СИЛА МИРА

Августин перешагнул порог пятидесятилетия и вступил в период полной духовной зрелости и наибольшей творческой отдачи. Его могучее учение, распространившееся в Африке и за ее пределами, снискало ему признание и любовь.

В эту пору — в первые годы V века — он часто появляется в Карфагене. Епископ Аврелий, полный единомышленник Августина, постоянно приглашал его проповедовать в своем соборе.

Тем временем над империей сгущались черные тучи. В 405 году, как мы уже говорили, Радагазий с четырехсоттысячной ратью, собранной из многоразличных варварских племен, вторгся в Италию, разорил северные равнины и дошел до Тосканы. Стилихон собрал войско в Павии, а Гонорий призвал под свои знамена добровольцев, заключив союз, в частности, с гуннами и готами.

Радагазий разделил своих воинов, которые были зверски голодны из-за недостатка пищевых припасов, на три армии. С одной из этих трех армий он осадил Флоренцию. Стилихон напал на него врасплох и вынудил отступить на фьезоланские холмы. Радагазий, пытаясь бежать, прорвал неприятельские позиции, но все же не избежал плена и был обезглавлен 23 августа 406 года.

Худшее ждало впереди. Аларих уже лелеял честолюбивые замыслы и тщательно разрабатывал свой стратегический план.

Африканские провинции, которым нашествие варваров пока не грозило, дышали ровнее, несмотря на брожение в обществе, терроризм и отчаянные религиозные споры. В то время как наместники, присланные метрополией, часто сменяли друг друга, Августин выступал в качестве апостола христианского мира в мире религиозном и политическом; он воодушевлял, давал советы, увещевал со властью, старался поддерживать добрые отношения с правителями, чтобы можно было сообща держать под контролем сложную ситуацию.

Власти и в самом деле благоволили кафоликам, и карательные законы, направленные против христиан-еретиков (особенно донатистов и манихеев) и язычников, были суровыми,— настолько, что порой начальствующих приходилось сдерживать, чтобы не добавлять к насилию насилие. Августин хорошо знал, что политическая власть стремится не к восстановлению христианского мира на единственно возможной основе — свободном приятии истины по убеждению, а совсем к другому — общественному порядку и государственной безопасности. Многократно довелось ему испрашивать прощение для преступников (представляющих противную сторону) и ходатайствовать об отмене карательных мер, таких, как тюремное заключение и штрафы, которые применялись против еретиков согласно эдикту Гонория от 404 года. За эти действия в защиту еретиков Августина критиковали, упрекая в безответственной и бесполезной слабости.

Епископу вменялось в обязанность также вершить правосудие, разбирая мелкие дела. Он был чем-то вроде «мирового судьи». При епископии работал суд, с секретарем, делопроизводителем, архивом дебатов и приговоров.

Однажды нарушителями закона оказались некие юноши, которые при зачтении приговора (скорее всего — пара-тройка ударов розгой по ладоням), вступили в спор с епископом-судьей: они заявили, что не должны быть подвергнуты наказанию, поскольку, по Евангелию, прощать нужно до «седмижды семидесяти раз».

Эта судебная деятельность, конечно, сильно осложняла жизнь Августину, у которого и без того забот было более чем достаточно. В основном ему приходилось иметь дело с разногласиями и раздорами из-за тех или иных материальных благ, и судебный приговор редко когда мог положить конец сваре. Тем не менее, как свидетельствует Поссидий, Августин «изучал дела весьма усердно и вдумчиво, иногда по его воле прения с тяжущимися растягивались на целый день, без обеда. Епископ предпочитал разбирать тяжбы между незнакомыми ему лицами; в таких случаях, принимая беспристрастное решение, он мог приобрести друга; когда же перед ним, по разные стороны, стояли его друзья, он мог потерять одного из них, высказавшись в пользу другого» («Жизнь» XIX).

Случалось, правда, и ему терять терпение: «Требуют, умоляют, шумят, вынуждают меня терять время, которое я мог бы занять делами Божьими... И после всего этого возмущаются приговором! («На псалом СХУ1И»; Проповедь XXIV, 3).

