<<
>>

Как в целом проходили Ваши студенческие годы... чем они были окрашены? Какие события наиболее запомнились?

Я не могу сказать, что я как социолог отношу себя к какому- либо из поколений по вашей градации. Скорее есть ощущение попадания в некий «зазор» между ними. С одной стороны, я вроде бы ощущала некую духовную близость с 60-десятниками, хотя по возрасту была значительно младше.
Они меня тоже считали как бы «своей», до сих пор называют «Викой». С другой стороны, в постперестроечное поколение тоже не попала, поскольку по возрасту уже не попала в число тех, кто проходил через учебу и стажировки в западных университетах. Туда я попала уже в качестве зрелого исследователя, как преподаватель или исследователь. Поэтому была неким связывающим звеном между разными поколениями социологов.

То же и в университете на журфаке. Мы пришли туда в момент завершения периода «Хрущевской оттепели» (1967 г.), когда все «теплые» потоки ослабевали. Было ощущение, что все лучшее и яркое уже закончилось. Только позже я узнала, что на старших курсах факультета в 67-68 годах были студенческие волнения, было исключено несколько студентов. Тогда-то, или несколько позже, с факультета был уволен ряд преподавателей, в том числе и Юрий Александрович Левада, который читал на старших курсах лекции по конкретным социальным исследованиям. Для нас этот курс вместо него читала уже Галина Михайловна Андреева; это был курс по социальной психологии.

Т.е. мы жили в разговорах о том, что вот совсем недавно на факультете кипела жизнь, была атмосфера интеллектуального поиска, какие-то студенческие кружки, а теперь все заглохло: «вы пришли немного поздно и многого не застали».

Конечно, под подушкой мы держали самиздатовские рукописные материалы, перепечатанные на папиросной бумаге. Тогда же прочитали и «Один день Ивана Денисовича», и «ГУЛАГ».

Но основным, самым приятным времяпровождением студенческого времени для меня была «Ленинка», а также ее знаменитый буфет как место неформального общения.

В Ле- нинке самым приятным было «доставать» из спецхранов разные малодоступные книги, для чего изобретались сложные стратегии. Я была увлечена учебой, античной и древнерусской литературой, а также современной западной литературой. На журфаке всегда было хорошее классическое образование. Студенческие годы существенно расширили границы моего представления о мире литературы и мировой культуры: в него вошли Еврипид и Эсхил, «Слово о полку Игореве», Франсуаза Саган и Марсель Пруст, а также французские и итальянские фильмы, Феллини, которые показывали на закрытых показах на факультете.

В этих же стенах Ленинки позднее прошли мои аспирантские годы.

Обычные для других студентов летние каникулы мы проводили на практике. Это были разные газеты от районного до республиканского уровня. Из-за журналистских практик никакой студенческой целины, характерной для студенческой жизни того времени, у нас не было. Я тогда побывала в Калининграде («Калининградская правда») и увидела могилу Канта, услышала все местные мифы и истории, связанные с событиями войны. Потом была на практике в республиканской газете в Минске, в Ярославской областной газете. В редакциях говорили, я хорошо пишу. И я четко была тогда настроена на журналистскую профессию.

Вместе с тем, для меня, как это не странно, студенческие годы не стали лучшими, как это обычно считается. Я очень благодарна университету за полученное «классическое» образование, за древнегреческую и древнерусскую классику, но были еще и разные весьма скучные «тр-пр» (на студенческом языке: «теория и практика партийной советской печати»), характерные для тогдашнего журналистского образования, существовавшего под прессингом марксизма-ленинизма. В целом, несмотря на достаточно объемные курсы по философии я, как и большинство будущих социологов того времени, не получила формального социологического образования, да и вообще-то тогда толком не знала о существовании социологии вообще. Этот факт способствовал тому, что долгие годы я продолжала считать себя неофитом в поле социологии.

Так Вам не пришлось слушать лекции Ю.А.

Левады?

