурация (пространство нового мира)

Нынешний век... является веком, отвергающим стандарты национального эгоизма, ранее правившего сообществами наций, и требует, чтобы они дали дорогу новому порядку вещей...

Вудро Вильсон

Мы видим, что кризис исторического проекта Модерна имеет не только значимые духовные или культурные следствия, но он чреват также серьезными социально-экономическими трансформациями.

«До конца XX столетия концепция истории уходила корнями в европейскую модель государственной политики, определявшейся националистическими ценностями и символикой. Наступающая эпоха будет во все большей мере характеризоваться азиатской моделью государственной политики, базирующейся на экономических ценностях, которые предполагают в качестве основного принципа использование знаний для получения максимальной выгоды»,4). Дополнительную сложность в понимании архитектуры нового тысячелетия представляет то обстоятельство, что мы имеем дело с транзитной, незавершенной ситуацией цивилизационного сдвига, в которой равно соприсутствуют и прежние, знакомые персонажи, и неведомые ранее реалии, отчасти именно поэтому трудноуловимые и полностью пока не опознанные. И все же попытаемся очертить хотя бы контур этой возникающей на пороге XXI века мировой конструкции.

Развитие информационных технологий, транспортных и коммуникационных возможностей, всего могучего арсенала цивилизации существенно ослабило в XX столетии роль географических пространств и ограничений, налагаемых ими. В мире возникла новая география — целостность, определяемая не столько совокупностью физических просторов, сколько возможностью синхронного мониторинга событий в различных точках планеты в режиме реального времени. А также — способностью цивилизации к оперативной проекции властных решений в масштабе всей планеты.

В результате сформировалась существенно иная, нежели прежде, перспектива глобального развития, претерпела определенные метаморфозы конфигурация цивилизационных противоречий* Новое качество мира — его глобализация — проявилось также в том, что в 90-е гг.

практически вся планета оказалась охваченной единым типом хозяйственной практики. Возникли также новые, транснациональные субъекты действия, слабо связанные с национальными государствами, на территориях которых они разворачивают свою деятельность. Соответственно изменились принципы построения международных систем управления, класс стоящих перед ними задач, да и вся семантика международных отношений.

Глобальное управление при этом отнюдь не предполагает тотальную унификацию социальной и экономической жизни планеты. Переплавленное в тигле интенсивного взаимодействия стран и народов, новое мироустройство замещает прежнюю модель Ойкумены иерархичной конструкцией геоэкономических регионов. В рамках глобальной, но далеко не универсальной мировой экономики очерчиваются контуры ее специализированных сегментов: самобытных «больших пространств», объединенных культурно-историческими кодами, стилистической хозяйственной деятельности, иными социально-экономическими факторами и стратегическим целеполага- нием. Горячий сторонник либеральных ценностей и в то же время фактический оппонент ряда неприглядных аспектов кеолиберализма, Ральф Дарендорф следующим образом формулирует принцип «экономического плюрализма»: «Было бы неправильно предполагать, что... все мы движемся к одной конечной станции. Экономические культуры имеют столь же глубокие корни, как и культура языка или государственного устройства»[42]*. В результате над прежней национально-государственной схемой членения человеческого универсума все отчетливее нависает оболочка нового регионализма и групповых коалиций. * *

Геоэкономические миры Pax Oeconomicana — это новый предел международной политической системы. Тут смешались воедино и правят бал весьма различные персонажи: влиятельные международные организации, констелляции государств, контуры которых определяются их социально-экономическими интересами; страны-системы, отходящие ог одномерной модели национальной государственности; наконец, разнообразные, порой весьма экзотичные транснациональные структуры и их коалиции.

Последовательное сопряжение всей этой геоэкономической мозаики с прежней политической картографией — единственная возможность уловить (и более-менее внятно описать) то полифоничное мироустройство, которое складывается сейчас на планете.

Новая мировая ситуация поставила под сомнение исключительную роль национальных государств, чьи реальные, хотя и «пунктирные» границы в экономистичном

мире заметно отличаются от четких административно-государственных линий, выдвигаясь за их пределы (или, наоборот, «вдавливаясь» в них), проявляясь в ползучем суверенитете множащихся зон национальных интересов и региональной безопасности. Административно-политическая и геоэкономическая картография мира все чаще конфликтуют между собой, все дальше расходясь в определении границ территорий и характера актуальной реальности.

