Стивен Баталден Наследие Российского библейского общества в русской библеистике XIX и XX веков

Весьма показательно, что в ходе празднования 500-летнего юбилея Геннадиевской славянской Библии одновременно рассматривается наследие Российского библейского общества (РБО). Как члены кружка Геннадия в конце XV в., которые обратили внимание на отсутствие полного славянского текста Библии, так и РБО в первой четверти XIX в.

Хотя существовали и более ранние попытки частичного перевода Священного Писания (в XVIII в.), первая серьезная попытка не только перевода, но и публикации Библии на русском языке относится ко времени царствования Александра I и основания РБО его императорским указом в конце 1812 г. Фактическим основателем РБО был представитель Британского и иностранного библейского общества Джон Патерсон. Хотя вначале Общество объявило довольно скромную цель - распространение Библии среди нерусских народов Российской империи (например, балтийских немцев или финнов), цели Общества скоро расширились, включив в себя издание и распространение славянской Библии[143].

В 1816 г. царь Александр I дал разрешение РБО перевести на русский язык и опубликовать совместно со Священным синодом Новый Завет.

Несмотря на очевидные успехи РБО в переводах и публикациях Библии в первой четверти XIX в., остается фактом, что Общество было упразднено императорским указом в 1826 г. , меньше чем через 14 лет после его формального основания. Было дано много объяснений этому событию, включая обвинения Общества в том, что оно привносило элементы мистики в русскую религиозную культуру. Хотя такие доводы могли казаться правдоподобными, полемика о русской Библии начала XIX в. была в основном вызвана тремя вопросами, которые так и остались неразрешенными, а именно:

• кто имеет право переводить и издавать Библию на русском языке?
• какие библейские тексты можно считать авторитетными?
• какие лингвистические средства должны быть использованы в переводе Священного Писания?

Рассматривая эти фундаментальные вопросы, поднятые Обществом, мы можем обнаружить, на наш взгляд, что РБО заложило основы будущего развития текстологии русской библеистики и при этом выявило спорные вопросы в современной русской религиозной культуре.

Первый и самый основной вопрос, возникший в эпоху РБО, был вопрос о праве на перевод и издание Священного Писания на русском языке. Хотя этот вопрос и может показаться странным в наше время, когда новые переводы Библии публикуются часто и без серьезных препятствий, важное значение его для России XIX в. отразилось в горячо оспариваемой деятельности самого РБО. Благодаря тому, что русский перевод Священного Писания, изданный РБО, получил одобрение царя и благословление высшей церковной иерархии, включая митрополитов Московского и Санкт-Петербур- гского, РБО преодолело обычные политические и религиозные трудности.

Хотя Синод под давлением Голицына и царя дал РБО официальное разрешение на перевод и публикацию Священного Писания на русском языке, однако он сделал это в ущерб своей монополии на подобные публикации в собственных издательствах Москвы и Петербурга. До начала деятельности РБО только Синод пользовался правом на публикацию Священного Писания подобно тому, как когда-то оксфордское и кембриджское университетские издательства имели право на издание отредактированной версии Библии короля Джеймса. Эта деятельность в обход Синода вызвала бурную реакцию в самом Синоде против РБО и падение Голицына в 1824 г[146].

Что касается перевода, РБО контролировало его качество через свой комитет по переводу. Этот комитет возглавлял будущий митрополит Московский Филарет (Дроздов). Переводы, благословленные Филаретом, были defacto, если не dejure, вне юрисдикции Синода. В результате этого, поддержка Филаретом РБО в его переводческой деятельности потеряла свою политическую силу после отставки Голицына в 1824 г. Ко времени своего формального упразднения в 1826 г., РБО перестало функционировать как орган перевода и публикации.

Так первый коренной вопрос о наличии права переводить и публиковать Священное Писание был временно, но не окончательно, решен в эпоху после закрытия РБО. Ответ, разумеется, заключался в том, что только Синод пользовался правом перевода и публикации Священного Писания на русском языке.

