Конец азиатского «чуда»?

На протяжении почти трех десятилетий, с середины 60-х гг. до лета 1997 г., новые индустриальные страны («тигры») Восточной и Юго-Восточной Азии вслед за Японией демонстрировали миру рекордные темпы экономического роста.

Обычно различают два эшелона азиатских НИСов. К первому эшелону относят Южную Корею, Гонконг, Сингапур и китайскую провинцию Тайвань, которые начинали ускоренную индустриализацию в 60-е гг. Страны второго эшелона — Малайзия, Таиланд, Индонезия, отчасти Филиппины — ступили на путь индустриального развития позже, в конце 70-х - начале 80-х гг. Между всеми этими странами было немало различий, которые сохраняются и, поныне: в размерах территории

и уровнях развития, социально-экономической структуре, этническом составе населения, конкретных методах политики форсированного роста, культуре и традициях. Однако в развитии всех азиатских НИСов были и общие черты, которые позволяют говорить об их модели ускоренной модернизации в целом, опуская различия между странами региона.

Одна из таких черт — осознание правящими кругами целой серии угроз безопасности и независимому существованию своих стран в контексте конкретной обстановки, которая сложилась в Восточной и Юго-Восточной Азии в 60-70-е гг. Это — и противостояние двух сверхдержав, и конфликт по линии СССР/КПСС — КНР/КПК, и война во Вьетнаме, и деятельность компартий маоистского толка с вооруженными формированиями, и множество проблем местного значения, которые также отравляли общественно-политическую атмосферу в регионе. Чтобы противостоять этим угрозам, нужно было укрепить внутреннюю стабильность и экономику, добиться уважения со стороны более крупных государств. А для этого требовалась ускоренная модернизация.

В развитии азиатских НИСов принципиальную роль играло государство, порой управляемое доминирующей массовой партией или политическим движением (ПАП в Сингапуре, УМНО в Малайзии, Гоминдан на Тайване, Голкар в Индонезии). Государство осуществляло идейно-политическую и экономическую мобилизацию общества, определяло стратегию развития, создавало необходимые политические и институцио*йшьные условия для модернизации. На деле это предполагало авторитарное правление — авторитаризм развития, когда власти жестко подавляли всех, кто выражал недовольство проводимой политикой.

Огромную роль в азиатской индустриализации сыграли и культурные традиции народов региона, в том числе уникальная трудовая этика, особенно характерная для корейцев и живущих в странах Юго-Восточной Азии китайцев, а также приверженность общинно-корпоративным принципам (фирма — одна семья!), которая имела большое значение для развития социального партнерства труда и капитала, своеобразного социального патернализма. Только в одних случаях основные функции социальной защиты брало на себя государство (Сингапур), в других — корпорации (Корея, где, например, крупные фирмы строили «ведомственное» жилье для рабочих).

С социальным патернализмом связана такая важная черта индустриальной модернизации в Азии, как уменьшение социального неравенства при общем сокращении бедности. С 1970 по 1990 гг. доля населения, живущего в нищете, сократилась в Таиланде с 26 до 16 %, в Индонезии — с 60 до 15 %, в Южной Корее — с 23 до 5 %, в Малайзии — с 18 до 2 %[332]. Примерно за десять лет, с 1985 г. до середины 90-х гг., доля бедных уменьшилась в Малайзии с 16 до 10%, в Таиланде — с 18 до 13%, а на Тайване составила всего 1 % населения[333].

В экономическом плане развитие азиатских НИСов описывается хорошо известной по японскому опыту моделью «летящих гусей».

для их развития. Вместе с тем необходимо иметь в виду, что восточноазиатская модернизация в значительной степени сопрягалась с процессами, которые происходили в развитых странах Запада и в Японии. Азиатские НИСы извлекли пользу из кризиса фордистско-кейнсианской экономики в Западной Европе, США и Канаде, предложив их потребителю дешевые товары массового спроса, производство которых там становилось невыгодным. Кроме того, с помощью ТНК часть предприятий была переведена из западных стран и Японии в страны Восточной и Юго-Восточной Азии. В частности, экономический взлет «тигров» второго поколения, Малайзии и Таиланда, в некоторой степени — Индонезии, во многом связан с прямыми инвестициями из Японии, где уже в 80-е гг. наблюдалось перенакопление промышленного капитала. Пределы индустриальной модернизации, которых достигла Страна восходящего солнца прежде, чем превратиться в Страну заходящего индекса[334]*, долгое время были скрыты индустриальным бумом и активностью ее фирм в конце 70-х - начале 90-х гг. в Юго-Восточной Азии.

В результате экспортной экспансии НИСы Азии к началу 90-х гг. освоили обширные ниши на рынках промышленных товаров развитых стран. В 1992 г. они поставляли туда 24,7 % всего импортировавшегося этими странами конторского и телекоммуникационного оборудования, 22,3 % — оргтехники, 37,8 % — одежды, 30,4% — обуви29). Задаче увеличения экспорта подчинялось и регулирование НИСами своего импорта. В некоторых случаях импорт ограничивался или даже вовсе запрещался, чтобы оградить национальных производителей от внешней конкуренции, как было, например, в Южной Корее.

Быстрый рост производства экспортных товаров был взаимосвязан с высокими темпами увеличения объемов и доли накопления в ВВП. Стимулирование сбережений и инвестиций в производство и экономическую инфраструктуру было возведено в ранг государственной политики НИСов. Иногда государство использовало механизм принудительных сбережений. Так, в Сингапуре с 1959 по 1968 гг. предприниматели и работники (кроме самых низкооплачиваемых) отчисляли по 5 % доходов в Центральный Фонд сбережений; с 1968 по 1974 гг. эта величина постепенно возросла до 15%30). Благодаря такой политике уже к началу 80-х гг. доля капиталовложений в ВВП у них значительно превышала соответствующий показатель в США, Канаде, Западной Европе и даже в Японии, где инвестиции в основной капитал всегда составляли ббльшую долю ВВП, чем в странах Запада. На очень высоком уровне она сохранялась и в 90-е гг. Так, в Южной Корее в 1991-1994 гг. доля инвестиций составила 37,1 % ВВП, в Малайзии — 36,1 %, в Сингапуре — 36,3 %, Таиланде — 40,5 %. Рекорд же по доле накопления в ВВП принадлежал в 80-е гг. Сингапуру — 42 % в среднем за десятилетие[335].