Разговоры о запрещенных на журфаке лекциях Юрия Левады доходили до нас на уровне слухов в общежитии. По «наводке» старшекурсников мы тогда несколько раз ходили на его лекции в «высотке». Лекции носили полуофициальный характер, и проходили, кажется, на 25-ом этаже высотного здания МГУ. Там в то время происходили разнообразные полуформальные внеаудиторные мероприятия, если они могли представлять интерес для студентов. Объявлениями о разных таких лекциях пестрели стенды в Высотном здании.

Тогда я о социологии и не думала, как я говорила, а теперь полагаю, что это были выжимки из его «Лекций по социологии», но, к сожалению, более подробно я тогда не запомнила их содержания.

Мое внимание было больше сосредоточено на самом лекторе: Юрий Левада произвел на меня впечатление тогда больше как личность. Я на него смотрела как на человека, которого «запретили», но который при этом сохранил человеческое достоинство, и теперь читает полуофициально, вопреки запретам. Привлекала также форма его открытого общения с аудиторией, что весьма контрастировало с формальным характером лекций наших обычных преподавателей. Таких лекций, на которых я присуствовала, было всего две, потом они прекратились. Наверно, это были последние отзвуки Оттепельного времени.

То есть тогда меня привлек скорее сам тип человека, находящегося «под запретом», масштаб его личности, и это запомнилось. Хотя и осталось неким подспудным фактором, не напрямую предопределившим мой последующий выбор.

Как в Вашу жизнь входил интерес к социальному? Через курсы, изучавшиеся по программе подготовки журналистов? Через журналистскую практику? Был ли у вас систематический курс социологии?

Всегда интересно, на основе чего человек осуществляет свой жизненный выбор. Тем более выбор поля деятельности, который еще не сформировался как институт, существует большей частью неформально, не имея даже системы профессиональной подготовки, как это было с социологией в то время. Тут, наверно, наибольшее значение приобретают индивидуальноличностные факторы.

Конечно, еще в семье, поскольку это была семья советских и партийных деятелей, много говорили о социальном и о политике. Во-вторых, мои литературные увлечения мировой литературой в ранней и более поздней юности. Конечно, и выбор журналистики в качестве будущей сферы деятельности тоже был проявлением этого интереса. А если говорить содержательно, то, наверно, с самого начала это был интерес к жизни «простого человека», к его переживаниям, сопереживание и стремление к некоей социальной справедливости. К этому я обращалась в своих журналистских публикациях, в первых студенческих исследовательских работах.

А что касается моих студенческих исследовательских интересов, то я писала курсовые работы по кафедре литературной критики по тематике «Литература и революция» и собиралась даже поступать в аспирантуру по проблематике «Тема литературы и революции в литературной критике А.В. Луначарского», куда меня впоследствии и пригласили, но я была уже «в социологии».

Судя по всему, в самом начале 70-х Вы закончили обучение. Если говорить о профессиональной деятельности, то чего же Вам тогда хотелось? Что произошло?

Действительно, я тогда была твердо настроена на журналистскую работу и даже имела несколько приглашений, например, в «Белорусскую правду», тогда это была мощная республиканская газета. Рассматривался и вариант с ярославской областной газетой «Северный рабочий», куда меня тоже брали на работу. Но все случилось иначе.

Опять же определенное стечение жизненных обстоятельств, пересечение случайностей.

Когда я заканчивала университет, я была уже замужем. Я вышла замуж на четвертом курсе. Мой муж учился на юрфаке МГУ и оканчивал университет одновременно со мной. У него было направление в аспирантуру, но оказался призванным в армию, правда, в профессиональном качестве, как юрист. Несмотря на его активное нежелание «служить», ничего изменить не удалось, и я вследствие этого получила свободное распределение, т.е. должна была устраиваться на работу самостоятельно, по месту призыва мужа.

Надо сказать, место его призыва было довольно удачным: Подмосковье, г.