Он должен был жить очень насыщенной и устойчивой внутренней жизнью и иметь дух мирный, чтобы не смущаться повседневными заботами, постоянными, нередко кровавыми столкновениями, затрагивающими его друзей, Церковь, общество. Будущее представало неясным и тревожным. Он сражался за мир, о котором говорил как о «спокойствии порядка». Разумеется, в иерархии ценностей у него на первом месте стоял Бог, и в молитве он усваивал себе Его отношение к людям и событиям.

Не только донатисты устраивали засады и затевали стычки. Язычники, оставшиеся в меньшинстве (и как всякое меньшинство, оскорбленные и раздраженные), донатистам ничуть не уступали. В июне 408 г. Августину пришлось, бросив все, мчаться в Каламу, чтобы поддержать делом и словом епископа Посси- дия, против которого восстали язычники. Августин сам рассказывает об этих событиях.

В 391 году, по приказу императора, было разрушено великое языческое святилище, храм Сераписа Александрийского. 1 июня 408 года язычники отмечали в Каламе праздник Сераписа, и никто им не мешал. Ватага дерзких плясунов отправилась к церкви и принялась танцевать прямо перед входом. Такого не бывало даже во времена Юлиана Отступника. Когда клирики попытались воспрепятствовать буйству, в них и в церковь полетел град камней. Через неделю, после того, как епископ Каламский напомнил городским судебным властям о существующих законах, и те твердо вознамерились добиться их соблюдения, последовала вторая вылазка язычников, снова, как вызов, засвистели камни. На следующий день камнепадом разразились небеса: градины размером с булыжник иссекли Каламу. Но стоило кончиться граду (наивные священники, быть может, решили, что их противники наконец угомонятся, испугавшись, что Юпитер перешел на сторону кафоликов), как юнцы-язычники нанесли очередной удар, не пожалев камней.

Излагая свой взгляд на данные происшествия в письме язычнику Нектарию, Августин ссылается на труд Цицерона «О государстве». Нектарий, должно быть, читал это произведение, почерпнув из него вежливый нрав, который отличает гражданина, терпимо относящегося к чужому образу мыслей. «Так не этим ли правилам учат в наших церквах»,— заключает Августин,— всесветных истинных школах гражданских добродетелей для народов?» (там же).

Однажды его возмущение вылилось в речь, по ораторскому напору не уступающую «Катилине». В Суффетте кафолики разбили статую Геркулеса, а язычники в ответ предали жестокой смерти шестьдесят ни в чем не повинных христиан. Августин обращается к руководителям языческой общины, обвиняя их в том, что они «похоронили Римский закон». Это настоящая обвинительная речь: «Вы все твердите о своем Геркулесе? Мы вернем его вам. Металл есть, камня хватает, мрамора более чем достаточно, художники многочисленны. Вот: вашего бога можно изваять, выточить, украсить. Мы ему и щеки выкрасим в цвет плоти, чтобы были звонче ваши священные поцелуи. Но вы верните нам души, которые смело ваше насилие. Как мы возвращаем вам статую Геркулеса, вы верните нам жизни наших!» (Письмо Ь, 1).

Вместе с тем он никогда не призывал единомышленников к карательным мерам; никогда не говорил с противниками, не объясняя им, как сосуществовать мирно, на основе принципов взаимной терпимости.

Он никогда не приветствовал государственного вмешательства в религиозные споры, всегда сражался за сокращение срока наказания или за смягчение приговоров за преступления, направленные против общественного порядка.

«Немного устрашения... в союзе с благотворным назиданием! — говорил он тогда.— Если бы мы только устрашали их, не наставляя, это имело бы вид безжалостного деспотизма. Сколь многие из числа самих циркумцеллионов, раскаявшись, стали нашими братьями, убежденными кафоликами! Теперь они осуждают вооруженную борьбу и злосчастное заблуждение, заставлявшее их полагать, что они могут творить во благо общества все те бесчинства, которые были ими допущены в их неугомонном безрассудстве» (Письмо ХСШ). Это письмо представляет собой необычайно актуальный документ, который бы следовало прочитать сегодняшним политикам и судьям. Проблема «терроризма и раскаяния» (но искреннего!) не нова.

Августин никогда не верил в утопию раеподобного человеческого общества. Как мы видели, для него даже Церковь, «мать святым и грешникам», не может быть царством абсолютного мира. Он реалист: людей нельзя улучшить и обратить, нельзя изменить их природу. Восстановление рая не здесь; оно на другом берегу, последнем.