Дело тут, однако, не только в том, что в рамках новой системы страны обретают некий неосуверенитет, но и в том, что значительная их часть в этой среде постепенно утрачивает способность быть субъектом действия. Кроме того, в переходной, дуа- л истинной конструкции соприсутствуют как бы два поколения властных субъектов: старые персонажи — национальные государства и разнообразные сообщества-инте- грии. Их тесное взаимодействие рождает феномен новой государственности — страны-интегрии, страны-системы, примером которых могут служить Шенген, Россия, Китай... Квинтэссенцией же этого статуса стало превращение ведущего государства планеты — США в крупнейшую страну-систему, проецирующую свои заботы и интересы по всему глобусу.

Одновременно происходит кристаллизация властных осей Нового мира, контур которых представлен разнообразными советами, комиссиями и клубами глобальных НПО (неправительственных организаций). * *

Логика отношений внутри нарождающегося геоэкономического универсума заметно отличается от принципов организации международных систем, уходящего мира Нового времени. Основной процесс в политической сфере — формирование поствестфальской системы международных отношений, публично декларирующей новый принцип их построения (своего рода апофеоз секулярного мира): верховный суверенитет человеческой личности, главенство прав человека над национальным суверенитетом.

Однако возникающая система международных связей демонстрирует на практике усиление иных принципов, для реализации которых защита прав человека служит лишь своеобразной дымовой завесой и эффективным орудием.

Эти практические начала Нового мира, по-своему выстраивая картографию международных отношений, проявляются и в расширении номенклатуры действующих субъектов, и в закреплении неравенства государств, в рамках новой конфигурации мирового Севера и мирового Юга. Действующий принцип поствестфальской системы — избирательная легитимность предполагает как существование властной элиты, санкционирующей эту легитимность, так и особой группы стран-изгоев с ограниченным суверенитетом.

Верхушка новой иерархии обладает не только данным «священным правом», но и техническими возможностями для формирования мирового общественного мнения, служащего затем основой для легитимации и делегитимации национального суверенитета, а также — для осуществления властных полномочий, связанных с приведением утвержденного свыше статуса государств в соответствие с политической реальностью. Важным элементом складывающейся системы является, таким образом, появление нового поколения международных регулирующих органов (элитарных, а не эгалитарных). Отметим в этой связи фактическое вытеснение Организации Объединенных Наций механизмом «большой семерки» в качестве ведущего института Нового мира. Снижается и роль голосования по формуле «одна страна — один голос», в частности, за счет распространения принципа «один доллар — один голос», при одновременном усилении роли косвенных, консенсусных фюрм принятия решений, учитывающих вес и влияние его участников.

Активно формируется также новая международно-правовая парадигма, закрепляющая в общественном сознании и в пространстве международных отношений

«новый обычай» в качестве прецендента и специфической нормы своеобразного протоправа. Его характерные черты — нечеткость законодательной базы, превалирование властной политической инициативы над юридически закрепленными полномочиями и сложившимися формами поведения государств на международной арене, неформальный характер ряда организаций, анонимность и принципиальная непубличность значительной части принимаемых ими решений и т.

п. Новацией последнего времени (в контексте господства норм международного права над национальным) является последовательно выстраиваемая практика судебного преследования отставных и действующих глав государств, а также других лиц, занимающих высокие государственные посты, со стороны как международных, так и иностранных юридических органов,6).

Что же касается экономической сферы, то, помимо широко обсуждающихся процессов «виртуализации» экономической деятельности и растущего преобладания финансовых операций над производством, сформировался также ряд других качественно новых явлений, заметно меняющих привычный хозяйственный механизм. Здесь можно указать не только на отмеченные выше технологии глобального управления, создающие феномен геоэкономических рентных платежей (и тесно связанные с ними финансово-правовые технологии), но и на определенную «двуслойность» экономической среды (в том числе в результате сброса рисков ТНК на средние и мелкие предприятия), ее фактически олигопольный характер; на развитие цифровой экономики; на трансформацию обширной сервисной экономики (в том числе рост удельного веса уникальных, высокопрофессиональных услуг); на маргинализацию фактора издержек производства, растущее доминирование системных принципов над ценовыми и маркетинга в целом над производством; на продажу корпорациями в качестве основного товара не столько того или иного вида продукта, но скорее стиля, концепции, «товарного сюжета» в целом. * *

