МОНАШЕСКОЕ БРАТСТВО В ТАГАСТЕ

Имя Августина ассоциируется главным образом с Гиппоном, городом его епископства. Все ведь так и говорят: Августин Гиппонский. Может показаться, что среди городов, в которых он подолгу бывал — Карфагене, Риме, Милане, Гиппоне, Тагасте,— последний внес наименьший вклад в формирование его личности.

Словно скиталец, который много страдал в своих странствиях по свету, он хотел вновь соединиться здесь с корнями собственного бытия и своей христианской веры, нашедшей для него воплощение в матери. Тагаст, ныне алжирский город Сук-Арас, не мог похвастаться славным прошлым, не было в нем сколь- нибудь значительных памятников, здесь не происходили исторические события. Во времена августинова детства, как мы видели, это была глухая деревня, и подающему надежды мальчику, который, научившись читать и писать, хотел получить более пристойное образование, ничего не оставалось, как отправиться в близлежащую Мадауру, родину Апулея.

Может быть, выбирая место для своего первого монастыря, Августин руководствовался не только тягой к родным местам, но и стремлением к ничем не нарушаемому покою, который ему как раз и мог предоставить Тагаст, расположенный в гористой и живописной местности, на высоте 675 м над уровнем моря, на южном склоне холмов Медьерды. Замечателен открывающийся из городка вид на не очень высокие, от 1000 до 1400 м, холмы, на богатую растительностью долину, в которой зимой образуются стремительные водопады; вдалеке, на юге и на западе различим пустынный пейзаж, тоже не лишенный очарования.

Рассказывая о детских впечатлениях, Августин вспоминает о «ласкающих взор лесах», «благоуханных лугах», на которых гнездились птицы, и, конечно, о поиске этих гнезд,— любимой забаве детских лет. Теперь, обратившись к Богу, он, как и прежде, радовался красоте родного края.

Тагаст находился в 250 километрах от Карфагена (Тунис) и в 80 км от Гиппона, нынешней Аннабы (Алжир),— того самого Гиппона, который в конце концов похитит Августина у тихой родины, и в котором он будет жить и трудиться около 40 лет. Для истории именно Гиппон станет «штаб-квартирой» Августина.

Поссидий, современник и биограф Августина, в начале его жизнеописания рассказывает об устроении и обычаях первого монастыря в Тагасте: «Получив благодать обращения, решил он вернуться вместе с соотечественниками и друзьями, подобно ему посвятившими себя служению Богу, в Африку, в свой дом и в свое селение. Прибыв туда, он там утвердился, отказавшись от собственности и прожив около трех лет с теми, которые одинаково с ним прилеплялись к Богу постом, молитвою и молитвенными размышлениями, равно как и совершением добрых дел. И к тому, что открывал ему Бог, он приобщал ближних и дальних, наставляя их речами и книгами своими» («Жизнь Августина» III).

Из воспоминаний Августина нам известно, что его родители были землевладельцами, а точнее — владельцами виноградника: «По соседству с нашим виноградником...» («Исповедь» И, 4,9). Обладатель виноградника по обыкновению располагает и каким- то жильем на винограднике. Возможно, первые насельники учрежденного Августином монастыря устроились как раз в этом непритязательном жилище... А может быть, этот маленький монастырь стал чьим-то даром или был получен в обмен на что- то... Августин уже тогда был человеком уважаемым и внушающим доверие... Ведь и прежде ему благотворили... Здесь были люди, которые вполне понимали, что иметь рядом такого человека — огромное преимущество...

В скромном Тагасте была епископская кафедра, и не кто иной, как ближайший друг Августина Алипий занял ее в 394 году, за год до того, как епископским достоинством был облечен в Гиппоне сам Августин, на первых порах выступавший в качестве сотрудника епископа Валерия.

