Как все началось, развивалось и закончилось

Я не считаю необходимым здесь касаться общего вопроса о том, что должно или может быть объектом и предметом истории отечественной социологии, отмечу лишь ряд обстоятельств, которые, на мой взгляд, дают нам право рассмотреть этот частный фрагмент прошлого. Первое, этот проект длился достаточно долго и в нем было многое сделано: зафиксированы некоторые грани массового политического сознания населения «второй столицы» страны, разработаны и освоены методики и организация опросов. Второе, по тем временам проект явно обладал признаками новизны и мог бы стать актуальным, т.е. иметь определенное практическое значение. И это, думается не наша вина, а наша беда, наш опыт попал в «консервацию». Третье, без описания ленинградских опросов общественного мнения история становления этого направления российской социологии, будет неполной. Последнее касается ответственности за то, что нами делалось, и за то, что мы могли сделать, но в силу каких-то причин уклонились от этого. Мы как участники проекта должны дать будущим историками российской социологии материал для их науковедческих построений и выводов. Пусть они и решают, было ли там что-то ценное.

А теперь задумаемся о «простеньком»: зачем руководству ленинградской партийной организации потребовалось изучать общественное мнение? В моем вопросе есть два временных среза: как ты тогда это понимал и как мог бы ответить сегодня? Ведь с тех пор прошло почти четыре десятилетия, мы изменились, мир изменился...

БФ: Я и сейчас понимаю это намерение обкома так, как я понимал его (намерение) тогда.

Заместителем заведующего организационно-партийным отделом обкома КПСС в ту пору был Борис Алексеев, которому поручили воплотить в жизнь идею информационной системы. В недавнем прошлом секретарь Ждановского райкома комсомола, а затем, - один из секретарей Ждановского РК КПСС гор. Ленинграда, он был инициативным и думающим человеком, любил все делать не только четко, но и хорошо. Размахнуться ему давали. Он начал приглашать к себе разных людей, кому мог доверять, и спрашивал, как им видится такая система, как ее лучше сделать. Одним из таких собеседников оказался я. Помню, как я сказал ему, что система должна ориентироваться на использование современной вычислительной и множительной техники, символами которой тогда были ЭВМ и ксероксы. Анализ всех массивов информации должен опираться на современные методы ее сбора, хранения и обработки.

БД: В то время я мало задумывался о политической составляющей проектов, в которых участвовал, воспринимал их как задание по работе и как возможность применить знание математических методов. Ведь перед этим я более восьми лет изучал математику, и мне действительно было интересно понять, что она может дать практике. Сейчас же мне кажется, что исследования бюджетов времени партийных работников и опросы общественного мнения были следствием временного и ограниченного успеха либеральной части партийного аппарата в стремлении улучшить социализм, хотя тогда это формулировалось как «дальнейшее повышение качества партийной работы». Алексеев и многие его сотрудники, например, Владимир Вакуленко (который после работы в РК КПСС много лет был директором Большого драматического театра, руководимого Георгием Александровичем Товстоноговым), были молоды, имели хорошее образование, читали «Новый мир» и любили Окуджаву. Они были достаточно амбициозны и связывали успех своей карьеры с допустимыми изменениями в политической жизни страны. Как преподаватель Высшей партийной школы, я помню немалое число слушателей, пытавшихся связывать очевидные трудности социалистического строительства с действиями власти.

Не мог бы ты вспомнить, как все начиналось? Это было следствием твоей (еще кого?) записки в Обком? Кто тебе позвонил? Где состоялась первая беседа? Что было сказано? Интересовался ли твой собеседник твоими суждениями по поднятой им проблеме? Ты сразу согласился возглавить работу по изучению общественного мнения или попросил время на размышления и ответ?

БФ: Алексеев просил подготовить записку на его имя как заместителя заведующего отделом обкома. Я написал, развив несколько положений: разработка и эксплуатация системы должна опираться на потенциал академических и проектных институтов; изучение общественного мнения населения Ленинграда может быть одной из внешних задач системы и ряд других.

БД: Недавно я писал тебе, что нашел записную книжку, в которой отражены события моей жизни с 20-х чисел апреля 1971

г. по июнь 1972 г. Понятно, что тогда никаких планов на воспоминание всего происходившего через три с половиной десятилетия у меня не могло быть. Писал для себя, скорее всего потому, что в течение долгого времени чувствовал неопределенность в своем профессиональном будущем, да и с местом работы не все было ясно. Формально, я был сотрудником кафедры марксистско-ленинской философии Ленинградской Высшей партийной школы, но прикомандированный к тебе, я основное рабочее время занимался созданием той системы изучения общественного мнения, о которой мы сейчас говорим. Так вот, мои записи позволяют конкретизировать сказанное тобою, и это важно не только в фактологическом отношении, но и в методическом плане. В последние годы мы оба занимаемся историей российской социологии, и оба понимаем, что наши построения в значительной степени зависят от информационной базы, которой мы располагаем. А память - инструмент не очень надежный, теперь мы оба в этом можем убедиться.