Что же касается иностранных капиталовложений, с которыми часто связывают достижения «тигров», то они хотя и сыграли большую роль в инвестиционном буме в Восточной Азии, все же уступали по своим объемам внутренним инвестициям. По доле прямых иностранных инвестиций во всех внутренних капиталовложениях впереди других азиатских НИСов был тот же Сингапур. В 1981-1985 гг. они составили 17,4% инвестиций в его экономику, в 1986-1991 гг. — 29,4%. В Гонконге этот показатель во второй половине 80-х гг. был равен всего 11,4 %, в Малайзии — 9,7 %32). В Корее и на Тайване он был существенно ниже. Лишь в первой половине 90-х гг. по соотношению между иностранными и национальными инвестициями до уровня Сингапура стала подтягиваться Малайзия — в основном за счет японских, а также корейских и тайваньских компаний.

Однако индустриализация в странах Восточной и Юго-Восточной Азии имела свои внутренние слабости.

Существование второго, «обиженного» сектора экономики и занятых в нем, отнюдь не малочисленных слоев населения, способствовало возникновению внутренней социальной напряженности, поскольку часть общества чувствовала себя ущемленной в системе корпоративно-бюрократического капитализма. Неслучайно в некоторых из азиатских НИСов — Южной Корее, Таиланде, Малайзии, Индонезии — протест против структур бюрократического капитала принял открытые формы. В частности, в Индонезии он привел к отстранению режима Сухарто от власти, в Малайзии — к конфликту между премьер-министром Махатхиром Мохамадом и его заместителем Анваром Ибрагимом, а по существу — между курсом на усовершенствование корпоративно-бюрократических структур и продолжение модернизации, с одной стороны, и курсом на свертывание модернизации под флагом демократизации и соблюдения рекомендаций МВФ.

Однако и в тех странах, где не было конфликтов как в Индонезии и Малайзии, в результате форсированной индустриализации возникли серьезные экономические диспропорции, прежде всего между инвестициями и динамикой внутреннего потребления.

Конечно, уровень жизни в странах региона колоссально вырос за годы индустриализации, но вырос в меньшей степени, чем валовой национальный продукт.

Высокие темпы роста НИСов были обусловлены главным образом увеличением объема физических элементов капитала и вовлекаемых в производство ресурсов — сырьевых, энергетических, трудовых, хотя немалую роль сыграли и повышение уровня образования работников, и рациональная организация труда[336]*. Очевидно, рано или поздно должен был встать вопрос о доступности новых ресурсов, прежде всего трудовых, для продолжения форсированного роста, а также — об эффективности массированных инвестиций. Недаром уже в 1994 г. известный американский экономист-международник Пол Крагмен предсказал серьезное замедление экономического роста в Восточной Азии, поскольку этот рост, как когда-то в СССР, не сопровождался соответствующим повышением производительности[337]. Одновременно в 1991-1996 гг. по сравнению с 1986-1990 гг., особенно в Корее, Малайзии, Филиппинах, Таиланде уменьшилась эффективность капиталовложений — как отношение динамики ВВП к доле инвестиций в ВВП[338]. В перспективе это делало инвестиции в экономику НИСов невыгодными.

Но помимо объективных пределов для наращивания инвестиций, существовало еще одно ограничение бурного роста «тигров» — это емкость рынков, куда они экспортировали свои товары. Уже в первой половине 90-х гг. замедлились темпы роста их экспорта, прежде всего — в развитые страны Запада и Японию. Серьезную конкуренцию НИСам составили Индия, Китай и Вьетнам. И если в 1994 г. у высокоразвитых стран, входящих в Организацию экономического сотрудничества и развития (ОЭСР), импорт из Восточной Азии возрос на 10,8 %, то в 1996 г. — лишь на 6,3%; еще сильнее уменьшились темпы роста японского импорта из азиатских НИСов — соответственно с 13,6% в 1994 г. до 3,6% в 1996 г.[339] В первой половине 90-х гг. в целом сократилась доля высокоразвитых стран в экспорте «тигров» (см. табл.).

1кблица

Доля различных групп стран ОЭСР в экспорте из НИСов Восточной и Юго-Восточной Азии (%% по отношению ко всему экспорту)

Рассчитано по: UNCTAD. Trade and Development Report 1996, table 25, p. 89.

а)              Корея, Гонконг, Сингапур, провинция Китая Тайвань;

б)              Малайзия, Таиланд, Индонезия, Филиппины.

Замедление динамики восточноазиатского экспорта сопровождалось ростом импорта — как оборудования, чтобы продолжать экспортоориентированную индустриализацию и развивать инфраструктуру, так и предметов потребления[340]. Результатом явилось уменьшение внешнеторгового сальдо. Возрос и дефицит по текущим

операциям, что особенно было характерно для Кореи и «тигров» второго поколения — тех стран, которые потом и пострадали больше всех от финансового кризиса 1997-1998 гг.