Тагастский монастырь был, как бы мы сказали теперь, цитаделью интеллектуального поиска. Поссидий основывается на фактах, утверждая, что Августин сообщал всем желающим о результатах своих разысканий о Библии и христианских истинах. Об этих фактах сообщает сам Августин: «В первые годы после обращения моего, по возвращении в Африку, с разных сторон задавали мне вопросы, полагая, что я свободен. Так возник труд «О 83 вопросах». Я сохранил давнишние заметки к ответам на отдельных листах, которые, уже епископом, собрал в единую книгу, пронумеровав их, чтобы легче было к ним обращаться» («Поправки» I, 26).

Так появилось на свет монашеское братство, которое, пройдя сквозь толщу веков, живет и сегодня. И это не только великий Орден св. Августина, с его мужской и женской ветвями, сонмом святых, богословов, гуманистов, ученых (к нему принадлежали Диониджи да Борго Сан Сеполькро — друг Петрарки, Луиджи Марсили — наперсник Боккаччо и основатель гуманистического кружка при августинском монастыре Св. Духа во Флоренции, которому великий новеллист завещал свою библиотеку; Григорий Мендель, основатель генетики; святые Никола да Толенти- но, Рита да Каша, Кьяра ди Монтефалько, Томмазо ди Вилла- нова, Джованни ди Сан Факондо, и, хотя и не святой, но великий религиозный деятель Мартин Лютер), но и все старые и новые монашеские «семьи», включая доминиканцев, которые восприняли устав св. Августина.

Может быть, Учредитель монашеской жизни на Западе и не собирался писать никакого устава во укрепление сообщества людей, предающихся богохвалебному досугу (otium). «Люби Бога и поступай как знаешь!» — вот главное правило Августина. Любовь к Богу изливалась из его сердца, как раскаленная лава. Он говорил: «Мера любви к Богу это любовь без меры» («Modus amandi Deum est amare sine modo»).

Но когда его детище расширится, и в монашеской общине обнаружатся желающие более повелевать (praesse), чем служить и быть полезными (prodesse) — «non tarn proesse quam prodesse», когда найдутся и такие, кто, дав обет бедности, будет тайком копить деньги,— тогда он напишет устав, являющийся несомненным шедевром психологической и аскетической литературы. В этом уставе нет чрезмерной строгости, здесь во всем соблюдена мера.

Жизнь самого Августина в тагастской обители можно уподобить скольжению лодки по безмятежным водам. Он постоянно был готов дать отпор попыткам какой-нибудь епархии или епископа похитить его из монастыря, чтобы присвоить себе его учение и ревность о Боге. И у него были все основания этого опасаться: тем ведь дело и кончится! «Нет ничего прекраснее»,— писал он,— «нет ничего сладостнее, чем всматриваться в божественное в тишине. Но проповедовать, увещевать, исправлять, воспитывать, сердиться на кого-то,— какая ответственность и какой труд!» (Проповедь CCCXXXIX, 3, 4).

Самый юный монах, Адеодат: «Отец мой, наконец-то я тебя вижу! Целую неделю ты не выходил в сад... Ты оставил меня одного, впрочем не совсем — потому что под этим деревом я вновь насладился твоими «Монологами»... Сколько страниц ты написал?»

Да, Августин спустился в сад, и «отцом» называет его не кто иной, как родной сын.

Жорж Бернанос рассказывает, что, когда он возвращался домой, составив план романа, написав что-нибудь, или отделав часть готового произведения, дети встречали его вопросом: «Рара, tes pages?» («Папа, сколько страниц?»). Эти страницы кормили его семью.

Иной заботой был продиктован вопрос, заданный отцу Адео- датом. Он знал, что Августин все эти дни тщательно выстраивал полемическое произведение: две книги «О творении против манихеев».

Августин прижал к себе юношу, свободной рукой погладил его по щеке, покрытой первым пушком. Адеодату было около пятнадцати лет.

«Написал я немало, Адеодат! — отвечал Августин.— Знаешь, имея дело с манихеями, я чувствую себя гладиатором на арене...».

«Получается, что с манихеями ты изменяешь своему принципу: бороться с заблуждениями, но любить заблуждающегося»,— заметил Адеодат.