Когда русская переводческая деятельность была возобновлена в 1850-е гг., ее главным результатом явился одобренный Синодом Новый Завет (т.е. синодальный перевод), опубликованный в 1862 г., и полный отредактированный перевод Ветхого Завета, опубликованный в 1870-х гг.[147] Русская православная церковь считала, и не без основания, что Слово Божье в русском переводе должно быть скреплено авторитетом церкви, а не подчиняться капризным законам рынка. Как и сейчас, в наше время, тогда вставал вопрос, как официальная церковная иерархия (даже если бы она хотела быть единственным арбитром библейского перевода) справится с такой задачей, поскольку в ее рядах не было необходимых экспертов по осуществлению переводов и публикаций. Вопрос о том, кто имеет право переводить Священное Писание на русский язык, остался неразрешенной проблемой в русской культуре, в которой подобные вопросы авторитетности, как правило, разрешались «сверху».

За этими напряженными дебатами о русской Библии начала

19. в. скрывался другой фундаментальный и не терпевший отсрочки вопрос: какие именно тексты надо считать авторитетными? Как вопрос об авторитетности переводчиков и издателей, так и вопрос об авторитетности текстов не является новым для библейских переводов в славянском мире. Во всяком случае он остался центральным вопросом в изучении Геннадиевской Библии. Главная проблема была в том, что вопрос библейских текстов возник в эпоху деятельности РБО, когда было принято решение взять за основу для перевода Псалтири и Восьмикнижия древнееврейский Масоретс- кий текст вместо греческой Септуагинты.
    Чувствуя возможность возникновения полемики по этому вопросу, комитет РБО по переводу подготовил предисловие к русской Псалтири, в которой защищал прочтение и нумерацию, отличавшуюся от установленного славянского текста, который, в свою очередь, был в решающей степени основан на Септуагинте[148].

Неразрешенный вопрос об авторитетности текстов вновь стал предметом обсуждения для новых библейских переводов на русский язык сразу же после упразднения РБО. Основной переводчик Псалтири и большей части непереплетенного Восьмикнижия, Герасим Петрович Павский, наряду с преподаванием древнееврейского языка в Санкт-Петербургской духовной академии готовил переводы книг Ветхого Завета на русский язык. Когда ученики Павского взялись за подготовку неотредактированных литографических копий его русских переводов Масоретского текста, тайное распространение этой русской версии Ветхого Завета вызвало волну возмущения в Синоде и сожжение этих копий перевода, что стало известно в литературе как «дело Павского»[149]. Центром этого «дела» стал длительный допрос самого Павского, на котором ему задавались вопросы об использовании им древнееврейской Библии как первоначальной текстологической базы для русского Ветхого Завета. Синодальные следователи были особенно обеспокоены переводом Павским основных пророческих пассажей, которые в славянской Библии имели более явную мессианскую окраску. Реакция Священного синода на этот перевод в середине 40-х гг. была настолько резкой, что Синод официально потребовал «канонизации» Септуагинты и церковно-славянских текстов, однако это решение так и не было никогда принято. Ирония состоит в том, что во главе борьбы за канонизацию текста Септуагинты стоял бывший атеист обер-прокурор Протасов.

Несмотря на реакцию, которая последовала на «дело Павского», богатая традиция гебраистики, основанная Павским, и textusprimus подготовленного им Ветхого Завета на русском языке, обеспечили важное место для гебраистики как в Санкт-Петербургской духовной академии, так и в других духовных академиях.

Вопрос об авторитетности текста Нового Завета на русском языке был еще более острым, чем вопросы перевода Ветхого Завета. Базой для русского перевода Нового Завета, сделанного в РБО, как и синодального перевода 1862 г., являлся тот же самый textus receptus - основной греческий текст, модификация которого приписывается Эразму Роттердамскому[151]. Так же как и западные текстологи, в России в конце XIX-го в. ученые духовных академий с интересом следили за новаторской текстологической работой Эберхарда Нестле. Его греческие тексты вместе с глубоким критическим аппаратом были представлены в русских религиозных журналах в начале XX столетия. Действительно, это связующее звено русских текстологов с их западными коллегами объясняет в значительной мере создание в 1915 г. Российской библейской комиссии под руководством профессора Петроградской богословской академии И.Е. Евсеева[152]. Эта комиссия, помимо всего прочего, взялась за расшифровку текстуальной базы подлинных славянских изданий Нового Завета и не- сохранившихся кирилло-мефодиевских текстов. Но в этот момент русская революция и последующие бурные события 20-х гг. резко прервали деятельность официальной русской библеистики.

Возрождение текстологии Нового Завета как следующего большого этапа в переводе Библии на русский язык относится к 50-м гг.

