«Я ОСТАНУСЬ С ВАМИ»

Он вернулся в Гиппон в начале октября 411 года. Как только копыта мулов зацокали по булыжнику монастырского двора, кто- то из монахов заметил Августина первым и громко возгласил: «Епископ вернулся!».

Да, встретили Августина радушно, и все же он заметил в их поведении плохо скрытую досаду. Его не было с мая! За их негодованием стояла любовь, не желающая слышать никаких оправданий. Они скучали по нему, как дети по уехавшей матери. Нелегко было им понять, что их отец — как полководец, ведущий тяжелую битву; что он не по своей воле отлучается из дома. Он уже написал издалека письмо своим священникам и жителям Гиппона, в котором не в первый раз повторял, что никогда не покидает город по собственной прихоти.

Карфагенская конференция, готовившаяся многие годы, стала значительным событием в жизни Африканской Церкви: именно на ней состоялся диалог между разделенными братьями по вере. Даже если полное и окончательное примирение не было достигнуто, во всяком случае, это был акт доброй воли, смягчивший трения и взаимную резкость, умеривший агрессивность.

Только любовь, размышлял Августин, может просочиться сквозь частую сеть устрашения. Если кто-то, представляющий одну из сторон, будет неотступно искать диалога, возможно, ему удастся вовлечь в него и другую сторону, и заставить и тех, и других высказать свои доводы открыто и прямо. Это могло стать первым шагом на пути (быть может, долгом) к миру среди христиан. Впрочем не бывает только религиозного мира: если он есть, то распространяется на весь человеческий миропорядок.

Все знали, какую роль сыграл Августин в деле примирения. Но на сей раз единомышленники не встретили его как триумфатора. Да он и сам ни в коем случае не хотел себе славы главного действующего лица. Его смирение и величие души ставили преграду такому умонастроению.

И вот, сойдя с мула и прижимая к груди тех, кого особенно любил (потому что они были единомышленники из единомышленников), он ощутил эту их досаду.

В своей просторной, просто обставленной комнате Августин принял иеромонаха Ираклия. Ираклию было лет сорок. Августин очень ценил его и, уезжая из Гиппона, всегда поручал именно ему вести все дела по управлению епархией. Все любили его, и спустя несколько лет епископ назвал Ираклия своим преемником.

Будущий преемник вошел к нему с большим пакетом под мышкой. Ираклий должен был ознакомить Августина с поступившей корреспонденцией, с положением священников, монахов, населения. Зайдя, Ираклий не стал приветствовать епископа вслух, а только улыбнулся. И Августин ответил улыбкой, но не только; он произнес имя вошедшего: «Ираклий». И вложил в это слово всю свою любовь.

«Я рад, что ты вернулся, Отец! Все наши братья рады. Ты устал?»

«Немного, Ираклий... Но если любишь,— или не устаешь, или научаешься любить саму усталость... Ну как здесь, есть что-нибудь новое?»

В это время из коридора донесся чей-то кашель, потом в надрывном кашле зашлось еще несколько человек.

Августин, забеспокоившись, заметил: «Какой у кого-то сильный кашель...».

«Ах, Отче! В эти дни в тишине тебе побыть не дадут. По городу ходит грипп. Пол-Гиппона не встает с постели, но врачи утверждают, что ничего серьезного нет...»

«Следи хорошенько, Ираклий, за здоровьем братии...».

Ираклий перешел к отчету о поступивших письмах. Одно из них было от знатной Мелании, жительницы Тагаста.

«Склоки?»

«Все тот же обмен колкостями между монахом Сперанцием и священником Бонифацием...»

«Так они все еще не успокоились? — удивился Августин, в задумчивости барабаня пальцами по столу.— Этих двоих,— продолжал он,— придется мне отослать к Павлину, в Нолу...»

«В Нолу?»,— спросил Ираклий.

«В Нолу,— подтвердил епископ,— к усыпальнице святомуче- ника Феликса; говорят, Феликс прекрасно помогает определять, кто прав, кто виноват; без него мне не довести до конца это дело...»

«Соломоново решение?»

«Соломоново решение! Но нужно сделать все, чтобы эта ссора между монахом и священником не стала для кого-то соблазном. У меня, между прочим, есть для передачи Павлину письма и еще — рукописи...» (ср. Письмо ЬХХУШ, 3).

Августин замолчал, и довольно надолго: видимо, эта распря не на шутку его встревожила; Ираклий тоже не раскрывал рта. Наконец епископ продолжил: «Только бы люди не соблазнились из-за этого! Народ уважает наших монахов, любит их и, при случае, защищает. Помнишь, что было, когда Петилиан закричал: «Молчи, ты, отец таких монахов!», не уточняя, имеет ли он в виду наших, или бродячих, которые не стригут волос и потому очень похожи на циркумцеллионов? Я только сказал народу: «Они сравнивают ваших монахов со своими циркумцеллионами. Смотрите сами, удачно ли это сравнение...»,— и раздались рукоплескания.