Потому сказанное тобою: «В начале 1970-х гг. областные партийные организации...» может, благодаря моим записям и ряду анкет, сохранившихся в моем архиве, мы сможем уточнить и дополнить эти слова теми событиями, о которых мы оба забыли, но которые - в цепи всех других обстоятельств - играли свою роль.

БФ: ...да, интересно.

БД: В нашей статье в журнале «Социологические исследования», написанной тремя Борисами - Алексеев, ты и я - сказано, что в 1969 году ЦК КПСС (Алексеев это знал наверняка) принял постановление «О состоянии и мерах по улучшению партийно-политической информации».

Уже в апреле 1970 года - тогда я еще не вел своих записей, но у меня есть анкета, на которой это указано - было проведено исследование по участию рабочих в управлении делами коллективов (я пользуюсь терминологией того времени), которое разрабатывалось Леонидом Бляхманом, Андреем Здравомысловым, Овсеем Шкаратаном, Владимиром Ядовым и тобою. Я отвечал за обработку этого массива на ЭВМ.

БФ: Понимай это как «обкатку» идеи системы и ее социологической части. Чтобы включить социологию в свою орбиту, нужны были социологические аргументы и факты. Потому и позвали наших коллег что-то сказать. Все они тогда имели отношение к труду, к изучению рабочих. Алексеев спросил меня, можно ли что-то сделать «в стиле изучения общественного мнения». Как я теперь понимаю, осторожный Алексеев хотел убедиться в том, что я что-то умею делать. Все это было в начале 1970 года.

Скорее всего, осенью того же года у меня состоялась беседа в обкоме о создании специализированной системы (СС) по изучению общественного мнения. Там обсуждались в общих чертах вопросы разработки документа, я его назвал Аван- проектом, обосновывающего цели и технологию изучения общественного мнения рабочих и служащих Ленинграда, а также описывающего методы, процедуру сбора первичной информации и возможные варианты оперативной обработки собранных данных.

Речь шла о проверке реализуемости идей, закладываемых в Аванпроект.

Сейчас мы знаем, что результаты нашей работы никому нужны не были: мы не имели права их публиковать, и, судя по всему, даже партийный актив города не знакомили с результатами опроса.

БД: Вспоминая то время, я думаю, что этот опрос можно было провести, только имея кураж, огромное желание выложиться и доказать, что мы не просто «мечтатели», строители «воздушных замков». Передо мною анкета того исследования, в выходных данных указана дата нашего заказа - 7 апреля 1971 года. Я помню, мы до последнего момента ждали, не будет ли каких непредвиденных обстоятельств в работе партийного форума, и оттягивали завершение подготовки опросного документа и его тиражирование. Проводился он под шапкой Ленинградского отделения Советской социологической ассоциации, сбор данных проходил, мне кажется, в последний день съезда, а результаты обработки мы имели на следующее утро.

Мы уже вели эту нашу беседу, когда осенью 2008 года я оказался на Конгрессе российских социологов в Москве и молодая преподавательница Государственного университета - Высшей школы экономики Ольга Свешникова попросила рассказать меня о том, как мы опрашивали людей и как обсчитывали получаемую информацию. Вопрос, как ты иногда говоришь, был «на засыпку», но я начал вспоминать. Когда я расписывал нашу процедуру анкетирования и схему обработки на счетноперфорационных устройствах, мне казалось, что она видела во мне человека из каменного века [8]. Конечно, сейчас мне самому с трудом верится во все это, ведь многие не знают, что такое счетно-перфорационные устройства. Но, замечу, именно эту вычислительную технику использовали Джордж Гэллап и другие полстеры США во второй половине 1930-х годов (!).

Но все так и было... Все анкеты мы проверяли на полноту заполнения, и затем отправляли их на обработку. В течение вечера счетно-перфорационные станции в разных районах города переносили информацию с анкет на перфокарты, потом все доставлялось на Владимирскую площадь. В здании Владимирского собора, в огромном зале, где теперь совершается служба, тогда размещались цеха центральной счетно-перфорационной станции Ленинграда. Ночью все обрабатывалось, и утром мы получили гору табуляграмм. Потом результаты обсчетов вписывались в заранее заготовленные таблицы, писался краткий оперативный отчет и к обеду итоги опроса были в обкоме партии.