Конец XX столетия — окончание периода биполярной определенности и ясности глобальной игры на шахматной доске ялтинско-потсдамского (ялтинско- хельсинкского) «позолоченного мира». В результате широко известных событий оказалась сломанной не только привычная ось Запад—Восток, но становится достоянием прошлого также обманчивая простота конструкции Север—Юг. Модель нового мироустройства носит гексагональный, «шестиярусный» характер (и в этом смысле она многополярна). В ее состав входят (отнюдь не на равных — и в этом смысле она однополярна) такие регионы, как североатлантический, тихоокеанский, евразийский и «южный», расположенный преимущественно в районе индоокеанской

1б) Некоторое представление о возможном характере дальнейших шагов по реализации данных принципов дает следующее рассуждение известного футуролога, члена Римского клуба, а также основателя и президента Будапештского клуба Эрвина Ласло: «Как показывает опыт Объединенных Наций, система принятия решений в мировой политике, где доминирующее положение занимают нации-государства, весьма громоздка....

Вера в то, что национальная безопасность требует мощных национальных сил обороны, устарела в той же мере, что и вера в безграничный национальный суверенитет. При пересмотре этих мифов в контексте возникающей в настоящее время глобальной мировой системы становится ясно, что во многих случаях национальная безопасность может быть более надежно обеспечена региональным пактом об обороне, подкрепляемым созданием совместных оборонительных сил, чем национальными армиями, находящимися под командованием центрального правительства... Миф о национальном суверенитете продолжает оказывать свое воздействие, хотя объединенные миротворческие силы ООН доказали свою эффективность в некоторых “горячих точках” земного шара. Участие в совместных миротворческих силах избавило бы национальную экономику от непосильного бремени поддержания дорогостоящей армии и позволило бы правительству использовать высвободившиеся человеческие и финансовые ресурсы для более продуктивных целей» (Доклад «Созидательные пути человеческой эволюции» (1997 г.). Цит. по журналу: ВИЕТ. 1998. № 1).

дуги, а также два транснациональных пространства, выходящих за рамки привычной географической картографии.

Раскалывается на разнородные части знакомый нам Север. Его особенностью, основным нервом становится своеобразная штабная экономика. С той или иной мерой эффективности она сейчас определяет действующие на планете правила игры, регулирует контекст экономических операций, взимая с мировой экономики весьма специфическую ренту.

Кризис института национальной государственности, примат международного права над суверенитетом при одновременном умалении контрольных и ограничительных функций правительств, устранение барьеров в мировой экономике, тотальный информационный мониторинг, глобальная транспарентность и коммуникация — все это позволило вырваться из-под национальной опеки, экстерритори- зироваться, окрепнуть и сложиться в глобальную систему многоликому транснациональному миру, этому Новому Северу — Thule Ultima геоэкономических пространств.

Теснейшим образом связана с растущим транснациональным континентом и спекулятивная, фантомная постэкономика финансов квази-Севера, извлекающая прибыль из неравновесности мировой среды, но в ней же обретающая особую, турбулентную устойчивость. Удивительные прозрения можно прочесть иной раз у мыслителей прошедших эпох. Тот факт, что некоторые рукописи не горят, сохранил для нас голос из IV века до Рождества Христова, бичующий порочность самого принципа «финансовой экономики»: «А другие... преступают меру в приобретении, беря откуда угодно и что угодно, как, например, те, чье ремесло недостойно свободных: содержатели публичных домов и все им подобные, а также ростовщики, (дающие) малую (ссуду) за большую (лихву)». И в другом месте: «По-видимому, всем им одинаково присущи позорные способы наживы... Поэтому с полным основанием... вызывает ненависть ростовщичество... как дети похожи на своих родителей, так и проценты являются денежными знаками, происшедшими от денежных же знаков. Этот род наживы оказывается по преимуществу противным природе»,7).

Помимо «летучих островов» Нового Севера, связанных с виртуальной неоэкономикой финансов и управления, к «нордической» части геоэкономического универсума относятся также национальная инфраструктура стран североатлантического региона (преимущественно). В новых условиях государства Запада начинают вести себя подоlt;бно гиперкорпорациям, плавно переходя к достаточно своеобразному новому протекционизму, ориентированному не столько на ограничения в доступе для тех или иных товаров на национальную территорию, сколько на создание там гораздо более выигрышных условий для крупномасштабной экономической деятельности. Одновременно происходит усложнение семантики экономических операций, превращающее порой их договорно-правовую сторону во вполне эзотерический «птичий язык», фактически формируя при этом отрасль международного права. Возросшее значение национальной инфраструктуры и национального богатства, а также контроля над правом доступа к бенефициям от геоэкономических рентных платежей делает данные страны (и, прежде всего, США) — несмотря на очевидно высокие там издержки производства — весьма привлекательной гаванью для мировых финансовых потоков.