Следует заметить, что в первой половине 90-х гг. правительства НИСов так или иначе взяли курс на либерализацию экономики — как под давлением западных партнеров, так и в силу собственных амбиций. Например, в 1993 г. правительство Кореи отказалось от планирования экономики по пятилеткам, которое было неотъемлемым элементом индустриализации страны. Был ослаблен контроль за финансовыми рынками и банковским сектором. Это содействовало быстрому увеличению кредитов, полученных частным сектором, в том числе на мировых финансовых рынках, строительному буму и повышению спроса на недвижимость — ввиду ожидавшегося продолжения экономического роста и успешного развития инфраструктуры. На протяжении 90-х гг., до июля 1997 г., когда разразился финансовый кризис в Таиланде, банковские кредиты частному сектору в индустриальных странах Азии возрастали в среднем на 10% в год, т. е. быстрее, чем ВВП этих стран и, между прочим, гораздо быстрее, чем в странах Латинской Америки[341]. Внушительной величины достигла внешняя задолженность азиатских НИСов; на конец 1996 г. она составила у Индонезии 129 млрд долл., или 64% ВНП, Таиланда — 90,8 млрд долл., или 56% ВНП, Малайзии — 39,8 млрд долл., или 52% ВНП, Южной Кореи — 115,8 млрд долл., или 25% ВНП. (Для сравнения: в том же году внешний долг Бразилии был равен 26% ВНП, Аргентины — 31 %, Мексики — 44%, Чили — 48 %, Венесуэлы — 51 % ВНП[342]).) При этом в задолженности Малайзии, Индонезии, Таиланда и Южной Кореи преобладали долги со сроком погашения не более года, предполагающие, как правило, выплату повышенных процентов; они составили соответственно 56, 59, 66 и 68 % от общей суммы задолженности[343]Но оказалось, что расплатиться по долгам в короткий срок нельзя, так как к этому времени, в действительности, изменилась динамика экспорта. Упала и доходность ценных бумаг, утратили свою привлекательность операции с недвижимостью. Начался сброс акций азиатских компаний. Приток капиталов сменился оттоком. Девальвация местных валют стала неизбежной. Потрясения на финансовом рынке Таиланда в начале июля 1997 г. открыли собой серию катаклизмов, охвативших в той или иной степени все НИСы Восточной и Юго-Восточной Азии. Разразился азиатский финансовый кризис, который повлек за собой замедление роста, а в некоторых странах и спад производства. В 1998 г. ВВП сократился: на Филиппинах — на 0,5 %, в особом административном районе Китая Гонконге — на 5,1 %, в Корее — на 6,7%, Малайзии — на 7,5%, Таиланде — на 10,4%, Индонезии — на 13,2%. В Сингапуре после 30 лет роста ВВП увеличился лишь на 0,4 %. Только китайская провинция Тайвань удержалась на плаву, увеличив свой ВВП на 4,6%[344]. Это имело очевидные социальные последствия. Особенно пагубными они были в Таиланде и Индонезии, где часть населения, оставшись без работы в городах, переселилась назад, в деревню, т. е. начался процесс деиндустриализации и дезурбанизации.

Существуют две основных точки зрения на причины финансового кризиса в Азии.

Согласно одной из них, которой придерживаются неолибералы, фиксируя скорее внешние проявления, а не суть реальных проблем, причинами кризиса явились и завышенный курс местных валют, и чрезмерные капиталовложения в престижные

проекты, не способные быстро принести отдачу (вроде планов создания авиационной промышленности в Индонезии), и привлечение местным# банками и корпорациями излишних кредитов, и само государственное регулирование экономики, способствовавшее коррупции и казнокрадству со стороны чиновников.

Действительно, те отношения между государственной бюрократией и крупным бизнесом, которые сложились в начале модернизации и способствовали индустриальному взлету «тигров», привели к тому, что со временем банки и компании, уповая на покровительство государства, стали уделять недостаточное внимание рационализации производства и управления, совершенствованию своего бизнеса, короче говоря, — самообновлению. Отсюда — падение эффективности экономики и потеря позиций на мировых рынках.

Согласно другой точке зрения, за атаками финансовых спекулянтов на валюты и курс акций азиатских компаний стояли далеко идущие планы мировых финансовых центров: ослабить растущих конкурентов, переключить финансовые потоки в свою сторону, чтобы продолжить собственную технологическую модернизацию, и, таким образом, еще больше уйти в отрыв от других стран по своей технической и экономической мощи[345]. С таким объяснением азиатского кризиса, по существу, солидарен премьер-министр Малайзии Махатхир Мохамад. На встрече глав государств и правительств стран АСЕАН в декабре 1998 г. он прямо обвинил МВФ в потакании финансовым спекулянтам с целью разрушить экономику «тигров» и заставить их принять программы Фонда[346]*.

Безусловно, после крушения СССР и биполярного мира «тигры» оказались не слишком нужны Западу как пример успешного капиталистического развития, но зато начали конкурировать с ним на рынках некоторых товаров массового спроса. Беспокойство вызвала и перспектива создания Азиатского валютного фонда как своего рода противовеса МВФ в регионе, так что атаки финансовых спекулянтов на азиатские рынки — стихийность, обеспеченная благодаря дисфункции режиссуры, в данном случае МВФ, — отнюдь не были случайными. Влиятельные круги в США решили напомнить, кто в мире является хозяином и с чьего былого благоволения рассматриваемые страны стали «тиграми», а не хилыми «котятками». Но сделать это удалось лишь потому, что их индустриальная экономика, созданная в рамках национальных государств, стала терять былую конкурентоспособность перед лицом глоьализации и развития постиндустриального общества на Западе. С учетом этого обстоятельства нужно рассматривать и положение «тигров» после кризиса.

В 1999 г. был отмечен рост ВВП — от 0,2 % в Индонезии (что означало очевидное уменьшение валового продукта на душу населения) до 10,7 % в Корее. (Впрочем, начало 2000 г. ознаменовалось в этой стране новым замедлением экономической динамики, граничащим со спадом.) Малайзии и Сингапуру удалось увеличить ВВП на 5,4%. Более скромные успехи были достигнуты в Таиланде (4,0%), на Филиппинах (3,2 %) и в Гонконге (2,9 %). В то же время снизились темпы инфляции: по потребительским товарам они составили в 1999 г. от 0,2 % в провинции Тайвань и 0,3 % в Таиланде до 6,6 % на Филиппинах (особый случай — Индонезия, где в 1999 г. цены на потребительские товары выросли на 20,5 %, а в 1998 г. и вовсе на 58%). В Гонконге цены на потребительском рынке даже упали на 4%[347]. В 2000-2001 гг. темпы роста экономики азиатских НИСов должны были быть еще выше. У них сохранилась — несмотря на некоторое сокращение в пользу текущего

личного потребления — и высокая доля инвестиций в ВВП. Примечательно, что уже в 1998 г. Таиланду и Малайзии удалось немного сократить свою внешнюю задолженность, существенно возросшую годом раньше — соответственно, с 93,7 до 86,2 млрд долл. и с 47,2 млрд долл. до 44,8 млрд долл. — в основном за счет отказа от сомнительных услуг краткосрочных капиталов46*.