По той же самой программе и с использованием аналогичной выборки 18 мая 1971 г. был проведен повторный опрос, в котором все без исключения результаты, полученные в первом зондаже, повторились. В обоих случаях применялся оперативный режим сбора, обработки и выдачи экспресс отчета. Расчетный норматив времени для этого режима - 24 часа, кажущийся и сейчас фантастическим - был выдержан. Я думаю, что эти, проведенные в неправдоподобно короткие сроки, два опроса с выборками по две тысячи человек показали руководству города и области, что социологи действительно способны «снять» картину мнений весьма оперативно.

БФ: Да это был еще один экзамен, на этот раз для всех, кто имел отношение к исследованию.

БД: Судя по моим записям, в конце 1971 года или в январе 1972

года Б. Алексеев возглавил общий отдел и переселился в специальный коридор, совсем близко от кабинета Г. Романова, который с 1970 по 1983 год был первым секретарем Ленинградского обкома КПСС. Вот тогда у нас, говоря современными словами, появилась «надежная крыша».

Вскоре после нашего первого опроса в Ленинграде побывал Федор Михайлович Бурлацкий, в то время - заместитель директора Института конкретных социологических исследований АН СССР, вместе с Алексеевым он имел аудиенцию у секретаря обкома по идеологии З. Кругловой. Потом вы с Алексеевым ездили в Москву. Все это показывает, что первые опросы были восприняты руководством обкома и ИКСИ положительно. Не помнишь ли ты, что конкретно обсуждалось в Москве или какое организационное решение готовилось?

БФ: Если мне не изменяет память, то обсуждалась возможность поручить моей группе, тогда - структурному подразделению ИКСИ, работу в интересах обкома КПСС, а именно, подготовку проекта специализированной системы изучения общественного мнения, а затем и ее эксплуатацию. После этого мы получили комнату в Смольном и стали разрабатывать свою часть Информационной системы обкома КПСС. Организационных решений по данному поводу не принималось. Все держалось на договоренности сторон.

БД: Как ты думаешь, почему именно тебе предложили создать систему по изучению общественного мнения? С одной стороны, действительно, в Обкоме многие высокого уровня руководители знали тебя сначала как комсомольского лидера, затем - как секретаря Дзержинского райкома КПСС и директора Ленинградского телевидения в 1962-1966 гг. С другой стороны, по их представлениям, ты не «оправдал доверие партии», ведь тебя последовательно освободили от должности первого секретаря райкома (за отказ перейти на работу в аппарат ЦК КПСС), а потом - по настоянию руководства Обкома за идеологические промахи - от должности директора Ленинградской студии телевидения [9].

БФ: Меня выбрал Алексеев, который, вероятно, сказал недавно сменившемуся партийному руководителю Ленинграда и области, Г. Романову, что он других кандидатур не видит. С Романовым мы тогда были хорошо знакомы. В пору, когда я работал первым секретарем Дзержинского РК КПСС, он занимал более скромное место в партийной иерархии - выполнял обязанности второго секретаря Кировского РК КПСС. Угрызений совести по поводу моих «ошибок» я никогда не испытывал. Наверное, Алексеев «выхлопотал» мне индульгенцию. Может быть, в обсуждаемом случае преобладала прагматика - нужны были люди, способные руководить созданием нового дела. Так было всегда, иначе бы не появились «шарашки»!

БД: Это точно, хорошее сравнение. Ты помнишь двустишие Эрика Соловьева о первых опросах Бориса Грушина... он «занимался серьезно вполне общественным мненьем в безгласной стране». Игорь Кон говорил нам, Борисы, что вы изучаете, общественного мнения у нас нет. Что ты думал по этому поводу в те годы? Что в твоем понимании общественного мнения в СССР дала только что завершенная тобою работа по разномыслию в России?

БФ: Вопрос очень обширный, если не сказать безграничный. В книге я ограничился 1960-ми годами. Уже в ту пору, в 60-е годы, стало ясно - опросы грушинского Института общественного мнения при газете «Комсомольская правда» тому порукой - общественное мнение было готово к тому, чтобы заявить о себе во весь голос. Чем солиднее, надежнее были бы гарантии его публичного выражения, тем сильнее и откровеннее оно звучало бы как голос народа. Я намеренно прибегаю к условно-сослагательному наклонению, поскольку гарантий свободного выражения не было, действовали партийные регламенты, идеологические табу и запреты. Чего стоят одни «Перечни сведений, запрещенных к публикации в открытой печати», «талмуды» Главлита СССР, где постоянно обуздывалась сфера прилюдно произносимого вслух и публично выражаемого с помощью печатного слова. Единственно до чего не додумались ребята из Главлита, пуповиной связанного с «компетентными советскими органами», так это - начать публикацию перечней того, о чем нельзя было думать наедине с самим собой. У меня даже есть игривое название для «Перечня.»: «Ни-ни!».