Солнечногорск, уютный штабной военный городок, где муж должен был два года отработать в военной прокуратуре. По тем временам для нормальной молодой семьи это считалось большой удачей: муж получал приличную зарплату (значительно больше зарплаты молодого специалиста, и тем более аспиранта), нам в городке сразу дали однокомнатную квартиру, снабжение было «штабным». Я стала «женой офицера», да еще и весьма высокопоставленного, имеющего отношение к штабу и прокуратуре со всеми вытекающими из этого последствиями. Все «нормальные» люди считали все это большой удачей. Но для нас все это не представлялось завидным будущим, и мы рвались оттуда, что было сил.

Во всяком случае, я. Я сразу же стала искать себе работу, чтобы хоть как-то разрушить имидж «жены офицера». Конечно же, в Москве, которая была в двух часах езды на электричке от городка. О том, чтобы без распределения и каких-то связей найти работу журналиста в Москве в то время не могло быть и речи, и я начала более широкие поиски.

Через своих бывших однокурсниц меня направили в организацию с хитрым названием НИО ВШПД ВЦСПС - Научно-исследовательский Отдел Высшей школы профдвижения ВЦСПС. Очень тихое отстойное место для бывших высокопоставленных профсоюзных и других номенклатурных работников с симпатичным зданием в центре Москвы и со свободным режимом работы. Меня это очень устраивало.

Сначала меня взяли секретарем-референтом - обычная должность для молодых выпускниц МГУ, а через месяц я попала в один из исследовательских отделов, которым заведовал Анатолий Георгиевич Харчев.

...Вика, я перебью Ваш рассказ, вспомните немного об А.Г. Хар- чеве...

В то время он только что перебрался из Ленинграда в Москву и в этом НИО ВШПД ВЦСПС «отрабатывал» свою новую московскую квартиру. Одновременно он работал и в Академии общественных наук (АОН) при ЦК КПСС и начинал заниматься подготовкой к изданию нового социологического журнала (начал выходить в 1974 г.).

Анатолий Георгиевич на меня тогда производил впечатление очень деятельного человека.

Я всегда удивлялась его способности одновременно успевать делать так много дел. В этом отношении он для меня всегда был примером. Он обладал способностью заниматься сразу многими делами в разных сферах: от сугубо научной до партийно-функциональной. Уже тогда он был автором известной книги «Брак и семья в СССР» (1964 г.), на которую специалисты ссылаются до сих пор. У него было несколько перспективных аспирантов (в их числе М. Мацков- ский, В. Шапиро, М. Позднякова и др.), которые относились к нему очень уважительно, как к мэтру. Он вел активную международную координационную работу, читал много публичных лекций по социологии семьи для партийных функционеров (и всегда активно откликался на такие просьбы, хотя не все мы любили эти лекции через систему общества «Знание»), а также, на мой взгляд, очень удачно использовал свой партийный статус. Я имею в виду, что он активно откликался на разные жизненные просьбы своих ленинградских коллег, и всех, кто обращался к нему за поддержкой и помощью, используя для этого свои связи в партийных сферах. Что не получалось сделать впрямую, через официальные каналы удавалось ему «провернуть» через личные связи.

В сфере его интересов тогда были проблемы семьи, молодежи, «коммунистического воспитания», а также сексология. По последнему направлению он сотрудничал с И. Коном и С.

Голодом. С последним у него впоследствии вышла совместная монография («Производственная работа женщин и семья»). Такое название, конечно, ничего общего не имело с содержанием книги, а скорее служит свидетельством того, как «нелегальные» проблемы протаскивали через официозные, нейтральные заголовки.

Я думаю, что и при организации первого социологического журнала, он очень удачно использовал свой партийный ресурс, хотя о «кухне» организации социологического журнала тогда я знала достаточно мало. Несмотря на это, начиная с выхода первого номера «Социологических исследований», я тщательно собирала все номера и сохраняла всю подшивку журнала вплоть до последних номеров. Только недавно отдала свою коллекцию в студенческую библиотеку.

Кроме того, меня подкупала в Харчеве способность, несмотря на занятость, много времени уделять своей собственной семье и детям. Он много помогал своей жене Геннадьевне в становлении ее научной карьеры, а также в воспитании двух маленьких очаровательных дочек, которыми он очень гордился и демонстрировал их успехи всем своим коллегам. Это было редкостью в те времена. Кроме того, это на практике реализовывало его взгляды на проблемы семьи и социализацию молодого поколения.