Однако в ходе послекризисного развития может возникнуть иллюзия, что меры, пригодные для преодоления кризисов в индустриальную эпоху, и сегодня помогут справиться с возникшими проблемами. Эта иллюзия может поддерживаться теми результатами, которые уже были достигнуты в 1999-2000 гг.

Так, вполне успешными, на первый взгляд, оказались меры по реорганизации компаний в Сингапуре и Южной Корее. (Правда, в Сингапуре реорганизация проводится в основном по собственной инициативе, а в Корее, где, в действительности, реструктуризация гигантов индустрии оказалась непростым делом, — под давлением МВФ и зарубежных кредиторов чоболей.) В Корее правительство президента Ким Дэ Чжуна для оздоровления чоболей решило уменьшить число компаний, входящих в каждую группу, повысить ответственность управляющих за состояние фирм, ужесточить условия их кредитования, расширить права мелких акционеров, сократить количество отраслей, в которых работают чоболи и сконцентрировать их усилия на приоритетных направлениях. В частности, из 25 компаний, входивших в группу «Дэу», предполагалось оставить только 6, а остальные распродать или вовсе ликвидировать. Для «Хэндай» предусматривалось оставить вместо 15 отраслей экономики только 5 (автомобильную промышленность, полупроводники, тяжелое машиностроение, строительство, финансы), причем в каждой отрасли должны были сохраниться по три наиболее конкурентоспособных компании. Однако сложившиеся в Корее за годы индустриализации бюрократические структуры пытались выхолостить содержание реформ к собственной выгоде. Как заметил обозреватель журнала «Фар истерн экономик ревью», «когда дело доходит до чоболей, реформы оказываются скорее риторическими, чем реальными»[348].

В отличие от Кореи, Таиланда и Индонезии, уступившим давлению МВФ и финансовых спекулянтов, Малайзия бросила открытый вызов «финансовой глобализации». Правительство Махатхира Мохамада, убедившись в пагубности рецептов МВФ, усилило государственное регулирование в финансовой и банковской сфере. В сентябре 1998 г. оно снизило ставку рефинансирования, зафиксировало обменный курс ринггита к доллару (3,8 ринггита за 1 доллар), ввело ограничения на спекулятивные операции с ценными бумагами и валютой (так, купленные акции нельзя продать раньше, чем через год). Позже, в 1999 г., было решено укрупнить ряд банков, ликвидировать слабые и неэффективные из них. И уже в конце 1998 г. экономическая ситуация в Малайзии стала улучшаться. Возрос экспорт товаров. Одновременно оживился и внутренний спрос. Тем самым, Малайзия нанесла мощный удар по позициям МВФ и неолиберальной доктрине глобализации.

Однако не являются ли государственное регулирование экономики и поддержание спроса на внутреннем рынке, как, впрочем, и реструктуризация банков и промышленности или другие антикризисные меры, борьбой с внешними симптомами, а не с причиной болезни?

В связи с этим представляется, что спор о преимуществах и недостатках неолиберализма или государственного регулирования является спором о второстепенных частностях. А реальный стратегический выход из сложившейся и в Латинской Америке, и в НИСах Азии ситуации лежит совсем в иной плоскости.

Образование, наука и инерция индустриализма в постиндустриальном мире

Страны, осуществлявшие догоняющие модернизации, так или иначе заимствовали у стран-лидеров не только производственные технологии, но и систему образования и инженерных разработок, хотя бы в той мере, в какой это было необходимо, чтобы освоить те же технологии и импортированное оборудование. Однако сфера образования, а также научных исследований и технологических разработок может успешно развиваться лишь в определенной культурной среде, опираясь на общественные и государственные институты, социально-экономические отношения, традиции, которые нельзя в одночасье создать или импортировать как машины или целые заводы. И уж тем более такая среда и соответствующие ей общественные институты не могут возникнуть стихийно в условиях «структурных реформ» по неолиберальным рецептам. Это наглядно подтвердил в последние годы опыт латиноамериканских стран.

В ходе неолиберальной модернизации лишь две страны Латинской Америки, Чили и Бразилия, во второй половине 90-х гг. вплотную подошли к заветному рубежу расходов на научные исследования и опытно-конструкторские разработки (НИОКР) — 1 % ВВП. Правда, кризис 1998-1999 гг. поставил под сомнение планы правительств этих стран довести уровень расходов на научные исследования и технологические разработки до 1,2-1,5 % ВВП в 2000-2001 гг., что, впрочем, тоже нельзя считать достаточным в свете требований постиндустриальной эпохи. В других же государствах Латинской Америки положение в сфере науки и разработки новых технологий еще меньше отвечает этим требованиям. Даже в индустриально развитой Аргентине уровень расходов на НИОКР во второй половине 90-х гг. не превышал 0,5% ВВП (0,46% — в 1996 г.). Участие частного сектора в их финансировании было более чем скромным: в 1997 г. он выделил на науку и новые разработки всего 0,13% ВВП (в Чили этот показатель тогда же составил 0,27 %, что явилось своеобразным рекордом в Латинской Америке)[349]. Только в 1996 г., через шесть лет после начала неолиберальных преобразований, правительство в Аргентине, наконец, занялось реформой НИОКР. Был учрежден Федеральный Совет по науке и технологии, призванный координировать усилия центральных и провинциальных властей по части научных исследований и технологических инноваций. В стране стаи» ~лладываться рынок технологических услуг для малых и средних предприятий. Однако последовавшие в результате принятых мер технологические улучшения затронули главным образом добычу и переработку ископаемых, прежде всего нефти и газа, а также аграрный сектор. Обрабатывающая промышленность, за исключением автомобильной отрасли, по-прежнему остается маловосприимчивой к научнотехнологическим новациям. По существу, за время неолиберальных реформ ни Аргентине, ни Латинской Америке в целом не удалось существенно укрепить свой инновационный, научно-технологический потенциал и сократить свое технологическое отставание от ведущих стран Запада, что и предопределяет ее уязвимость в плане конкурентоспособности на мировом рынке.