Ираклий сообщал: «Есть еще письмо от донатиста Панкария из Германиции, который требует, чтобы священника Секондина незамедлительно перевели в другое место, и присовокупляет к просьбе угрозы. Он хочет завладеть участком земли, на котором расположена церковь Секондина. Надо бы его призвать к порядку...».

Августин взял лист и набросал письмо. Потом прочитал его вслух и отдал Ираклию: «Уважаемый господин Панкарий,— говорилось в письме,— до того, как на землю Германиции ступила твоя драгоценнейшая нога, священник Секондин совершен но устраивал жителей селения; право, не знаю, как могло так получиться, что теперь, по твоим словам, они готовы обвинить его во всех смертных грехах... Последи лучше за тем, чтобы не были разграблены и разорены дом и церковь вышеупомянутого священника...» (Письмо ССЫ).

Ираклий рассказал и о священнике Аббонданции, который находился в подчинении у благочинного Нумидии, но отдыхать предпочитал на территории Гиппонской епархии.

Расправившись с самыми неотложными делами и остановив Ираклия уже на пороге, Августин сообщил ему, что впредь постарается как можно больше находиться в Гиппоне и не отлучаться без крайней необходимости, а также — что в следующее воскресенье он намерен обратиться к народу с важной проповедью на тему о монахах и священниках.

Ираклий со своей кипой документов дошел до конца коридора, но вдруг развернулся, быстро зашагал обратно и проговорил, зайдя к Августину: «Забыл сказать, Отец, что, когда ты набирался сил в деревне, в Гиппоне появился некий монах по имени Пелагий. У него такое вытянутое красноватое лицо, рыжие волосы... Он мне сразу же заявил: «Я знаю, что вашего епископа нет на месте, известно ли вам, когда он вернется?» Еще этот Пелагий рассказал, что пришел из Рима, что бежал оттуда во время готских бесчинств. Вид у него сугубо аскетический, но взгляд какой-то ускользающий, и это производит странное впечатление...».

Августин посмотрел на Ираклия, но не сказал, что имел с Пелагием короткую встречу в Карфагене и что у него поползли мурашки по спине, когда он увидел глаза этого человека.

Приступы бронхиального кашля снова и снова разрывали тишину в коридоре.

В следующее воскресенье Августин вышел к народу в базилике Мира. Он возник из-за колонн, облаченный в торжественные архиерейские одежды. Выглядел немного усталым, похудел, но лицо его озаряла улыбка, которой он словно просил о прощении за свое долгое отсутствие. Завидев епископа, прихожане громко приветствовали его, раздались рукоплескания... Он же, проходя сквозь радостную толпу, благословлял и гладил по головке детей, попадающихся ему во время этого неспешного шествия. Потом начал великое молитвословие.

Перед тем, как сказать слово, Августин помедлил. Дольше, чем обычно, смотрел на собравшихся, а точнее, выхватывал взглядом каждого. «Я ваш епископ,— наконец заговорил он.— «Уже столько лет я епископ Гиппонский. Ничто на свете не разлучит меня с вами...». Народ отозвался бурными рукоплесканиями. Кто- то выкрикнул: «Ты наш отец, ты должен остаться с нами...». «Я останусь с вами и не буду епископом никакого другого города; когда Богу будет угодно, умру в Гиппоне, умру среди вас...» и, повысив голос, отчеканил: «Если нужно, умру с вами. Не мыслю спастись без вас!».

Оглушительные рукоплескания эхом прокатились по храму. Затем все обратились в слух, и в глубокой тишине Августин продолжал: «Я, ваш епископ, молодым пришел сюда, в Гиппон. Искал место для нового монастыря. Отвергнув всякую мирскую надежду, не старался быть тем, чем мог бы стать в миру, не искал и епископства. Даже избегал появляться в тех местах, где епископские кафедры вдовствовали. И спокойно приехал в Гиппон, потому что здесь епископ был...».

Его прервали: «Это нам всем уже известно, никто этого не отрицает...».

«Так вот, слушайте дальше. Я хочу, чтобы жизнь епископа, священников, монахов всегда была у вас перед глазами...». Слушатели замерли, гадая, к чему клонит Августин. «Достигло ушей моих...

(а достаточно дуновения ветра, чтобы что-то вошло в уши мои... й я не собираюсь здесь называть имена: мол, такой-то сказал то- то, такой-то злословил так-то, ибо убежден, что не всегда обо всех сообщают правду...