Итак, один замедлитель, морозильная камера для выражения общественного мнения - социально-политические условия жизни страны, цензура мыслей и поведения. Люди- то на самом деле думали обо всем на свете, но рассуждать вслух и боялись, и не соглашались, и не хотели «колоться», не зная истинных целей и не понимая назначения опросов. Кто как.

В каком-то смысле в роли замедлителя выступала и сама социологическая наука, ментально не готовая к тому, чтобы спрашивать всех и каждого обо всем на свете. Вспомни, как мы мучительно сочиняли первые методики опросов об отношении к съездам КПСС брежневской эпохи и планам пятилеток. Язык методик был натруженным, напряженным, пропитанным новоязом, далекий от естественного диалога с людьми. Самоцензура сильнейшая!

БД: Мой архив далеко не полон, однако, в нем есть, мне кажется, главное: три анкеты, использовавшиеся нами в 1971, 1976 и 1981 годах при изучении отношения трудящихся к работе XXIV, XXVI съездов КПСС, а также - анкеты опросов по итогам IX (1975 г.) и X (1980, 1981 гг.) пятилеток. Есть и опросный документ еще одного политического исследования: «Ваше мнение о проекте Конституции СССР» (теперь называемой «Брежневской»), проведенного в августе 1976 года, месяца за полтора до ее принятия. Конечно, мы постоянно думали о том, как сформулировать то, что мы хотели узнать, но при этом отойти, насколько это было возможно, от идеологических штампов. Я пролистал сохранившиеся у меня анкеты и откровенно «косых», заидеологизированных шкал в них не обнаружил. Скорее, в них присутствует упрощенчество в трактовке изучавшихся нами достаточно сложных социальных явлений и, соответственно, недостаточная глубина измерения. Но ведь многого мы и сами не знали.

Например, при анализе отношения людей к съездам КПСС, мы ограничивались измерением степени их знакомства с документами этих партийных форумов, но никогда не касались более широких тем, таких как доверие партии, понимании ее роли в обществе, истинное отношение поддержка ее политики. Отчасти это объясняется оперативным характером наших опросов, мы не могли опрашивать долго людей на рабочих местах, но все же «степень знакомства» с документами - не самый точный, валидный показатель отношения к съездам партии.

Ты начал говорить о препятствиях, которые приходилось преодолевать, чтобы «достучаться» до сознания людей. Эту тему можно продолжить?

БФ: Да, конечно, назову третий фактор - закрытость получаемых нами результатов. Респондент, только что ответивший на вопросы, фактически был лишен права на следующий день узнать из газет или телевидения, как на те же вопросы ответили все участники исследования или отдельные группы. Он был лишен возможности найти себя, свое место в мире мнений других людей, понять, находится ли он среди большинства опрошенных или представляет точку зрения меньшинства. Грушин в его блистательном анализе массового сознания 60-х - 70-х годов, я имею в виду его эпохальные книги «Четыре жизни России», тоже разговорился не вдруг, а услышали его современники и сограждане хрущевской и брежневской поры лишь в XXI веке. Да и наши скромные этюды на темы общественного мнения были по моему настоянию рассекречены лишь несколько лет тому назад. Они еще ждут предания гласности.

И последнее: за многие годы светской власти все было сделано для того, чтобы лишить общественное мнение главной социальной роли - быть одной из ветвей, институтом народовластия в обществе. Политическую культуру населения осознано держали на очень низком уровне. Напомню, многие рабочие и служащие Ленинграда, в 1970-х годах числившегося по историческому реестру «колыбелью революции», не понимали важности и не принимали ряда политических прав и свобод, декоративно вписанных в «Брежневскую» конституцию. Вот где беда! Им представлялись достаточными привычные права на труд, отдых, образование, медицинское обслуживание и пенсионное обеспечение в старости.

Но все-таки через много лет, я возражу Игорю Кону: общественное мнение было, но в том его состоянии его правильнее называть катакомбным. В моей книжке о разномыслии сказано, что в катакомбах всегда была жизнь. В древнеримских катакомбах собирались тайком ранние христиане, отправляя обряды новой, с муками рождавшейся религии, а в катакомбах Одессы в войну укрывались партизаны, нанося немалый урон оккупантам.