До азиатского кризиса 1997-1998 гг. казалось, что технологическое развитие под государственным патронажем в НИСах Азии более эффективно, чем непоследовательные усилия латиноамериканских стран в этом направлении. Государство в Восточной и Юго-Восточной Азии умело использовало весь арсенал известных методов стимулирования инноваций — от установленных законом налоговых льгот для частных фирм до личных связей чиновников с предпринимателями. В частности, на Тайване правительство учреждало специальные фонды для венчурного бизнеса,

связанного с технологическими разработками, субсидировало те предприятия, которые производили и продвигали на рынок новые товары, освобождало от налогов суммы, которые направлялись на научные исследования и технологические разработки, в обязательном порядке требовало от 300 крупнейших фирм направлять на эти цели средства в размере от 0,5 до 1,5 % от объема продаж. Оно создавало и специальные консорциумы из различных предприятий для решения важных технологических задач, например, чтобы наладить выпуск новых чипов. В Сингапуре уже в 1985 г. был образован Фонд венчурного капитала (Venture Capital Fund), чтобы содействовать инновациям на уровне не только крупных фирм, но и малых предприятий.

Примечательно, что частный сектор индустриальных стран Азии гораздо серьезнее и ответственнее относился к технологическим новациям и научным исследованиям, чем его латиноамериканский собрат. Например, в середине 90-х гг. частные фирмы в Южной Корее финансировали 85 % (!) всех расходов на НИОКР, в Сингапуре — 60%, что превосходило аналогичный показатель в таких высокоразвитых странах, как Великобритания, Франция, США49).

Правда, освоение новых технологий «тиграми» второго поколения — Малайзией, Таиландом, Индонезией — продвигалось не столь успешно, как в Сингапуре или на Тайване, хотя, в частности, Индонезия, оставаясь в целом технологически менее развитой страной, чем ее индустриальные соседи, сумела добиться успехов в создании аэрокосмической индустрии, угрожая в будущем составить конкуренцию в этой области США и Франции. (Надо полагать, неслучайно МВФ был недоволен решением генерала Сухарто выбрать в качестве вице-президента и фактически — своего преемника — Бирханнудина Юсуфа Хабиби, министра науки и технологии, отца индонезийской аэрокосмической промышленности — авиастроительной корпорации «Нусантара».) Но даже НИСы второго эшелона смогли намного успешнее, чем латиноамериканские страны, освоить новые технологии именно в передовых отраслях современной экономики, включая микроэлектронику и телекоммуникации. В конечном счете это и позволяло им долгое время — до середины 1997 г. — оставаться на плаву в океане глобальной смуты.

Очевидно, что успехи НИСов Азии в использовании новых технологий, особенно информационных, неразрывно связаны с их большими, чем у индустриальных стран Латинской Америки, достижениями в сфере образования.

Необходимо признать, что в Латинской Америке, несмотря на положительные изменения в области образования, которые произошли там за годы импортзамещающей индустриализации, его уровень и качество у большой части населения отстают от уровня образования активного населения в постиндустриальных странах Запада, где он равен приблизительно 12-14 годам обучения в разных учебных заведениях. Например, в Аргентине (район Большого Буэнос-Айреса) средний уровень образования взрослого населения в возрасте от 25 до 59 лет в 1997 г. составил 10 лет, в Бразилии (1996 г.) — 6,6 года в городах и 3,0 года — в деревне, в Чили (1996 г.) — соответственно, 10,4 и 6,3 года, в Уругвае (1997 г.) — 8,9 в городах, в Венесуэле в том же году — 8,4 года по стране в целом[350]*. В Мексике в 1997-1999 гг. средний уровень образования всего экономически активного населения в возрасте от 15 до 59 лет был равен 7,7 года[351]*.

С недостаточным уровнем образования основной массы экономически активного населения в Латинской Америке неразрывно связано сохранение бедности. По оценкам экспертов СЕПАЛ, в целом на континенте бедность на 66% обусловле

на этим обстоятельством. В Мексике его «вклад» в существование бедности составил 71 %, в Бразилии — 73 %, в Чили — 83 %[352]. В 90-е гг. в латиноамериканских странах был даже определен тот уровень образования, который гарантирует с вероятностью 80%, что человек не окажется за чертой бедности. Уже в начале 90-х гг. в Бразилии, Венесуэле, Уругвае для этого требовалось 10-11 лет учебы, в Чили и Колумбии — 12-14 лет[353]. Однако немалая часть взрослых людей в Латинской Америке не только не имеет такого образования, но и вовсе неграмотна. В 1997 г. неграмотные составляли 8,0% населения старше 15 лет в Венесуэле, 9,1 % — в Колумбии, 9,9% — в Мексике[354]*. В Бразилии на фоне ядерной энергетики, авиации, спутников и общенациональных информационных сетей в 1996 г. 14,7 % всех жителей старше 15 лет не умели читать и писать; на Северо-востоке страны таковых было 28,7 % взрослого населения[355]. Тот факт, что в некоторых государствах Центральной Америки — Сальвадоре, Гондурасе, Гватемале, Никарагуа — доля неграмотных еще выше (от 23 до 36 %), конечно же, является слабым утешением для гигантской страны. А ведь сегодня развитие образования в Латинской Америке имеет принципиальное значение для устранения массовой бедности. Как показывают расчеты, если бы в латиноамериканских странах удалось повысить общий уровень образования населения на один год по сравнению с уровнем второй половины 90-х гг., то в ближайшем десятилетии среднегодовые темпы роста совокупного ВВП континента могли бы возрасти до 6 % начиная с 2002 г. и до 6,5 % — с 2006 г.

Можно предположить, что многие проблемы латиноамериканского континента в области образования вызваны его недостаточным финансированием. Но это верно лишь отчасти. На самом деле расходы на образование в промышленных странах Латинской Америки по отношению к их ВВП/ВНП не так уж и низки по сравнению с высокоразвитыми постиндустриальными странами. Во Франции доля государственных и муниципальных расходов на образование в ВНП в 1993-1996 гг. составляла 6,1 %, в США — 5,4%, тогда как в Бразилии — 5,2%, а в Мексике — 4,9%[356]. Однако нужно иметь в виду, что, во-первых, в постиндустриальных странах велики частные расходы на образование, составляя солидный «довесок» к государственным и муниципальным расходам на эти цели. Во-вторых, в этих странах выше, чем в Латинской Америке, размер душевого ВВП/ВНП, следовательно, существенно выше и общая величина расходов на образование как на среднестатистическую душу населения, так и на одного учащегося. В середине 90-х гг. на одного обучающегося в Чили она была в 2,9 раза, в Аргентине — в 4,6 раза, а в Бразилии — в 6 раз меньше, чем в США[357].