Не менее яркой характеристикой ареала является впечатляющий результат интенсивной индустриализации эпохи Нового и новейшего времени. В североатлантическом регионе создано особое национальное богатство: развитая социальная, административная и промышленная инфраструктура, являющаяся основой для «новой экономики» как в сфере информационно-коммуникационных технологий, так и обеспечивающая создание оригинальных промышленных изделий и образцов

,7* Аристотель. Сочинения. Т. 4. М., 1984. С. 126, 395.

(своего рода «высокотехнологичного Версаче»), значительная часть которых затем тиражируется — отчасти в процессе экспорта капитала — в других регионах планеты.

Наконец, новой реальностью стал находящийся в переходном, хаотизированном состоянии еще один фрагмент былого Севера — постсоветский мир, похоронивший под обломками плановой экономики некогда могучий полюс власти — прежний Восток.

* * *

Очевидно утратил единство и мировой Юг, бывший «третий мир», также представленный в современной картографии несколькими автономными пространствами.

Так, массовое производство как системообразующий фактор (в геоэкономичес- ком смысле) постепенно перемещается из североатлантического региона в азиатско- тихоокеанский. Здесь, на необъятных просторах Большого тихоокеанского кольца — включающего и такой нетрадиционный компонент, как ось Индостан—Латинская Америка, формируется второе промышленное пространство планеты — Новый Восток, в каком-то смысле пришедший на смену коммунистической цивилизации, заполняя образовавшийся с ее распадом биполярный вакуум.

Добыча сырьевых ресурсов — это по-прежнему специфика стран Юга (во многом мусульманских или со значительной частью мусульманского населения), расположенных преимущественно в тропиках и субтропиках — большей частью в районе Индоокеанской дуги. Будучи заинтересованными в пересмотре существующей системы распределения природной ренты, члены этого геоэкономического макрорегиона стремятся также к установлению на планете нового экологического порядка.

Одновременно на задворках цивилизации формируется еще один, весьма непростой персонаж — архипелаг территорий, пораженных вирусом социального хаоса, постепенно превращающийся в самостоятельный стратегический пояс Нового мира — Глубокий Юг. Это как бы перевернутый транснациональный мир, чье бытие определено процессами радикальной демодернизации и теневой глобализацией асоциальных и прямо криминальных тенденций различной этиологии. * *

Появление Глубокого Юга свидетельствует о реальной опасности для ряда государств вообще утратить свои социальные и мобилизационные функции, выставив «на продажу» буквально все, последовательно снижая финансирование затратных статей государственного бюджета, т. е. ограничивая расходы на воспроизводство социальной инфраструктуры и населения.

Страны, чьи социальные организмы не выдерживают прессинга новой глобальной пирамиды, деградируют, коррумпируются и разрушаются, фактически оказываясь во власти кланово'мафиозных и этноцентричных (центробежных) структур управления, по-своему включающих низкоэффективный хозяйственный и даже мобилизационный (цивилизационный) потенциал этих стран в мировой хозяйственный оборот.

В этих странах нарушается существующее экономическое равновесие и начинает действовать инволюционный механизм интенсивной трофейной экономики, превращающий ее плоды, по крайней мере отчасти, в средства и продукты, необходимые для поддержания минимальных норм существования населения. (По этой причине растущее число людей на территориях Глубокого Юга оказывается охваченным в той или иной форме лихорадкой тотального грабежа, по сути... самих себя.) Но львиная доля полученной таким образом сверхприбыли уходит все-таки

на жизнеобеспечение и предметы избыточной роскоши для руководителей кланов и, кроме того, перемещается вовне в сферу мирового спекулятивного капитала.