БД: А не кажется ли тебе, что катакомбное общественное мнение это уже почти и не общественное мнение, как суверенная демократия - не демократия?

БФ: Всякий эпитет, любое образное определение что-то прибавляет или отнимает от определяемого слова. Эталоном гласности и гражданственности катакомбное общественное мнение не назовешь, оно было вещью в себе, нуждавшейся в самораскрытии «изнутри» и раскрытии «извне». Ему пришлось еще два десятка лет сидеть под колпаком партии, однако едва колпак исчез, как оно сразу, без запинки недвусмысленно заговорило во весь голос в перестроечную пору.

БД: Я познакомился с Грушиным поздно, в начале 1985 года, незадолго до моей защиты докторской диссертации, ты - много раньше (может, в Кяэрику?)... не помнишь, обсуждал ли ты с ним твои планы по изучению общественного мнения?

БФ: Нет, в 70-е годы, после того как я защитил кандидатскую диссертацию (Грушин был одним из моих оппонентов), я много занимался исследованиями коммуникации. Грушин тогда вел Таганрогский проект. По этой причине точкой пересечения наших научных интересов и увлечений стали массовые информационные процессы. Грушин изучал их в условиях среднего советского промышленного города, каким был Таганрог. Я пытался понять, как эти же процессы протекали в мире. Ты знаешь, что я добился стипендии ЮНЕСКО и несколько месяцев 1972 г. провел в Париже, в штаб-квартире этой организации. ЮНЕСКО тогда много и полезно занималась проектированием и развитием современных радиотелевизионных систем в странах «третьего» мира. Изучение международного опыта помогло мне выдвинуть идею человеко-центричной коммуникации (ориентация прессы, радио и телевидения на интересы аудитории), что сильно сблизило нас с Борисом. Именно по его просьбе я написал рецензию на книгу по результатам Таганрогского проекта для журнала «Коммунист». Так что совместное обсуждение планов изучения общественного мнения было отложено вплоть до 80-х гг., но объединить наши усилия и создать Ленинградский филиал ВЦИОМ (такой вопрос обсуждался) мы не смогли. Да и я попал в 1984 г. в этнографическую ссылку,

БД: .. .Кое-что из этого было сделано. Когда ВЦИОМ приступил к созданию опросной сети, Татьяна Ивановна Заславская в 1989 году, будучи в Ленинграде по поводу вручения ей премии имени Карпинского, скорее всего с подачи Бориса, она тогда меня не знала, предложила мне возглавить небольшую группу по сбору информации - Северо-Западное отделение ВЦИОМ. Именно Борис через пару месяцев приезжал в Ленинград, говорил с партийным начальством города и руководством профсоюза, его тогда возглавлял наш бывший куратор - В. Коржов, о выделении нам помещения и другой помощи

Вернемся, однако, к основной теме. Смотрю я на нашу первую анкету, опрос по поводу 24 съезда КПСС, в ней есть вопрос: «Ваша профессия (должность)» и далее - «заполняется совместно с анкетером». Рядом была напечатана небольшая табличка, в ней анкетер до начала опроса должен был обвести номер группы, к которой относится респондент. Таких групп было шесть, и анкетеры имели при себе инструкцию по кодированию. Например, в конструкторских или проектных организациях Группу 1 составляли младший обслуживающий персонал, подсобные и вспомогательные рабочие, не имеющие специальной подготовки. Группа 5 - инженеры всех наименований, Группа 6 - руководители организаций и структурных подразделений, главные специалисты. Когда я вошел в твою команду, эта схема выборки уже была разработана.

Пожалуйста, скажи, откуда появилась идея использования именно такой стратификации работающего населения. Кто консультировал тебя по составлению списка профессий, относимых к каждой из шести групп в отобранных отраслях? Я точно не помню, в скольких отраслях мы отбирали предприятия? Почти во всех случаях, за редким исключением, на каждом предприятии мы опрашивали не более десяти человек, только на гигантах, типа «Кировского завода», - по двадцать. Это значит, что каждый опрос проходил примерно на 200 предприятиях. Верно?