Примечательно, что наибольших успехов в борьбе с бедностью в Латинской Америке добились те страны, где общество и власти уделяют самое пристальное внимание проблемам образования, прежде всего — в Чили и Коста-Рике. Образование было одним из приоритетов деятельности правительства предыдущего чилийского президента Э. Фрея, осталось таковым и при президенте социалисте Р. Лагосе. Харак

терно, что бюджетные расходы на образование в Чили в течение 90-х гг. возрастали быстрее, чем увеличивался ВВП, а спад 1998-1999 гг. в экономике не заставил власти урезать эти расходы. Правда, страна по-прежнему испытывает нехватку специалистов и квалифицированных работников. Это обстоятельство, как показало специальное исследование, является главным фактором, который препятствует технологическим переменам и усовершенствованиям на предприятиях[358].

Разумеется, проблема образования не сводится к величине средних расходов на одного учащегося или к финансированию образовательной системы в целом. Одна из самых серьезных задач, которую необходимо решить Латинской Америке, состоит в том, чтобы преодолеть колоссальный разрыв между качеством массового и элитарного образования, а также сделать доступным прежде всего обучение в начальной и средней школе. Характерно, что не кто иной, как сам глава Межамериканского банка развития Энрике Иглесиас, выступая на ежегодном собрании его управляющих в апреле 2000 г., провозгласил, что каждый ребенок в Латинской Америке, который в этом году впервые идет в школу, должен к 2010 г. обязательно закончить девять классов, чему банк должен всячески содействоватьм).

Как показал опыт реформы образования в бразильском штате Минас-Жерайс, эту задачу в принципе можно решить; как можно заметно улучшить и общее положение дел в сфере образования за счет ее более рациональной организации даже с весьма ограниченными ресурсами. В ходе реформы был сокращен раздутый бюрократический аппарат управления образованием. Это позволило существенно увеличить расходы на главных действующих лиц — ученика и учителя. Школы штата стали более самостоятельными в разработке учебных планов и использовании средств. В то же время были введены единые экзаменационные тесты для всех учащихся и частных, и государственных школ, что позволило оценить по общему критерию работу каждой школы. Буквально за 2-3 года реформы в школах штата повысилось качество знаний по всем основным предметам, в том числе по математике и португальскому языку. Для поддержки реформы среди населения властями была развернута активная пропагандистская кампания. Президент Федерации промышленников штата создал специальный совет для содействия повышению качества образования. Интересно, что проведение школьной реформы в штате сопрягалось с осуществлением программы повышения конкурентоспособности местной промышленности[359].

В отличие от стран Латинской Америки, азиатские НИСы в процессе модернизации изначально не только целенаправленно создавали у себя систему общедоступного образования, но и стремились обеспечить в целом более высокий уровень образования населения, чем требовался в данный момент для их экономики. Так, например, Южная Корея еще в 1960 г., до начала своего индустриального бума, полностью решила проблему грамотности и начального образования населения[360] В Сингапуре на протяжении трех десятилетий, с 1960 по 1989 гг., совокупные расходы на образование, государственные и частные, увеличивались в среднем на 11,4% в год — быстрее, чем рос ВВП страны[361]*. Необходимо отметить, что успешной политике государства в области образования в НИСах Азии способствовали высокая востребованность образования со стороны широких слоев общества, культурные традиции их народов, в том числе уважительное, даже благоговейное отношение к знаниям и фигуре учителя, присущее конфуцианской, буддийской и индуистской культуре.

(Стартовавшие позже, чем Корея, Сингапур или Тайвань, НИСы второго поколения достигли более скромных успехов в области образования. В этих странах и в 90-е гг. сохранялась неграмотность немалой части населения. С 1960 по 1990 гг. уровень неграмотности взрослого населения сократился с 61 до 23% в Индонезии, с 28 до 10 % — на Филиппинах, с 42 до 22 % — в Малайзии, с 32 до 7 % — в Таиланде[362]*. В 1997 г. доля неграмотных среди взрослых уменьшилась в Индонезии до 15 %, в Малайзии — до 14%, на Филиппинах и в Таиланде — до 5 %[363]*. Учитывая условия, в которых НИСы второго поколения начинали свой старт, такие показатели нужно признать большим шагом вперед.)

Важно отметить, что первоначально в НИСах Азии, особенно в Корее и Сингапуре, вслед за Японией, главный упор был сделан на качество начального образования, т. е. была решена та проблема, которая до сих пор остается актуальной для многих латиноамериканских стран. В первые годы индустриализации в НИСах первого поколения на одного ученика начальной школы затрачивалось примерно столько же средств, сколько на одного студента университета. Такая практика подкреплялась особым положением фигуры школьного учителя. В Корее в первой половине 80-х гг. размер жалованья учителя начальной школы достиг жалованья капитана корейской армии, а молодые преподаватели колледжей и университетов начинали свою карьеру примерно с такого же жалованья, которое получал армейский майор[364]*. А ведь не нужно забывать, что в обстановке холодной войны и конфронтации между Севером и Югом на корейском полуострове армия в Южной Корее была своего рода привилегированной кастой.

Своеобразные привилегии — помимо высокой заработной платы — предоставлялись образованным, квалифицированным специалистам и в других восточноазиатских странах. В частности, правительство Сингапура еще в 80-е гг. назначало женщинам с высшим образованием при рождении каждого ребенка дополнительное пособие, тогда как женщины, не имеющие такого образования, при рождении детей облагались дополнительным налогом. Такая демографическая политика была нацелена на то, чтобы увеличить количество детей в образованных семьях и повысить качество человеческого потенциала страны.