Он никогда не мнил, что, стоит устранить манихеев, пела- гиан, донастистов, циркумцеллионов, и все заживут, как большая мирная семья. Вспомним вновь его высказывание: «Враги (Церкви) — внешние и внутренние; внешних избежать легче;

внутренних терпеть труднее»...

Часто поднималась смута, лилась кровь. Августин умолял: «Не ввязывайтесь в кровопролитие, мешайте убийствам, как можете. Знаю, одному не остановить разъяренную толпу. Но, каждый в своем доме,— отговори сына, слугу, друга, соседа, клиента. Творите дело убеждения. В этом городе есть семьи, в которых нет ни одного язычника, есть и такие, где нет христиан. Иные преступления не произошли бы, если бы христиане воспротивились им. Живите в добре, живите в мире, пребывайте в покое сердечном. Не прибивайтесь к злодеям...» (Проповедь СССП, 18). Порой его упрекали за то, что он вовремя не усовестил кого-то из власть придержащих. Он мог ответить: «Нет, я это сделал! меня просто не послушали...» (там же).

Даже его монахи досаждали ему своей ребяческой несдержанностью. Например, ревнители строгой литургической формы и приверженцы благозвучных мелодий пререкались из-за того, когда и как следует петь хором. Со своей тяжбой они шли к Августину. «А есть ли у вас разум,— отвечал он,— или вы дрозды или говорящие попугаи? А сердце, которое должно говорить вам, когда и как петь хвалу Богу, сердце, которое должно вдохновлять вас, есть оно или нет его у вас в груди?» («На Псалом XIII б», 1).

И бесконечное злословие по поводу братьев. Августин сочинил двустишие и распорядился повесить его в трапезной, где, между глотком-другим, сплетничать было особенно вольготно: «Всякий, кто любит речами своими осуждать того, кого нет здесь / Знай, что сей стол накрыт не для него!».

Как-то раз, рассказывает Поссидий, во время обеда, когда гости монастыря развлекались злословием о почтенных монахах, Августин в возмущении поднялся со своего места и указал на собственное стихотворное уведомление: «Вы умеете читать? Или вы немедленно прекратите, или я уйду в свою комнату! Либо зачеркните надпись...» («Жизнь...» XXII, 7).

«Не могу больше терпеть весь этот сброд» — говорил ему некто — «уйду в монастырь и там обрету спокойную гавань!». Августин отвечал: «Прекрасное решение! Но ты уверен, что там — мир и радость, которых ты ищешь? Там — свои скорби. Да, монастырь может быть гаванью. Но ведь всякая гавань имеет выход в открытое море. А иначе — как заходили бы в нее корабли? И через этот выход прорываются штормовые ветры. Так что и там, где нет подводных скал, корабли, не хорошо расположенные и не хорошо укрепленные на якоре, бьются друг о друга с такой силой, что порой разлетаются в щепки. Где же тогда покой, если нет его и в гавани? Где же он? Здесь внизу — нигде. Только там — наверху!» («На Псалом ЬХХХХ1Х, 11—12»).

У такого удивительного человека, как Августин, конечно, были смиренные последователи, которые им восхищались и понимали, что перед ними — человек глубокой духовности. Но были среди его прихожан и люди богатые, стремившиеся заручиться дружбой знаменитого епископа; зажиточные матроны надеялись добиться его особого расположения, подарив ему красивую шелковую тунику... Об этом он говорит в одной из проповедей: «Шелковое одеяние Августину? Но Августин беден, и рожден от бедных. Шелковая туника? А что мне с ней делать? Нет, она не для меня, я верну ее обратно или, если будут настаивать, чтобы не быть невежливым, продам ее, а вырученное отдам моим беднякам...» (Проповедь ССЬХУ, 13). Но Августин — не лицемерный педант, тонкость и человеколюбие присущи ему в высшей степени: когда однажды юная дева, оплакивая преждевременную кончину брата-священника, послала ему прекрасную тунику, сшитую собственными руками для покойного родственника, он написал ей: «Я получил то, над чем ты трудилась чистыми своими руками и что пожелала преподнести мне: буду носить сшитую тобою для брата тунику; уже сейчас, когда пишу, она на мне...» (Письмо ССЬХІІІ, 1). Какая мягкость и деликатность!