Подобный механизм «самопоедания» дестабилизированных пространств нового Четвертого мира оказывается в чем-то сродни грандиозному политико-экономическому механизму глобальной олигополии, одинаково с ней действуя вне правового поля национальной государственности, разрушая ее. * *

Мировая экономика, смыкаясь с политическим мироустройством, постепенно начинает походить на известный многоярусный «китайский шар». Иначе говоря, глобальную конструкцию, внешняя оболочка которой — транснациональный метарегион, существующий за счет организации мирового рынка (наподобие государственного), определяя правила игры, форсированно развивая одни отрасли и «гася» другие, взимая с мирового хозяйства своего рода универсальный налог. Наконец, активно внедряя виртуальные схемы неоэкономической практики, извлекая прибыль из утонченных форм кредита и управления рисками (то есть умело манипулируя категориями времени и вероятности).

Словно знаменитая лента Мёбиуса, эта внешняя оболочка плавно переходит в собственную трансрегиональную изнанку, получающую свою «черную» ренту на путях прямого присвоения и проедания ресурсов цивилизации. Внутри же «шара» в той или иной последовательности располагаются другие геоэкономические миры-пространства: специализирующиеся на перераспределении горной или биосферной ренты; на производстве товаров массового спроса; на ренте инновационной и технологической в ее различных модификациях.

Что предпочтительнее и доходнее в этих условиях: власть над природой или власть над обществом? Новая конфигурация мирового Севера и мирового Юга базируется на тесном взаимодействии, а подчас и фактическом слиянии экономических и политических функций. Трансформация собственно экономической деятельности плавно перерастает в социотопологию — особую, неолиберальную глобализацию, придающую мировому сообществу желаемую форму, закрепление и поддержание которой обеспечивается затем всеми имеющимися в распоряжении современной цивилизации средствами.

При этом явственно просматривается тенденция разделения де-факто суверенитета государств на разные классы. Неравенство людей в обществе сменяется еще более объемным неравенством социальных пространств. А место утраченного идеала мирового гражданства, общества «свободы, равенства и братства» занимает, кажется, символ Великой иммиграционной стены. Так что на пороге Нового мира в глобальном сообществе стран и народов, возникает парадоксальный на первый взгляд геном новой сословности XXI века и его неодемократинеской иерархии.

Однако история, которая есть бытие в действии, в своих построениях оказывается шире умозрительных конструкций, более непредсказуемой, чем политически мотивированные прогнозы. С ростом значимых для человечества видов риска все чаще возникает вопрос: не станет ли геоэкономический универсум и североцен- тричный мировой порядок очередной преходящей версией Нового мира, еще одной убедительной утопией, прикрывающей истинное, гораздо более драматичное развитие событий на планете?

И вот уже, наряду с моделью исторически продолжительного (однако, все же преходящего) доминирования однополюсной схемы мирового строя во главе с Соединенными Штатами, с пристальным вниманием рассматривается пока еще смутный облик следующего поколения сценариев грядущего мироустройства. Мировое сообщество, по сути, оказалось перед фундаментальной альтернативой: императивом создания комплексной системы глобальной безопасности, «ориентированной

на новый орган всемирно-политической власти» (3. Бжезинский) или переходом к неклассическим сценариям нестатичной системы мировых отношений. А их в футурологическом ящике Пандоры совсем не мало: перспективы развития глобального финансово-экономического кризиса с последующим кардинальным изменением основ социального строя; вероятность контрнаступления мобилизационных проектов; радикальный отход некоторых ядерных держав от существующих «правил игры», демонстрационное использование оружия массового поражения, уверенная угроза его применения, растущая вероятность той или иной формы ядерного инцидента; центробежная и универсальная децентрализация международного сообщества...

Существуют и гораздо менее распространенные в общественном сознании ориенталистские схемы обустройства мира Постмодерна — от исламских, квази- фундаменталистских проектов до конфуцианских концептов, связанных с темой приближения «века Китая». С ростом числа несостоявшихся государств проявилась также вероятность глобальной альтернативы цивилизации: возможность распечатывания запретных кодов антиистории, освобождения социального хаоса, выхода на поверхность и легитимации мирового андеграунда, его слияния со «странами- изгоями», утверждая на планете причудливый строй новой мировой анархии...,8)

XX век уходит со сцены как великий актер, провожаемый не шквалом аплодисментов, а нависшей над залом долгой и мучительной паузой. * *

В заключение хочу высказать одну достаточно банальную констатацию, прямо вытекающую из всего предшествующего рассуждения: история вплотную подошла к очередной трансформационной цезуре, и потому вызов времени ощутим как никогда ранее. При этом, однако, все чаще возникает опасение: смогут ли общественные науки достойно ответить на этот вызов? Или же истолкование будущего становится сейчас вотчиной чрезвычайно расплывчатого философского дискурса, достаточно общих, либо, напротив, чересчур частных культурологических констатаций, или же — рутинной, составной частью политически и идеологически мотивированных стратегий, а то и просто собранием политически корректной, но творчески стерильной риторики, прилежно перечисляющей общие места «процесса глобализации мира»? Подчас создается впечатление, что сумма известных и активно дискутируемых фактов служит лишь сугубо практическим целям, заслоняя странные, до конца не опознанные горизонты перемен.