В то же время правительства азиатских НИСов старались последовательно проводить в области образования принцип равных возможностей, чтобы каждый человек, при надлежащих способностях и трудолюбии, мог бы получить необходимые знания. Уже к концу 70-х гг. в Сингапуре среди специалистов, получивших стипендии для обучения и стажировки за границей, 39 % составляли дети рабочих физического, ручного труда, 36 % — выходцы из семей рядовых служащих и технических работников (техников и квалифицированных рабочих), а 13 и 12 % соответственно — дети специалистов и бизнесменов[365]*. В Южной Корее в середине 80-х гг. в университетах и колледжах обучалось 32 % всех лиц соответствующего

возраста, что в то время существенно, в 10 раз, превышало долю лиц с законченным высшим образованием в составе экономически активного населения страны[366]*.

И все же, если взять НИСы Азии в целом, нужно признать, что даже в начале 90-х гг. у них, за исключением Кореи, так и не получило должного распространения университетское образование. Структура активного населения этих стран по уровням образования скорее соответствовала стремлению заимствовать и воспроизвести чужие, хотя и передовые, технологии, нежели задаче разработать и внедрить свои собственные новации. К тому времени по показателю доли лиц, имевших университетские дипломы, «тигры» существенно, в 3-4 раза, уступали наиболее развитым странам Запада и Японии. Из всех НИСов лишь Корея могла кое-как тягаться с ними по этому показателю на рубеже 80-90-х гг.: в ней высшее образование было у 13 % всего активного населения, тогда как в Японии — у 19 %, в США — у 26 %69). Между тем именно тогда, десять-пятнадцать лет назад, закладывались интеллектуальные и технологические предпосылки для успехов или, наоборот, неудач на мировых рынках конца 90-х - начала 2000-х гг.

Однако, помимо простого количества лиц с высшим образованием или числа инженеров и ученых в области точных и естественных наук, огромное значение имеет само содержание учебных программ и методика обучения в школах и университетах. Как писала о корейской школе Элис Эмсден, посвятившая не одну сотню страниц исследованию модернизации в Корее, «формальное школьное обучение служило главным образом цели политической социализации, а не технической подготовке для индустриализации»[367]*. При этом основной упор делался на моральное воспитание и дисциплину. Сама система образования в Корее и в других азиатских НИСах была нацелена не столько на развитие творческих способностей учащихся, сколько на то, чтобы выработать у них чувство ответственности за порученную работу, умение добросовестно повторять заранее заданные действия и обращаться с технически сложным оборудованием, созданным другими людьми.

Безусловно, современная техника и современные технологии требуют добросовестности и аккуратности. Но в то же время очевидно, что этих качеств недостаточно, чтобы уверенно войти в постиндустриальную эру. Для этого нужно так или иначе развивать свой собственный технологический потенциал, включая систему научных исследований и опытно-конструкторских разработок.

К сожалению, в процессе ускоренной модернизации НИСы Азии не создали систему НИОКР, которая соответствовала бы уровню их индустриализации, не говоря уже о возможности перехода к постиндустриальной стадии. Даже Сингапур, вплотную приблизившийся по основным экономическим показателям на душу населения к лидерам мировой экономики уже в середине 80-х гг., в 1987 г. тратил на НИОКР только 0,9 % своего ВНП, хотя в развитых странах Запада на эти цели расходовалось 2,0-2,7 %. «Тигры» же второго поколения, Малайзия и Таиланд, выделяли на НИОКР соответственно 0,1 (1989 г.) и 0,2 % (1987 г.) от ВНП. Лишь в Южной Корее в 1988 г. расходы на науку и технологические разработки составили 1,9% ВНП[368]*. Ко второй половине 90-х гг., т. е. накануне кризиса, положение дел изменилось мало. В Малайзии доля расходов на НИОКР в ВВП составила в 1994 г. всего 0,37 %, в 1995-0,34%, а в 1996-0,22%. В Сингапуре этот показатель в 1995 г. поднялся до 1,13% ВВП[369]*.

И именно из-за недостаточного развития высшего образования и сферы НИОКР, слабости инновационного, творческого потенциала индустриальные страны Восточной и Юго-Восточной Азии не смогли своевременно обновить ассортимент и повысить эффективность своего экспорта, предложить на мировой рынок нечто такое, с чем они вновь оказались бы конкурентоспособными как 10, 15, 20 лет назад — с товарами массового производства для массового потребления. Другими словами, в середине 90-х гг. «тигры» со своей индустриальной экономикой и соответствующими ей институтами перестали в полной мере соответствовать новым требованиям мирового рынка со всеми вытекающими отсюда финансовыми последствиями.

Правда, в 90-е гг. азиатские НИСы предприняли усилия для того, чтобы продвинуться вперед не только в использовании, но и в разработке новых технологий. Один из ярких примеров таких усилий — проект создания «Мультимедийного суперкоридора» (МСК) в Малайзии, малазийского аналога Силиконовой долины — технопарка длиной 50 и шириной 15 километров, который должен стать центром исследований и технологических новаций в области информатики и микроэлектроники. В середине МСК построены два города — Путраджайа и Сайберджайа. Путраджайя недавно стала официальной резиденцией «электронного правительства», которое будет издавать свои документы в электронном виде. Сайберджайе отведена роль своеобразного наукограда. Здесь же разместятся Мультимедийный Университет и сопряженные с ним другие учебные заведения. Со временем, согласно замыслу премьер-министра Махатхира, Малайзия, по мере развития общества, основанного на знании, должна стать своего рода глобальной лабораторией для новых мультимедийных разработок. При этом правительство Малайзии и не сводит задачу развития страны лишь к обустройству МСК и распространению информационных технологий. В 1998 г., несмотря на кризис, почти в 2 раза, с 137 500 в 1997 г. до 231 885 человек, увеличилось число студентов малайзийских высших учебных заведений (при общей численности населения страны около 22 млн)[370]. В принципе такое расширение рядов студенчества отчасти можно считать адекватным, стратегическим ответом на финансовый кризис. Одновременно в том же, кризисном, году почти вдвое увеличились расходы на НИОКР, достигнув 0,39 % ВВП, причем примерно две трети этих средств были выделены промышленными компаниями различных форм собственности[371]*. Другим примером адекватной реакции на финансовый кризис в регионе явилось повышение Сингапуром расходов на НИОКР в 1998 г. с 1,5 до 1,68% ВВП[372].