БФ: Эту выборку рассчитал я. Однако, в отличие от Овсея Шкаратана, который меня основательно консультировал (он занимался стратификацией рабочих и служащих в зависимости от содержания и вида труда, его модель называлась «пятичленкой» и позволяла любого из работающих разместить на шкале, крайними точками которой были умственный труд и простой физический труд), я ввел «шестичленку», куда были добавлены руководители, чье сознание могло сильно контрастировать на фоне сознания подчиненных. Тогдашняя статистика делила всех трудящихся на рабочих и служащих. Рабочие подразделялись на неквалифицированных (1), куда относили также МОП - младший обслуживающий персонал, уборщиц, вахтеров, сторожей; на квалифицированных (2). Служащие делились на служащих в собственном смысле этого слова, например, учетчики, табельщики, работники канцелярий, чьи должности тогда не требовали специального образования (3)

; техников и инженеров, то есть на специалистов средней (4)

и высшей квалификации (5), и руководителей цехов, отделов, предприятия в целом (6). На самом деле «оттенков» было больше, однако всех работающих можно было разбить на эти шесть групп в каждой из отраслей народного хозяйства. Отраслей было около 20, от промышленности до органов государственного управления, но я отобрал только 12 с численностью работающих не менее 0.5 процента от всей совокупности рабочих и служащих. Разумеется, не вошедшие в выборку малочисленные отрасли были пересчитаны на весь массив.

Меня пустили в святая святых, в Статуправление, где на основе сведений о распределении всех работающих по отобранным отраслям, было нетрудно рассчитать шестичленку (социально-профессиональную структуру) для каждой из них, сопроводив ее примерами наиболее часто встречающихся, массовых профессий (должностей) для каждой социально-профессиональной группы каждой отрасли. В итоге была получена сводная картина - «шестичленка» для города в целом (в %%), с разверткой по 12 отраслям народного хозяйства. Получилась, таким образом, базовая матрица (6 х 12), пользуясь которой можно было отобрать 200 предприятий (гнезд), представляющих отраслевую структуру Ленинграда, а затем расписать квоты (по 10 человек) для каждого из них. В реальности квоты включали представителей 3-4 групп, входивших в шестичленку. Предприятия-гнезда отбирались очень тщательно.

Для меня сделали списки наиболее многочисленных предприятий и учреждений (с указанием численности работающих), где трудились более половины всех занятых в каждой отрасли. По ним, с «шагом», равным 10 тысячам человек были отобраны предприятия для опроса рабочих и служащих конкретной отрасли. Вся эта премудрость потом была описана в Аванпроекте специализированной системы. Сейчас этот документ рассекречен, хотя в нем никогда ничего секретного не содержалось. Но действовало правило: все документы, раскрывающие деятельность партии, являются секретными. Вот они и уберегали партию от «сглаза».

БД: Пока мы говорили с тобою об опросах общественного мнения, но это не все, чем мы занимались. На каком-то этапе наши исследования начали фокусироваться и на разработке приемов анализа писем. Когда это произошло? Это был запрос нашего заказчика или согласие с твоим предложением?

БФ: Сюжеты с письмами, назову их московскими, возникли после того, как Алексеев получил повышение и стал работать в качестве заместителя заведующего общим отделом ЦК КПСС. Мне кажется, что он и был переведен туда с условием, что свой ленинградский опыт он внедрит в столице. Говоря иначе, с его участием было принято решение о создании на базе ЭВМ информационной системы ЦК КПСС, одна из задач которой состояла в машинной обработке и анализе писем трудящихся в ЦК КПСС, а также в Правительство, печатные органы партии и наиболее массовые газеты. К реализации этого масштабного проекта были привлечены организации и конкретные разработчики проекта Ленинградской системы, включая и нас.

БД: Я понимаю, что мой новый вопрос будет не из самых приятных для нас, однако я задам его: «Чем закончилось изучение писем?». Ясно, твой ответ мне известен, но все же постарайся изложить его максимально детально. Мне кажется, что содержание твоего ответа может представлять интерес для историков советского этапа российской социологии.