Снова прервали его: «И об этом мы знаем... Нам нравится это твое начинание, мы одобряем его...».

«А знаете ли вы и о том, что, если прежде я обязывал всех своих клириков жить в общежитии и в бедности, то теперь изменил мнение? Не хочу никого принуждать, не хочу быть окруженным лицемерами! Тем, которым Бога недостаточно, недостаточно и Церкви; те, кому не обойтись без собственности... пусть уходят, свободно, я не лишу их духовного звания. Если бы я лишил их достоинства священнослужителей, не сомневаюсь, они нашли бы себе защитников, здесь и на других епископских кафедрах. Нам бы сказали: «Что плохого сделал этот клирик? Ему не по душе жить с тобой, он хочет жить вне епископии, может жить на свои деньги: почему же он должен терять духовное звание?» И вот я говорю: пусть делает, что хочет! Если он готов пребывать на содержании у Господа через посредство Церкви Его и отказаться от владения собственными средствами, или раздавая их нищим, или отдавая в общее пользование, пусть остается со мной; не готовые пусть получат назад свою свободу. Но мне не нужны нарушающие клятву, те, которые дают обет Богу, а потом не держат слова!»

Новые рукоплескания, крики: «И нам не нужны! Но что же произошло?».

«Простите мне, дорогие, мою болтливость! Это старость. Видите, я только начинаю стареть, но по слабости здоровья стар уже давно...»

Народ понял, отчего вдруг во всем облике Августина проглянуло изнеможение, понял, что кто-то из клириков глубоко огорчил его своей вопиющей недисциплинированностью. В знак любви и поддержки люди закричали: «Августин, мы с тобой! Августин, мы с тобой!».

«Зложелателей хватает,— продолжал он,— как хватает и друзей. Но если друг начинает хвалить наш образ жизни и говорит, что монашеская община Августина живет по Деяниям Апостольским, лукавый зложелатель (я же просил вас не подсказывать мне имена...) с издевкой перебивает его: «А, значит по-твоему вот так живут в епископском монастыре у Августина, именно так? Как ты говоришь?». И, качая головой, осклабясь, добавляет: «Зачем же ты лжешь? Зачем ложной хвалой славословить людей недостойных? Разве не в этом монастыре был некий священник, который нарушил обет бедности и составил завещание?» И что же друг? Стоит, как воды в рот набрал. А когда все же раскрывает уста, в жестоком разочаровании обрушивает проклятия на голову оказавшегося наивным епископа, или на голову священ- ника-завещателя. Вот что, дорогие мои, вынудило меня обратиться к вам с этим словом...».

Бездонное безмолвие встретило последние слова Августина.

Он хотел, чтобы Гиппонская Церковь была кристально чистой в глазах народа, потому что народ это и есть Церковь. Как священник он ощущал огромную потребность в искренности и хотел, чтобы его священники были искренни с народом Божи- им. Чтобы были, насколько возможно,— святыми, но если не святыми, то хотя бы чистосердечными. По его словам, у лицемерного священника среди народа — одна роль: та же, что у пугала для птиц на поле пшеницы.

Один из его священников, некий Геннарий (чей поступок послужил причиной соблазна и дал повод для приведеного выше выступления Августина), имел двух детей, сына-монаха и несовершеннолетнюю дочь, тоже монахиню. Геннарий оставил все Церкви, за исключением некоторой части, предназначенной для дочери, которой надлежало, по достижении совершеннолетия, распорядиться этой частью по своему усмотрению. Незадолго до смерти, не считаясь с правами дочери, он составил новое завещание, которое положило начало бесконечной тяжбе из-за наследства между детьми — братом и сестрой. Скорбь для Августина, соблазн для народа. Епископ отказался от всего, что Геннарий оставил Церкви. И пояснил, что делает это по двум причинам: потому, что сам поступок Геннария вызывает у него отвращение и потому, что это объединение монахов устроено по его замыслу, и ему хотелось бы, чтобы оно и было таким, каким он его задумал.

Продолжая беседу с прихожанами, Августин воспользовался случаем, чтобы назидательно напомнить им, как они упрекали своего епископа за чрезмерную щепетильность: «»Вы рукоплещете мне, когда я пою, но не слышите напева. Вы говорите (и я об этом знаю): «Вот почему никто больше не оставляет наследство Гиппонской Церкви — потому что епископ, по доброте душевной, от наследств отказывается!» Наследства тихие, чистые я принимаю, но такие, за которыми стоит уловка, ущерб детям, не принимаю, и не собираюсь! И знайте, о вы, порицающие меня, что не пожелал я принять и наследство судовладельца Бонифация. Церковь Христова не может обладать верфями, не должна быть владелицей и строительницей кораблей! Эти корабли были бы обречены на верную гибель! Церковь — не банк, не ссудная лавка. Епископ поставлен не только деньгами помогать нищим, но и страдать и молиться вместе с ними. И повторю, Церковь, проворачивающая дела,— верный путь к погибели. Лучше пусть остается, как есть; а я, по совести, намерен и дальше вести себя также. Каждый день кто-то стучится в нашу дверь, плачет, кладет к ногам нашим свою нищету. У нас сжимается сердце оттого, что не можем подать всем, оттого, что многих приходится опечаливать и отсылать ни с чем. Но лучше так! Иначе у нас бы не было и этого малого для немногих; мы встали бы перед лицом полного крушения...».