Тем не менее, само по себе увеличение расходов на НИОКР, как и числа студентов колледжей и университетов, конечно, необходимо, но вместе с тем еще недостаточно, чтобы страна перешла к постиндустриальному типу развития. Об этом говорит опыт Южной Кореи, а также Японии. В отличие от других индустриальных стран Азии, они расходовали на научные исследования и технологические разработки даже большую долю ВВП (ВНП), чем высокоразвитые государства Запада. Так, в Корее расходы на НИОКР в 1995-1997 гг. составили около 3 % ВНП (2,9% в 1997 г.)[373]. Сохранились они приблизительно на этом же уровне и в условиях

кризиса. Однако ни Корее, ни Японии не удалось совершить технологических прорывов, которые помогли бы им продолжить экспортную экспансию и одновременно осуществить глубокую постиндустриальную трансформацию. Ибо для этого, кроме необходимого числа специалистов и больших вложений в науку и технологии, требуется определенная организация исследований и связей между научными центрами и предприятиями. Многое зависит также от роли и места специалистов, способных к принятию технологических решений, в структуре промышленных корпораций и исследовательских центров, от условий их творческой деятельности. А эта деятельность существенно отличается от индустриального труда. В частности, порой она вообще исключает какую-либо жесткую организацию и иерархическую структуру[374]. Тем не менее в Японии и Корее крупные корпорации с мощными исследовательскими центрами фактически распространили принципы индустриального производства на сферу НИОКР. Причем, как заметил П.Дракер, руководители и хозяева чоболей «обращались со своими работниками, как с крепостными, если не еще хуже. Они не позволяли никому из профессионалов, пусть и хорошо образованных, принимать любые важные решения»[375]. Наряду с отсутствием собственных традиций фундаментальной науки, это предопределило низкую эффективность системы НИОКР в Южной Корее. Истоки же нынешних японских проблем, по мнению Дракера, лежат в присущем японской бюрократии и японским предпринимателям стремлении прежде всего поддерживать устойчивые социальные связи в фирме, не допускать «возмущения спокойствия»[376]. Но инновационные прорывы как раз предполагают очень гибкие, изменчивые связи между людьми и готовность «возмущать спокойствие». Так что не исключено, что Японии и Корее в недалеком будущем суждено прозябать в качестве индустриальной периферии, вспоминая 80-е гг. XX столетия как золотой век, который всегда позади. Возможно, ведущая роль в Азии в постиндустриальном мире перейдет от Японии к цивилизациям Индии и Китая, далеко выходящим, между прочим, за политические границы этих стран. Соответственно вполне вероятно, что в скором времени (хотя это, конечно, не предопределено) мы сможем наблюдать новое «азиатское чудо», теперь уже новой эпохи. Только по своей сути и социально-экономическим механизмам возникновения вряд ли оно будет иметь что-либо общее с индустриальным бумом 70-80-х гг. * *

Таким образом, как показывает развитие и Латикской Америки, и Восточной Азии в 90-е гг., а еще раньше продемонстрировал печальный опыт бывшего СССР, ускоренный индустриальный рост, который сам по себе может создать отдельные важные предпосылки для постиндустриализации, впоследствии способен одновременно и заблокировать переход к информационной экономике. При этом, независимо от проводимой социально-экономической политики — неолиберальной или этатистской — модернизация, нацеленная на приращение индустриальной мощи, более не может обеспечить ни одной стране устойчивое положение в мире. За нестабильностью экономического роста в Латинской Америке, за потрясениями финансовых рынков и банковской сферы в странах Восточной и Юго-Восточной Азии стоит исторический предел догоняющих индустриальных модернизаций

в постиндустриальную эпоху. Однако это обстоятельство лишь подчеркивает необходимость поиска альтернативы тому типу развития, который до сих пор представлялся наиболее эффективным для преодоления отсталости, достижения материального благосостояния и социальной стабильности. Игнорирование исторического предела индустриальных модернизаций означало бы попытку повторить так или иначе печальную судьбу бывшего СССР и образовавшихся на его месте стран-осколков.

В конце 90-х гг. в России обозначилась существенная перемена в оценках глобализации. В отличие от эйфории по поводу вхождения в «цивилизованный мир» конца 80-х - начала 90-х гг., отголоски которой, впрочем, изредка еще слышны в штампах вроде «необходимости интеграции в мировое хозяйство», «важности участия в глобальных процессах», «безальтернативности глобализации» и т. п., у большинства специалистов-международников преобладают критическое отношение к нынешнему содержанию глобализации, концентрация внимания на негативных последствиях, которые несет это явление для стран Периферии и России. Такая смена настроений, связана, безусловно, с внутренним кризисом в стране, неудачами в построении равноправных отношений с развитыми государствами и международными финансовыми организациями, а также выявившимися в 1997-1998 гг. серьезными трудностями в развитии ряда азиатских стран, достаточно глубоко вовлеченных в мировое хозяйство. Любопытно, что М. Горбачев — один из горячих сторонников активного участия СССР в глобализации в 80-е гг. — в конце следующего десятилетия уже очень скептично оценивал ее итоги и необходимость для России.

В научно-методологическом плане перемена, пожалуй, проявляется в том, что глобализацию больше рассматривают как достигнутое состояние современного мира, а характеризуя ее в качестве процесса, чаще задаются вопросом о линейности и необратимости его хода, а также о месте в хозяйстве отдельных государств. Соответственно, растущее внимание привлекают страны, где отношения с внешним миром существенно отличаются от российского опыта.

В противоположность России, КНР добилась очевидного прогресса в содержании своих отношений с мировыми лидерами и международными организациями. А во второй половине 90-х гг. произошел, как представляется, качественный сдвиг в положении Китая в мировом хозяйстве. Страну теперь можно с полным основанием не только отнести к наиболее успешным адептам глобализации среди развивающихся и так называемых переходных стран. Налицо также резко усилившаяся субъектность КНР в процессе глобализации, ее растущее прямое и косвенное влияние на мировую политику и экономику. Эти и другие достижения страны во многом связаны с проведением государством политики, по существу альтернативной открытым моделям, поспешно или вынужденно взятым на вооружение «переходными» и некоторыми развивающимися государствами. Целесообразно остановиться на некоторых чертах этой политики.