«Тебе так кажется, сын мой? Это, наверно, потому, что уж очень долго они меня водили за нос! Ты ведь знаешь, как дорого мне обошлось это заблуждение. И одолеть его может только одно — Священное Писание, а точнее — книга Бытия. И дело не в том, что они неправильно толкуют эту книгу: они вообще ее не принимают, отвергают в ней все, от «а» до «я». Есть верный способ вывести манихея из себя — заговорить с ним о Боге — Творце мироздания...»

«Ну а мне ты посвятишь какую-нибудь свою книгу?»

«Но ты у меня уже есть — в кассициакских «Диалогах», в «Блаженной жизни»!

«Нет, я хочу себе целую книгу»,— с улыбкой наседал Адеодат.

«Целую книгу? «Диалог» — между тобой и мной? И чтобы больше никого?»

«Да, отец. И смотри, растяни его подлиннее...»,— и с этими словами он схватил Августина за чуб (что для него труда не составляло, ведь он был выше родителя) и подергал, заливаясь невинным смехом.

«Ой..., больно же, Адеодат. Ну ладно, построим «Диалог» вместе. Слово отца!»

Над тагастской обителью расцветали нежные утренние зори, вдогонку бежали полуденные часы, ниспадали вечера и наконец все окутывала непостижимо тихая ночь... Сколько же звезд подарил Господь Африке! На страже необъятного покоя — пространные пустыни...

Насельники первого в Тагасте монастыря были молоды: старшему, Августину, шел тридцать шестой год, Алипий и Эводий были еще моложе. Но и в этой совсем нестарой компании выделялся своим возрастом Адеодат — отрок, закутанный в тунику с капюшоном, каким его изображают на древних фресках.

Они хвалили Бога в псалмах, сидели за книгами, нередко обменивались мнениями о прочитанном, не гнушались физического труда, питались очень просто... Часть своего времени отводили для молитвы, учебы, духовных бесед, а другую часть посвящали физическому труду, работая, в основном, в поле, как в Кассициаке. Впоследствии Августин напишет небольшую книжку «О телесном труде монахов». Но уже здесь, в Тагасте, у него сложилось вполне определенное мнение по этому вопросу, которое целиком разделяли другие члены маленькой общины.

Подобно молитве и учебе, физический труд полезен с аскетической точки зрения, его не следует воспринимать только как способ заработать на жизнь. Впрочем, о труде с целью личного обогащения в монастыре не может быть и речи: здесь все общее, и любая работа — выражение деятельной любви к братьям. Трудиться физически нужно, чтобы стать достойнее, чтобы преуспевать в духовной жизни. Среди различных человеческих занятий Августин выделяет полевые работы. Такой труд не мешает доброй беседе: монахи просеивают землю вокруг корней деревьев, подрезают кусты и деревья, сеют, полют, наблюдают, как из почки робко выглядывает первый листок — все это помогает узнать что-то новое о великом наставнике — природе — и становится предметом обсуждения.

Тихо на поле, и отчетливо слышно каждое слово Августина: «Как все приятно глазу в это утро! Хочется говорить с живой природой...».

«Верно! Я как раз спрашивал у зернышка, прежде чем предать его земле, может ли оно открыть мне свою тайну — насколько велика сила семени и корня и чем ей помогает оплодотворяющая способность почвы...» — отозвался Эводий.

«Запомни, Эводий,— продолжал Августин, нажимая ступней на лопату,— запомни, что не насаждающий и не поливающий взращивает... Да, мы трудимся в поте лица на земле, но за нами — невидимая и сильная рука Божья... Отец мой — земледелец29, говорит Иисус...» (ср. «О книге Бытия, буквально» VIII, 8).

Он инстинктивно следил за Адеодатом — чтобы тот не переутомлялся, не слишком потел... Юноша и в самом деле не отличался крепким здоровьем.