БФ: Вопрос абсолютно закономерный. В течение всего периода изучения нами общественного мнения в интересах обкома наш «заказчик» осторожничал, прибегал к самоцен- зуре, дул на воду, «ни разу не обжегшись на молоке», боялся обнаружить в высказываниях и оценках людей критику или недовольство положением дел в стране, области, городе. Не случайно Г. Романов после избрания его в 1976 году в состав Политбюро ЦК КПСС, ввел специальную должность инструктора отдела агитации и пропаганды обкома КПСС, который обязан был отслеживать прессу, центральную и местную, следить за благочинием и стерильностью информации о Ленинграде. Корреспондентов центральных газет по Ленинграду, газета «Правда» здесь не была исключением, по сути, назначал и смещал обком КПСС. Вырезки из газет и обзоры на тему «СМИ о Ленинграде - городе технического прогресса и колыбели пролетарской революции», ежедневно вкладывались в рабочую папку Романова. Любой выход за контуры «священного» для всей страны образа города был причиной разбирательств и расследований. Корреспондент, взявший неверную ноту в песнях о Ленинграде, становился персоной «non grata». Весь путь Романова от особняка в пригороде Осиновая Роща, где он жил, до обкома был декорирован лозунгами-растяжками оптимистического содержания. Например, выезжая на магистраль из своего «закоулка», он мог прочесть на кумаче: «Ленинскую политику КПСС одобряем!». Семантика этой фразы не оставляет сомнений, что ему был по душе этот «message», как бы исторгавшийся из глубин народного сознания в виде благодарности партии, и ему, как одному из видных лидеров, за заботу о советском человеке и сохранении образцовости Ленинграда.

Этот надуманный и весьма чванливый фон, точнее сказать, постоянная жажда лести и похвалы, пусть не себе, а городу, доверенному ему, Романову, партией, и есть причина того, что нашей бурной деятельности в качестве боевых помощников КПСС был положен конец.

БД: Здесь замечу, за годы работы мы не сорвали ни одного опроса и не имели никаких, как тогда говорили, рекламаций...

БФ: ... Да, это верное добавление. Так вот, произошло следующее. Предпоследний Генсек ЦК КПСС, Юрий Андропов был человеком больным. Неудивительно, что, придя в 1982 году к власти, он поставил перед собой цель - улучшить систему здравоохранения, поднять медицину. С этой целью он поручил своим референтам собрать как можно больше убедительной информации из разных источников, которая говорила бы в пользу неотложного и радикального реформирования медицины. Один из аппаратчиков (через своего друга, заместителя директора ИСЭП АН СССР Н.Толоконцева) знал о нашей системе изучения общественного мнения. В один из визитов этого работника ЦК КПСС в Ленинград Толоконцев познакомил его с нашими материалами, отчетами об исследованиях, копии которых хранились в институтском спецотделе. Хотя, сделаю оговорку, исходя из условий режимности, это было нарушением правил «партийных игр в секретность». Толоконцев обязан был отметить в журнале, что он показывал документы посетителю (имя рек). Ранг этого посетителя значения не имел. Наверное, что-то запало столичному гостю в память. И он вспомнил и сообщил референтам, что в Ленинграде есть данные, которые могут оказаться полезными для Генсека ЦК КПСС.

Тогда я часто бывал здании на Старой площади, поскольку был привлечен к разработке методов и задач машинного анализа писем в ЦК КПСС. Во время моей очередной командировки в Москву в конце 1983 года высокопоставленный друг Толоконцева пригласил меня к себе, мы были знакомы, и спросил, есть ли в наших отчетах материалы и факты, нужные Андропову. Я ответил, что есть, но что я не имею права их кому бы то ни было показывать без ведома «хозяев» информации. Я попросил моего собеседника позвонить в обком и запросить эти сведения официально. Звонок последовал незамедлительно, но реакция обкома как «низового» по отношению к ЦК КПСС звена, была более чем странной, по крайней мере, для меня, человека, признававшего демократический централизм важным принципом партийной жизни. Первый вопрос состоял не в уточнении того, что так необходимо Первому лицу в нашей партии, а в том, откуда факт наличия запрашиваемой информации стал известен в ЦК КПСС. Друг Толоконцева, хитрый лис, не сказал о том, что он читал наши бумаги «нелегально», с разрешения «болтуна» Толоконцева. «Хитрый лис» сослался на меня. Выполнение просьбы отложили до моего возвращения в Ленинград, где никто и не думал о поручении Андропова, кстати сказать, поручения государственной важности, ведь речь шла о радикальном пересмотре отношения к здравоохранению в стране. Обком, с подачи Романова, которому немедленно доложили об утечке «наверх» информации из Ленинграда, интересовал единственный вопрос - кто сообщил в ЦК КПСС о том, какими данными об общественном мнении располагает обком КПСС. От меня потребовали письменное объяснение, в котором я лаконично написал, что я не видел никаких причин для того, чтобы, находясь в стенах ЦК КПСС, скрывать факт наличия этих сведений.