По роду своей совместной работы с Харчевым я часто бывала у него в семье. И пример самой Валентины, целеустремленно реализовывавшей стремление к научной деятельности, несмотря на наличие двух детей, стал для меня неким ориентиром в последующие годы. Недаром В.Г. Харчева, впоследствии автор нескольких книг по социологии, стала моим оппонентом при защите диссертации.

Но мне кажется, что, несмотря на многостороннюю активность, все же центральным объектом интересов Анатолия Георгиевича тогда была социология семьи. Поэтому к нему в особнячок с вывеской «НИО ВТТТПД ВЦСПС», приходило на неформальные семинары большое число социологов, которые вместе с ним работали в этой области: Зоя Янкова, Майя Панкратова, Володя Шапиро, Миша Мацковский, Рита Позднякова, Франц Шереги и др. Конечно, я присутствовала на этих семинарах скорее в качестве неопытного наблюдателя.

Теперь мне представляется, что сильное развитие социологии семьи сравнительно с другими направлениями социологии того времени, произошло именно благодаря личности Анатолия Георгиевича. По-моему, это тоже проявление индивидуально-личностного фактора в становлении любого нового поля, о котором я уже говорила. Личность и активная деятельность Харчева предопределила быстрое и активное становление этого направления в социологии по сравнению с другими отраслевыми социологиями. Он много пропагандировал это направление, к тому же эта область социологии была наименее подвержена идеологическому контролю. Активно сотрудничал с международными организациями, занимающимися социологией семьи, с Международной социологической ассоциацией, с Рубеном Хиллом (Reuben Hill, 1912-1985), который, по-моему, возглавлял тогда международный исследовательский комитет по семье. У Харчева была большая личная переписка с различными исследователями в этой области, и он достаточно часто для того времени выезжал на международные конференции (благодаря своей работе в АОН, не помню точно его тогдашний статус там).

Поскольку у него была обширная переписка на английском языке, ему и нужен был, кроме его непосредственного референта, человек, знающий язык. Я уже говорила, что я оканчивала специализированную английскую школу, а университет также весьма повысил мои знания в этой области.

В целом, я считаю, что английский язык стал для меня важным профессиональным ресурсом. Он оказал сильное влияние на всю мою профессиональную карьеру и в дальнейшем. Так и здесь: Харчеву я оказалась нужна, и это стало началом моего пути в социологию.

... продолжим рассказ о вашем вхождении в социологию...

У А.Г. Харчева я занималась его международными связями. Писала, верней, переводила, его письма и письма к нему, а также занималась переводом англоязычных социологических статей. Сначала это требовало большой работы со словарями, что тоже очень вдохновляло, ориентировало на длительные поиски и находки, было интересно каждый раз заново входить в англоязычный контекст того или иного понятия. Естественно, постепенно входила в социологическую проблематику. Наиболее ярким событием того времени (и трудоемким, долговременным занятием, результатом которого я гордилась) для меня стал перевод до сих пор знаменитой книги James Coleman ‘The Adolescent Society’. На русском языке эта книга так и не вышла.

Надо сказать, что Анатолий Георгиевич лично, а также его активная, бурная деятельность в разных направлениях общественной, партийной и научной деятельности, сильно стимулировали меня к занятию собственными изысканиями в области проблем социализации. Тогда для этого в советской социологии существовало более пропагандистское название - коммунистическое воспитание.