Августин раздумывал об их уговоре: диалог на двоих! Размышляя о просьбе сына, он с отеческой гордостью признавал ее обоснованной. Он уже избрал серьезную тему для обсуждения: проблема выразительного средства, наиболее подходящего для поиска истины, и придумал название для беседы: «Об учителе».

Свой Диалог они начали в саду, укрывшись от палящего солнца под раскидистой пальмой. Было это поздней весной 389 года. С окрестных холмов время от времени прилетал освежающий ветерок. Большая стрекоза шуршала в траве, охотясь на букашек. Августин велел стенографу устроиться в сторонке, не мешая разговору, так, чтобы его почти не было видно из-за куста, но при этом не упустить ни слова и записывать без изъятия не только речь самого Августина, но и все, что произнесет Аде- одат, что бы он ни сказал.

Авг. Что, по твоему мнению, имеем мы в виду, когда говорим? Ад. Или - учить, или учиться...

Авг. С первым я согласен. Но учиться — каким образом?

Ад. Каким образом? Спрашивая!

Авг. Но и в этом случае, как мне кажется, мы имеем целью нечто иное, как учить. Ибо спрашиваешь ты разве не длято- го, чтобы вразумить того, кого спрашиваешь?..

Ад. Это правда!

Авг. Итак, ты видишь теперь, что, говоря, мы не имеем в виду ничего другого, как учить?

Ад. Не вполне: ибо, если говорить значит произносить слова,то разве не то же самое мы делаем и тогда, когда поем? А поем мы часто одни, когда около нас не бывает никого, кто учился бы. И в этом случае, думаю, мы не имеем в виду учить чему-либо.

Авг. Есть два повода, по которым мы говорим: с одной стороны — чтобы учить, с другой — чтобы что-то припомнить или напомнить другим. То же делаем мы и когда поем, не так ли?

Ад. Не совсем: ведь петь ради припоминания случается мне весьма редко. Я пою просто для удовольствия.

Авг. Но разве ты не понимаешь, что то, что в пении доставляет тебе удовольствие, есть некая модуляция звука, и, коль скоро слова можно и прибавить к ней и отнять от нее, иное значит говорить и иное петь. В самом деле, когда звучит флейта, колеблются струны цитры, щебечут птицы, когда, наконец, мы сами издаем нечто музыкальное без слов — все это пением назвать можно, а говорением — нельзя. Имеешь ли ты что-нибудь возразить?

Ад. Решительно ничего.

Эти реплики дали начало памятному диалогу между отцом и сыном, который продолжался несколько месяцев. Поиск истины сплотил их души сильнее, чем кровная связь. Трудно отыскать в истории другой подобный случай. Равное с отцом владение интеллектуальными средствами, необходимыми для построения философского диспута, сама тема — философский анализ языка, потребного для познания истины,— помогли раскрыться не по годам зрелому уму юноши, высветили его сообразительность, умение вести ученую беседу, следовать за собеседником, а иногда и предварять его. Нет, не отцовское тщеславие побудило Августина написать слова, которыми он выражает свое суждение об Адеодате: «Меня пугала его даровитость!» («Исповедь» IX, 6,14).

Интерес многих исследователей к диалогу «Об учителе» продиктован прежде всего его педагогическим значением: в самом деле, перед нами — родитель, который строит свое общение с ребенком так, чтобы учить и учиться вместе, шагая вдвоем по пути к истине. Воспитательная методика, удивительно близкая современной, подразумевающей взаимное обучение учителя и ученика.

Августин никогда не был только учителем, он всю жизнь выступал то в роли учителя, то в роли ученика.

Этот аспект Диалога является краеугольным камнем в истории культуры и педагогики.

Ближе к концу Диалога все отчетливее звучит исключительно важный для всего творчества Августина мотив умного сердца: единственный истинный учитель человека это Бог, которого мы познаём как телесными чувствами через ощущаемые реальности, так и чувствами души — через умопостигаемые реальности.

