ГОРЕЧЬ НАСИЛИЯ

К концу первого десятилетия V века у Августина накопилась значительная физическая усталость, помешавшая ему принять участие в трех карфагенских поместных соборах. В эти годы он старался как можно реже отлучаться из Гиппона, постоянно быть в своей общине, с народом и клиром.

Впрочем, нам известно, что Августин ненадолго ездил в Ми- леви и по дороге останавливался в Цирте, чтобы побеседовать с верными, бывшими донатистами, а теперь — обращенными чадами кафолической Церкви. Он был очень рад этой встрече. Ныне, когда пришел конец раздорам, о которых мы читали в письме епископу Максимину (Письмо XXIII), и восстановилось единство веры, многие утверждали, что обращение произошло благодаря Августину, но он эту заслугу отдавал одному Богу. В этой связи он напомнил слушателям забавную историю о философе Ксенократе (быть может, она и составила предмет их разговора), который, своей речью о преимуществах воздержания, в один миг отвратил от пристрастия к алкоголю некоего человека, на протяжении всего выступления смущавшего аудиторию пьяной икотой. У Ксенократа достало мудрости приписать внезапное превращение не собственному красноречию, а вмешательству богов. «Если блага телесные,— заключил Августин,— по признанию этого язычника, могут исходить лишь от Бога, сколь же более — блага душевные!» (Письмо СХЫП, 2).

В те дни гиппонские прихожане, к своей радости, все чаще видели его на улицах города: то он направлялся к какому-нибудь больному, чтобы совершить над ним таинство и возложить на него руки; то посещал бедных, сирот. По словам Поссидия, Августин входил в дом только к больным и бедным. Приглашения на обед не принимал.

Для любого небольшого города епископ — лицо значительное. Августин для Гиппона был лицом чрезвычайно значительным. Завидев его на улице, люди здоровались, матери целовали край плаща и протягивали ему для благословения своих детей.

В епископском доме он общался с монахами и клириками с живой сердечностью. Августин никогда не покидал бы Гиппон еще по одной причине: здесь было удобно читать чужие произведения и сочинять свои, поскольку в его распоряжении находились две библиотеки, кафедральная и монастырская (Письмо ССХ1, 7 и 13), собрание которых постоянно пополнялось новинками.

Особая атмосфера устанавливалась в обширной трапезной, когда монахи собирались за столом. По словам Поссидия, Августин предъявлял некоторые требования к оформлению трапезы; например, сосуды, в которых пищу приносили из кухни, были из глины, дерева или камня, а столовая посуда — серебряная. Трапеза сопровождалась чтением и беседой. Никогда не было недостатка в добром стакане вина,— из послушания апостолу Павлу, который наказывал Тимофею: «Пей не одну воду, но употребляй немного вина» (1 Тим. 5,23). Нарушивший во время разговора — по забывчивости — правило никогда не клясться, оставался без обеда (или без ужина) (ср. «Жизнь...» XXIV, XXV). За столом Августин предпочитал еде беседу, братское и семейное общение.

Все проблемы Африканской Церкви и общества в целом затрагивались в этих беседах, в которых, конечно, все прислушивались к мнению Августина.

Вот пример одного из таких разговоров. Кто-то из монахов недоумевал, как могло так получиться, что только предыдущим вечером Августин произнес несколько критических слов в адрес донатистов, и уже наутро донатистский епископ об этом знал и выступал с опровержением. Все задавались вопросом, каким образом главе донатистов удалось так быстро получить эти сведения.

В другой раз они обсуждали очень важную для Августина тему материальной независимости клира. По свидетельству Поссидия, Августин считал, что клир не должен ни получать материальную поддержку от государства, ни владеть недвижимостью; ему надлежало содержать себя на милосердные приношения верных (ср. «Жизнь...», XXIII). Среди монахов одни поддерживали его, другие с ним решительно не соглашались, и спор разгорелся не на шутку. Тогда Августин предложил им поразмыслить, сколь хлопотно управлять имуществом; с какими неприятностями можно столкнуться, принимая от кого-то наследство: нередко завещатель через некоторое время требовал его обратно — под давлением сына, угрожающего, в ином случае, объявить родителя недееспособным (ср. там же, XXIV).

«Так просто и прекрасно,— говорил Августин,— уповать на милость народа нашего, научать его быть орудием провидения! Вы и сами не так давно в этом убедились. Помните, я известил народ, что в церковном ящике совсем не осталось денег для попечения о бедных,— и народ откликнулся...»

«А если бы не откликнулся?» — ехидно поинтересовался кто-

то.