Он говорил так горячо и убедительно, что каждый из предстоящих почувствовал, что укор обращен именно к нему. Рассуждая чисто по-человечески, они полагали: чем богаче Церковь, тем лучше она может позаботиться о нас — бедных. У Августина же была другая точка отсчета — Евангелие. И в то воскресенье, встав на защиту других священников, диаконов и причетников, на которых несправедливо распространяли обвинения в причастности к растратам, и неопровержимыми доказательствами убедив всех в их абсолютной порядочности, он «запечатал» проповедь: «Что же до принявших обет бедности и не соблюдающих его, если застану таких с поличным, не только не позволю составлять завещание, но и искореню из духовного сословия. И пусть прибегают хоть к тысяче Соборов, пусть плывут куда хотят, ища поддержки против меня... С помощью Божией, где я епископ, им уже не быть клириками. Вы слышали, слышали и они» (ср. Проповеди СССЬУ и СССЬУ1).

Кто-то робко захлопал в ладоши. Августин тотчас прервал его движением руки. «Я не хочу ваших рукоплесканий, дайте мне ваши слезы».

Было такое впечатление, что его мыслям, тем, что он только что изложил, тесно в этом голосе и в этих словах, которых ему не хватало: за всем этим стояло чистосердечное усилие создать и воссоздать замысел о Церкви в основанной на любви взаимозависимости разных сторон — клира и мирян — равных в достоинстве и ответственности. «У Церкви есть недруги внутренние и внешние; внешних избежать легче, внутренних терпеть труднее». Августин был действительно опечален, но его огорчение не вырождалось в насилие.

Вечером за ужином в трапезной царило спокойное, безмятежное настроение; впрочем, после положенного чтения разговоров в монашеской общине было больше, чем обычно. Обсуждали поступок Августина, который, перед тем как приступить к проповеди, выхватил из рук у чтеца книгу Деяний Апостольских, чтобы самому прочитать отрывок, где описывается совместная жизнь первых христиан. Поступок для него необычный, он словно действовал по какому-то внезапному побуждению. «Хочу сам прочесть...»,— сказал он решительно (Проповедь СССЬУ1, 1)... Говорили и о том, как епископ защищал монахов (исключая случай с Геннарием); как он перебрал их поименно, доказывая невиновность каждого,— дьяконов Валента, Фаустина, того же Ираклия и Патриция, собственного племянника; пресвитера Лепория. «Я нахожу, что они именно такие, какими бы мне хотелось их видеть! И пусть никто больше не говорит о них дурно! У этих монахов один дом — мой, епископский. И нигде больше ничего у них нет; ничего, кроме Бога!» (Проповедь СССЬУ1, 10).

В завершение дня он вновь пожелал взять слово, уже за столом: «Вчера я ответил на письмо трибуна Марцеллина. Он человек праведный, ревностный кафолик, добрый друг. Он настаивает, чтобы теперь, после разорения Рима, я взялся за труд на о «Граде Божием». Это большая и тяжкая работа. Я совершу ее, если Богу будет угодно. Но прежде этот «Град Божий» я хочу построить с вами, братья мои дорогие. В своем письме Марцел- лину я привел отрывок из сатиры Ювенала: «На нас обрушилась роскошь, что неумолимее оружия, мстительница за мир, побежденный нами. Каких только нет у нас преступлений, каких нет злодеяний с тех пор, как исчезла бедность Рима». Бедность, братья, оберегает чистоту. В бедности мы свободны. Бедность берет начало в том кресте, утвержденном во плоти Христовой, за который мы хватаемся, чтобы иметь опору в мире, что рушится ныне. Бедность приносит нам согласие в Граде земном и любовь, помогающую попасть в Град небесный... К сожалению, дошли до меня от Марцеллина и невеселые вести: Ирак- лиан собирает рать, чтобы поднять восстание против Рима. Новые дни насилия и скорби ждут Африку и Империю. Мы же будем строить своей бедностью, материальной и духовной,— Град Божий» (ср. Письмо СХХХУШ, 16 и 17).