За порогом страха

В XVII и особенно XVIII веке рыцарское подвижничество все менее приветствовалось теми категориями населения, которые, как принято выражаться, шли «широкой стезей» профанной религиозности, не углубляясь в мистический опыт христианства, или для тех церковных деятелей, которые возлагали надежды исключительно на абсолютистскую форму правления.

При этом народное творчество, благодаря отсутствию в жизни казака меркантильной озабоченности, рисует её тяжелой, полной трагизма, но вместе с тем возвышенной и почетной. Такая характеристика близка к восприятию образа монашества.

Если занятием чернецов считалась молитва, то у сичевиков её заменяла битва. «В мире жить никогда не хощут, — замечает на сей счет летопись Григория Грабянки, — но егда в земле их мир оглашен будет, то самовольно идут на помощь иным царствам, и мал1я ради корысти великую нужду подшмут, море перепливати дерзают в еднодревских суднах». Для молодца, озабоченного стяжанием удали, война превращалась в насущную потребность. «Козаку воевать — соловью петь»; «козаку воевать — чинить Промысел».

Мотивация такого поведения однородна с рыцарским Quetes[98], когда ни к чему дорожить головой, коли:

Не сьогодш, так завтра поляже вона,

Як у степу од eimpy трава,

Песнь победы. Гравюра с картины Юзефа Брандта. 1870-е

А слава не вмре, не поляже,

Всьому ceimy рицарство козацъке розкаже.

Та козацъка слава,

Що по всьому ceimy дивом стала,

Що по всьому ceimy степом розляглася-простяглася,

А та по всьому ceimy луговим гомоном роздстася,

Туреччини та татарщини добрим лихом знати далася,

Та и ляхам-ворогам на спис оддалася.

Излюбленный объект иронии казачьих поговорок — собственная гибель: «У\ив шарпати, ушв i вмерти, не скиглячи», «От казали, неначе воно боляче, як шкуру з живого чоловжа здирають, а воно мов комашня кусае».