Итак, встреча с Харчевым и работа с ним была случайным обстоятельством, но она открыла для меня новую неизвестную и развивающуюся сферу деятельности, а меня всегда увлекало что-то новое. Конечно, это встреча могла стать коротким эпизодом временной работы, после которой я по логике полученного образования и предшествующих, казалось бы, четких устремлений могла снова вернуться в журналистику. Но этого не произошло. Наверно, настрой на журналистику не был уж таким мощным, как я до этого предполагала. Сработал здесь, во-первых, общий мой настрой на «новое», на риск и поиск: для меня это была возможность посмотреть на социальные проблемы не с позиции практической журналистики, которая для меня уже была «открытой» областью, а с позиции научного их изучения. К тому же, еще в университетские годы, как я говорила, у меня была склонность к научно-исследовательской деятельности, а работа у Харчева открывала для этого новые возможности. И я пошла по этому пути дальше.

Я тогда опубликовала две собственные статьи в каких-то сереньких сборниках НИО ВШПД ВЦСПС. Точного названия тех статей не помню, но понятно, что там было много ссылок на работы Харчева и на отрывки из прочитанных иностранных статей. Естественно, это было что-то о влиянии профсоюзов на коммунистическое воспитание молодежи.

Но при окончательном выборе новой сферы всегда, по-видимому, важны люди, носители таких идей. Первым таким столкновением был Левада, как человек «под запретом» властей, вторым стал Харчев и его кружок людей, увлеченных новой наукой. С этого все и началось.

Где-то на третий год работы у А.Г. Харчева, в 1975 г. я поступила в аспирантуру Института конкретных социальных исследований. Верней так: я поступала в 1974 г., но не добрала баллов на вступительных экзаменах, а на следующий год уже поступила нормально и пришла в очную аспирантуру, которой заведовала Любовь Анисимовна Воловик, весьма уважаемая многими аспирантами Института того времени.

Была настроена на работу под руководством Харчева, но в этом году у него, в секторе проблем семьи и быта, не было аспирантских мест, и я попала в аспирантуру к Николаю Сергеевичу Мансурову, в то время заместителю директора Института.

Кто одновременно с Вами учился в аспирантуре? Какую тему Вы избрали (Вам предложили) для собственной разработки?

В те годы в институте шла большая битва за выживание, и многие вынуждены были уйти из Института, но до нас, тогдашних аспирантов эта война доходила только опосредованно, в виде отдаленных раскатов, скорее наоборот давала возможность жить более свободно, вне контроля враждующих сил.

Например, то, что я попала в аспирантуру к Мансурову, оказалось тоже следствием какой-то внутренней борьбы мэтров за аспирантов. А.Г. Харчеву сказали, что якобы я сама не захотела идти к нему в аспирантуру, о чем он мне с обидой сообщил несколько позднее.

Тем не менее, для меня лично это были годы «моих университетов». Самым общим направлением моей кандидатской была проблематика социализации, причем не институтов социализации, а «объектов» социализации. В рамках этого направления я свободно и самостоятельно выбрала достаточно экзотическую проблематику: эмпирические показатели измерения моральности личности, которая, понятно, была вне социологического мейнстрима, ближе к социальной психологии и проблемам становящейся личности. И по ней проводила львиную долю времени в своей любимой «Ленинке», доставая в первоисточнике работы Дюркгейма («Самоубийство»), Конта, Зиммеля, книги по психологии и социальной психологии, а также редкие экземпляры иностранных журналов по моральной статистике.

В рамках своей диссертации я тогда провела и небольшое собственное эмпирическое исследование на одном из заводов Москвы. В содержательном плане речь шла о методике измерения моральности на основе сопоставления собственных ответов личности и мнений о нем третьих лиц.

Наш аспирантский кружок (среди наиболее известных сейчас моих однокурсников философ Игорь Чубайс) с воодушевлением слушал лекции Андрея Здравомыслова и, вечно опаздывающего с ленинградского поезда, Владимира Ядова. Были еще и Н.И. Лапин, и Ю. Н. Давыдов.

Если говорить о сфере отношений учитель-ученик, то для меня и во времена аспирантуры, и значительно позже подлинным учителем был В.А. Ядов, поскольку и по тематике его тогдашних интересов (социальная психология), и по личности как исследователя и человека, он для меня на долгие годы остался пожалуй самым авторитетным. Хотя близкие контакты с Ядовым были тогда достаточно фрагментарны: он не был моим научным руководителем, да и в Институте появлялся достаточно редко.