Сфера действия гуманитарных и общественных наук, между тем, гораздо более сложный, подвижный космос, нежели у наук естественных. Законы внутреннего естества человека и законы звездного неба принадлежат все же разным вселенным.

“gt; Тезис о градущем строе мировой анархии многомерней и глубже его распространенных публицистических интерпретаций. Эта тенденция проявляется не только как деструктивная сила, но и как конструктивный концепт. Находящаяся в кризисе парадигма демократического управления обществом сталкивается сейчас с развитием новой системы политических воззрений — набирающей вес идеей суверенитета личности (и сопутствующей ей схемой сетевой, горизонтальной организации социума). В самом деле, демократия действенно ограничивает власть национального государства, однако ее возможности заметно снижаются в условиях транснационализации мира, роста слабо регулируемых экономических и информационных констелляций, чье влияние и возможности манипулирования поведением людей постепенно выхолащивают саму идею публичной политики. В подобных условиях тезис об универсальности прав человека становится крайне двусмысленным, кодируя актуальную антиномию современной политики, две ее важнейшие тенденции. Одну, вполне уже проявившуюся, — ослабление национальных политических институтов и возвышение структур транснациональных. Здесь принцип защиты прав человека служит подчас своего рода рычагом для взлома прежней системы политической регуляции. И другую — лишь зарождающуюся в антиглобалистском движении и «сетевом сообществе», однако, возможно, демонстрирующую нам параллельный глобализации источник будущих политических конструкций — императив суверенитета личности по отношению не только к национальным институтам, но также и транснациональным, включая информационные и экономистичные контуры новой власти.

Проблемы и несовпадения начинаются на уровне аксиоматики, поскольку таковая у наук гуманитарных, в сущности, отсутствует (здесь это область мировоззрений), а ее место занимает актуальный консенсус научного сообщества, обусловленный культурными и историческими обстоятельствами, нередко обрамленными, к тому же, политическим конформизмом. Поэтому именно в момент крупномасштабных сдвигов социальные науки рискуют оказаться в растерянности и ступоре. Кроме того, исследования будущего трудно причислить к эмпирическим наукам, а накопленный в других сферах социальных наук интеллектуальный багаж и выводы далеко не всегда поддаются суммированию, а тем более конвертации из одной системы взглядов в другую.

Социальные науки переживают перманентный внутренний конфликт, нередко вынужденно опровергая собственные былые открытия и установления, превращаемые временем в досужие стереотипы и ярлыки. Вместе с тем, полнокровное существование науки до сих пор поддерживалось, оберегалось ее чрезвычайной реалистичностью, безусловным императивом обратной связи с живым миром, перед аргументами которого вынуждены были замолкать и снимать шляпу любые авторитеты. По-видимому, в науке мы обретаем все-таки не столько ответы, сколько разум...

Нынешняя системная, глобальная трансформация общества являет собой реальный вызов, причем не только интеллектуальным, но и духовным качествам человека. Утрачивая прежние мировоззренческие ориентиры, человечество, — несмотря на неполноту и уязвимость земных обстоятельств, — все же стремится уяснить смысл происходящих на планете изменений, выстраивая'по своему разумению историческую вертикаль. Однако каскады ошеломляющих фактов нередко лишь иллюстрируют очередную политкорректную формулу времени, создавая симулякр компаса в бурном море перемен. В этой, слишком характерной для уходящего века традиции суть чрезмерной уступки науки социальным и политическим технологиям, исток проектного мышления, регулярно подписывающего рескрипт о правилах заселения «новых небес и земель». Но все-таки, что за мир мы прозреваем за горизонтом, и — кто судия прогнозам, пока будущее не наступило?

Приложение. Схемы

СХЕМА№1

ГЕОСТРАТЕГИЧЕСКИЙ МОДУЛЬ