20. в., когда епископ Кассиан (Безобразов), ректор Свято-Сергиев- ского богословского института в Париже, предпринял попытку опубликовать новый русский эмигрантский перевод Нового Завета. Полное издание Нового Завета, опубликованное на Западе в 1970 г. после смерти епископа Кассиана, основывалось на принципах греческой текстологической школы, которая была представлена в критических комментариях к греческому тексту Нестле - Алан- да. К сожалению, эта интересная текстологическая попытка не произвела ожидаемого эффекта из-за неясности русского перевода. Епископ Кассиан, безусловно преданный греческому тексту, надеялся, что сможет сохранить в русском переводе греческий порядок слов в евангелии от Иоанна. Бурная реакция на текст Кассиана на страницах Журнала Московской патриархии несомненно отражала болезненное восприятие в Советском Союзе западной и эмигрантской русской библейской текстологии и резко контрастировала с удивительной открытостью и плодотворностью текстологии Нового Завета накануне русской революции. Советские полемисты фактически пытались представить Эразма Роттердамского как текстолога православия по преимуществу[153].

Кроме возвращения к вечным вопросам о праве на перевод и редакцию текстов, эра РБО поставила еще один новый и очень важный вопрос о стандартизации лингвистических средств, которые должны быть использованы в русском переводе Библии. Следуя образцам, сложившимся во времена РБО, Русская православная церковь в XIX веке развила свой официальный язык, вариант современного русского языка, отражащего его бюрократическую природу и отдающего дань старославянизмам. Так, в некотором смысле язык синодального Нового Завета был шагом назад по отношению к языку более раннего перевода Нового Завета Библейским обществом. Вопрос о нормировании сакрального русского языка для перевода Священного Писания остается и сегодня источником раздора в самой Церкви. Профессор И. Е. Евсеев из Российской библейской комиссии писал позднее (во время Первой мировой войны), что редактированный

синодальный текст использует язык «допушкинской эпохи», ибо он чувствовал, что синодальный перевод не смог отразить богатство литературного языка XIX века[154].

И все же политика по отношению к языку нового перевода Библии получила неожиданный оборот в XX в. Принимая во внимание огромные изменения в русском языке советского периода (сухой стиль прессы и установленные языковые клише), не стоит удивляться, что для многих старомодность языка синодального перевода казалась, наоборот, одним из наибольших достоинств. Возможно, что проблема, стоящая перед современными переводчиками Библии на русский язык - это выбор среди невероятного разноголосия стилей современного русского языка: от использования уличных говоров некоторыми русскими писателями, до высокого стиля поэтов-акмеистов. Открытым является вопрос - существует ли единый современный русский сакральный язык? В отсутствии такой нормы (что, видимо, разумелось само собой во времена РБО), синодальному переводу удалось остаться в употреблении удивительно долго, несмотря на его отличие от разговорного языка.

Появившийся во времена РБО новый русский перевод Библии обострил много важных вопросов религиозного (сакрального) авторитета - тех самых, которые, вероятно, в свое время привлекали внимание архиепископа Геннадия Новгородского. Авторитетность переводчиков и издателей, авторитетность текстов, авторитетность языка и даже авторитетность Библии на современном языке как литургического текста, - все эти вопросы, поднятые в эпоху РБО, продолжали быть источником плодотворного напряжения во время Поместного собора 1917-1918 гг., а также впоследствии в эмиграции. Георгий Федотов, воспитанник ленинградского религиозного подполья 20-х гг., ставший в эмиграции знаменитым историком Церкви, посвятил этой острой проблеме свое эссе, опубликованное в эмигрантском журнале «Путь» в 1938 г. В нем Федотов пишет: «Сейчас в русской Церкви борются два глубоких течения православной духовности: русская кенотика с византийской теургией. Борются не на истребление, конечно, а за преобладание и водительство. Кто победит: преп. Сергий Радонежский или Арео- пагит? От исхода этого духовного поединка зависит и судьба славянской или русской литургики»[155].

Признаком особой значимости этой проблемы сакрального авторитета для русской культуры является то, что напряжение, подмеченное Г. Федотовым, существовало еще в эпоху РБО, и, по- видимому, во времена Геннадия. И если говорить откровенно, эта проблема глубоко укоренена в современной постмодернистской культуре.