Мои объяснения никого не удовлетворили, Ленинград стал к тому времени партийной вотчиной Романова, где принцип демократического централизма утратил свою силу и легитимность. По этой причине было решено, продолжая борьбу со всякими утечками информации, просьбу Андропова, косвенно адресованную в обком КПСС, не выполнять! Но этим не ограничились. Романов знал, что мы является разработчиками проекта для ЦК КПСС и что для отработки методов машинного анализа писем мы намеревались использовать письма в ленинградский обком КПСС как некие образцы текстов, с которыми «низы» обращаются в партийные «верхи». Но теперь Романов усмотрел в наших намерениях, не преследовавших никаких интересов, кроме чисто научных, еще одну, более серьезную предпосылку для «утечки» информации о положении дел на местах. Он отдал распоряжение: участию Ленинграда в разработке информационной системы ЦК КПСС положить конец и отказаться от научных услуг сектора ИСЭП АН СССР, возглавляемого Фирсовым. В тот же день от нас были отобраны пропуска в Смольный, а все наши разработки, включая материалы об опросах общественного мнения рабочих и служащих Ленинграда в интересах обкома КПСС, реквизировал прибывший в институт порученец.

БД: Я хотел бы, чтобы мы немного обсудили результаты, полученные нами в 70-х, но прежде хотел бы тебя попросить вспомнить о том, как тебя исключали из КПСС за долгую и непорочную службу. Я склонен рассматривать эту историю как продолжение только что описанных событий. На мой взгляд, мы имеем здесь дело со звеньями единой цепи, примеры отношения партии к социологии и социологам.

БФ: Ты прав, в этой истории высвечиваются многие грани повседневной жизни советских социологов, их стремления узнавать и использовать опыт зарубежных коллег и масса приемов, к которым прибегала власть, чтобы сохранить к тому времени давно поржавевший «железный занавес». В моем рассказе я буду использовать то, что в свое время рассказал мне эстонский социолог Микк Титма.

Поскольку мы долго и в целом успешно работали на обком КПСС, то директор ИСЭП АН СССР И. Сигов, мало что понимавший в социологии и постоянно «боровшийся» у себя в институте с социологами, ничего поделать с нашим сектором не мог. Избавиться от нас можно было единственным способом - дискредитировать перед Ленинградским обкомом партии и, тем самым, лишить нас неприкосновенности, партийного покровительства.

С начала 80-х годов наш сектор сотрудничал с финскими исследователями массовой коммуникации из Университета Тампере. Это была очень сильная команда во главе с профессором Каарле Норденстренгом, автором многих книг по массовой коммуникации, в то время Президентом Международного союза журналистов; в нее входили европейской известности профессора Тапио Варис, Юри Литтунен и ряд молодых, но уже опытных ученых. Мы готовили очередной советско-финляндский семинар, который должен был состояться в Ленинграде. Были написаны абсолютно стерильные, отвечавшие тому времени доклады о современном советском образе жизни; своеобразные подтекстовки - обо всем и ни о чем. Тексты прошли цензуру, было получено разрешение Главлита в Москве на публикацию в открытой печати, это значит, и на вывоз за границу. Ксероксов у нас тогда не было, размножать бумаги было трудно, а у финнов были, и мы договорились с нашими партнерами о следующем. Мы высылаем эти доклады или передаем их каким-либо другим официальным путем, они размножат тексты и высылают нам тираж для распространения среди участников семинара. Времени было мало, и потому мы решили передать оригиналы докладов одному финскому коллеге, приехавшему в Таллинн, и просить его переправить их в Тампере. Этот финн повез документы в Финляндию. Провожавший его эстонский социолог (иностранцы не должны были знать, что такие документы существуют) предъявил разрешение на вывоз материалов за рубеж, которое я ему заблаговременно передал. Однако пограничник не смог проверить, что в портфеле финского коллеги находились именно разрешенные к вывозу документы. Финн был дипломатом, и его вещи не подлежали досмотру. Мы этого не знали.

Возникло целое дело. 16 октября 1984 г. состоялось заседание бюро обкома КПСС, на котором обсуждался вопрос «О серьезных недостатках в работе ИСЭП АН СССР». Проект решения предусматривал мое исключение из партии за грубые нарушения установленного порядка работы со служебными документами и для оправдания кары - за серьезные недостатки в научной деятельности, о которых я узнал впервые только на этом заседании (!). Потом, в конце «разборки», как бы вспомнив мои «революционные заслуги», меня пощадили, объявили мне строгий выговор с занесением в учетную карточку. На заседании было заявлено, что я являюсь в идеологическом отношении ненадежным человеком и не могу работать в идеологически-стерильном институте, каким является, или должен стать в итоге партийных забот ИСЭП АН СССР. Так я оказался в ленинградской части Института этнографии АН СССР. Вкус к социологии на какое-то время был отбит. 2.