Я работала с большим воодушевлением, хотя и в одиночку. Моя тема мало сочеталась с работой Мансурова или кого-либо из сотрудников Института. Но свою тему я отстаивала жестко, за что получила от Н.С. Мансурова звание самой вредной аспирантки. Но относился он ко мне во время аспирантуры хорошо, возлагал большие надежды и предоставлял максимум свободы. В 1981 г. я защитилась. Защита прошла блестяще, мне даже было несколько обидно, что все прошло так гладко, поскольку я готовилась к возможной «битве» на защите основательно.

После защиты (или даже за несколько месяцев до нее) меня приняли на работу в Институт, в сектор Мансурова, что в те годы для аспиранта было большой удачей. С этого момента начинается моя формально-профессиональная деятельность в качестве социолога.

Надо сказать, что и я сама, и многие мои коллеги, особенно за рубежом, откровенно удивляются, что можно пройти весь профессиональный путь в одном институте, несмотря ни на какие социальные и жизненные катаклизмы. С тех пор меняется только мое положение в иерархии этого учреждения: статус, звания, должности: от младшего научного сотрудника до заведующего сектором. Но радикальных изменений в месте работы у меня с тех пор не было.

Такое профессиональное постоянство в нашей социологической среде тогда не было «исключительным случаем»: первоначально это совпадало с советской тенденцией к стабильности на рабочем месте, да и не было особо мест, куда можно было бы горизонтально мигрировать социологу. Потом люди стали уходить, сначала в другие, вновь открывшиеся учреждения, а потом и вообще из социологии в сложные годы начала-середины 90-х, когда трудно было выжить на зарплату социолога. Мне же как-то удавалось сохранять постоянство, не знаю, можно ли это отнести к плюсам или к минусам в моей профессиональной карьере.

<< | >>
Источник: Докторов Б.З.. Современная российская социология: Историко-биографические поиски. В 3-х тт. Том 2: Беседы с социологами четырех поколений. - М.: ЦСПиМ. - 1343 с.. 2012

Еще по теме Как в целом проходили Ваши студенческие годы... чем они были окрашены? Какие события наиболее запомнились?:

  1. С кем из зарубежных социологов Вы сотрудничали, какие из форм сотрудничества Вам наиболее запомнились?
  2. 4.1. Ваши кадры – какие они?
  3. Что запомнилось по студенческим годам?
  4. Какие школы были в древнеиндийской философии и на какие периоды она делится?
  5. В чем разница между основными направлениями психоанализа и как они возникли?
  6. ОНИ БЫЛИ ПЕРВЫМИ
  7. Правоверный комсомолец, или дурной шестидесятник Андреймногие годы мы с тобою были членами одной партийной организации. А как все у тебя начиналось?
  8. Какие же перспективы для работы были у молодого психолога?
  9. 26¦ Какие проблемы выделяются в качестве наиболее спорных для философии христианского средневековья7
  10. КАКИЕ СОБЫТИЯ ЯВЛЯЮТСЯ ПОДКРЕПЛЯЮЩИМИ!
  11. ВАШИ ПЕРЕЖИВАНИЯ - РЕЗУЛЬТАТ ВАШЕГО ВЫБОРА. ЧЕМ ЖЕ ВЫ МОЖЕТЕ БЫТЬ НЕДОВОЛЬНЫ?
  12. ГЛАВА XV КАКИЕ ИЗ ЛОЖНЫХ РЕЛИГИЙ БЫЛИ НАИМЕНЕЕ ВРЕДНЫ ДЛЯ БЛАГА ОБЩЕСТВА?
  13. 2 Деление естественных событий в соответствии с тем, подчиняются ли они необходимому или случайному порядку природы
  14. На какие теории (способы построения объяснений) может опираться человек, объясняя различные события и явления?
  15. Каким Вам вспоминается Институт социологии в 80-е годы? Вы тогда были младшим научным сотрудником.
  16. Материя и субстанция: что обще, о у этих двух понятий и чем они различаются?