Читая «Учителя», мы грустим об Адеодате: скоро, в семнадцать лет, его жизнь оборвется,— так что Диалог стал и погребальной песнью. Именно в ходе совместной работы над «Учителем» Августин заметил, что сын стремительно угасает. Тогда-то он и начал с особой заботой опекать его, оберегать, и любить с каждым днем все сильнее, уже нося в сердце его смерть.

В Августине обострились все ощущения, которые отец испытывает в присутствии сына-отрока,— вплоть до того, что он стал чувствовать запах его кожи, его плоти, даже запах его души,— словно слепой Исаак, обонявший Иакова, и в то же время в запахе переодетых кож узнававший своего первенца. Запах оплодотворенной земли!

Нечто невероятно сильное, космическое, запах земли, рождающей травы... Запах сгоревших звезд, материи в тот миг, когда она создается, жизни материальной и духовной в тот миг, когда она взрывается из ничего; запах творения в момент зарождения света, в мгновение «fiat» (да будет). Платоновские реминисценции — составная часть философии Августина. Рядом с Адеода- том он испытывал эти ощущения.

Сын, со своей стороны, понимал, что отец его велик, но не страшился этого. Великий отец, которому суждено остаться в веках, добыча истории... И вот уже кажется, что у него никогда не было близких и что они преданы забвению. Но, как нельзя представить себе Августина без матери и друзей, так же нельзя себе его представить без Адеодата, который помогает разглядеть в великом религиозном деятеле и философе человека из плоти и крови, любящего отца. Все так величественно и вместе обыкновенно, даже банально!

Если два камня потереть друг о друга, они дают огонь...

Само имя Адеодат — Богом данный — наводит на размышления. Оно похоже на просьбу: Господи, Ты Сам узаконь нарушение заповеди, как неудержимое повиновение природе — рождайтесь, плодитесь, растите, размножайтесь.

Однажды Августин назвал его «сыном греха». Но — сыном!

«Она пугала меня!»,— говорит он о его даровитости. Да и вообще все в этом неблагословенном ребенке пугало его. Сын напоминает о матери... собственному отцу.

Оповестили ли ее, позвали ли к смертному одру Адеодата?

Августину жить еще сорок лет, и все эти годы жизнь его будет истинно кафолической, в том смысле, что в ней будет полнота любви и духовных интересов. Но мы никогда не узнаем, насколько смягчил его характер Адеодат, как он повлиял на отца, когда тот формулировал свои строгие принципы этики брака, опирающейся, по его мнению, на обязанность производить на свет детей, как на главную цель брака. Многие его творения посвящены проблеме целомудренности, природы и цели брака.

Об Адеодате, цветке Африки и первом ростке августинского монашества, десять лет спустя Августин напишет: «Ты рано прервал его земную жизнь, и мне спокойнее за него: я не боюсь ни за его отрочество, ни за его юность — вообще не боюсь за него...» («Исповедь» IX, 6,14).

Адеодат, кровный сын... Конечно, отец не посвящал его в свои нравственные проблемы, и старался уберечь от них, но не без угрызений совести, потому что мальчик, лишившийся матери из- за связанных с этими проблемами событий, был их жертвой. И Адеодат, юноша добрый, ничуть не вздорный, никогда не упрекал отца за его распущенность, не бередил рану. Наверно, мы можем сказать: он понимал его лучше, чем кто бы то ни было.

В конце диалога «Об учителе» Адеодат признается отцу: «Твоему красноречию, которым ты отличаешься постоянно, я благодарен особенно за то, что оно рассеяло все возражения, какие я готов был представить; тобою не пропущено ничего, что наводило на меня сомнение и на что таинственный внутренний голос не давал мне ответа...» («Об учителе», XIV, 46). И Августин удостоверяет, что это буквальные слова Адеодата.

Теперь, когда физическое отцовство Августина достигло последней зрелости (дерево укрыло свой плод в лоне матери-земли), он был готов принять на себя необъятное духовное отцовство над всем миром. У всех, кто с этих пор назовет его отцом, есть брат-первенец — Адеодат.