«Тогда следовало бы уведомить прихожан, что придется разбить или отдать в переплавку священные сосуды. И могу вас заверить, что Амвросий, в своих словах и писаниях, призывал поступать именно так в случае крайней необходимости. Я собственными ушами слышал, как он в церкви предупреждал верных, что ему придется прибегнуть к этой мере, потому что они оставляют без внимания ящик для бедных и ящик ризницы, от которого питается алтарь...» (ср. там же XXIV).

О себе Августин говорил: «Я нищий из нищих. Но что мне до того? Лишь бы вы были в числе чад» (Проповедь ЬХ\% 5).

Иной раз разговор получался ученым, иной раз — шутливым, как в тот раз, когда один монах промолвил: «Как прекрасен рай, но сколь отвратительна смерть!». В ответ Августин рассказал историю из собственной жизни.

И еще Августин пересказал историю, которую поведал мученик Киприан в послании «О смерти». Некий епископ желал умереть, чтобы не страдать от горестей земной жизни, но на смертном одре стал умолять Бога все же оставить его в живых. Тогда явился ему прекрасный юноша, и он возрадовался... Видел он юношу неясно, агония помутила его мысленный взор, а ему хотелось бы лицезреть дивного гостя отчетливо, в полноте света. И тут он услышал голос: «Страдать ты боишься; уходить из мира не хочешь: можно узнать, что Мне делать?» (там же XXVII, II).

Беседа приобретала более серьезный и тревожный характер, когда речь заходила о религиозной ситуации. Все чаще поступали сведения о карательных вылазках циркумцеллионов, жертвами которых оказывались кафолические епископы или кто-то из мирян.

Поссидия, когда он объезжал свою епархию, подстерегли циркумцеллионы. Они напали на него и на всех сопровождающих, отобрали ослов и мулов, поклажу, осыпали их оскорблениями и крепкими тумаками. Судебный ходатай Каламской кафолической Церкви не пожелал оставить без огласки преступное деяние и заявил о нем в магистратуру. Криспина, донатис- тского епископа Каламы, согласно закону, обязали выплатить штраф. Но тот опротестовал решение суда и заявил перед проконсулом, что не является епископом-еретиком. Поссидию пришлось выступить с ответным опровержением. Если бы в результате недоразумения еретиком был признан кафолический епископ, это, конечно, стало бы соблазном для верных.

До Африки дошли сведения об убийстве великого Стилихо- на, который, в общем-то, своей мудростью варвара отдалил крах. Донатисты ликовали, потому что считали его главным вдохновителем императорских указов, направленных против раскола. Они надеялись, что теперь политика изменится, и от этого выказывали все большую дерзость. От них пошел по Африке слух, что скоро появится предписание о послаблениях схизматикам. Да и магистраты стали как-то поуступчивее, хотя одного из них, некоего Иоанна, в 409 году убили во время народных волнений, которые начались в результате ожесточенной борьбы между ка- фоликами и донатистами.

Августин испытывал страшное огорчение. У него появился комплекс вины. Он всегда был единственным последовательным противником неукоснительного исполнения законов против донатистов. Теперь епископ искал среди своих монахов человека, который бы помог ему избавиться от мысли, что именно он, со своим стремлением непременно разрешать все споры путем диалога, поставил под угрозу жизнь собратьев.

В одном из трактатов он отразил, пункт за пунктом, клеве- ническое нападение донатистского епископа Петилиана: «Следует спросить себя,— писал Августин,— разве не изобрели эти убийцы более жестокие пытки, чем те, до которых додумались варвары? Это они сыплют негашеную известь и брызжут уксус в глаза нашим священникам, терзают их тела, нанося удары и кровавые раны.

В беседах с клиром, похоже, у него иссякли аргументы, он чувствовал себя обвиняемым. Он признавался, что уже не знает, к какой партии примкнуть.

Каплей, переполнившей чашу, стали истязания, которым цир- кумцеллионы подвергли Максимиана, епископа Багаи. В то время как он служил в церкви, циркумцеллионы набросились на него и стали избивать палками и досками от разнесенного в клочья алтаря и колоть ножами; из ножевой раны в паху ручьями лилась кровь; они выволокли его из церкви и потащили по пыльной улице. Подоспели прихожане Максимиана и попытались отбить своего епископа, но озверевшие донатисты вырвали его у них и, подняв на башню, сбросили вниз еще живого. Случай распорядился так, что он упал на навозную кучу, где его и оставили, посчитав мертвым, но ночью, при свете фонаря, какие-то прохожие обнаружили епископа живым. Его укрыли в семье ка- фоликов. Здесь Максимиана усердно лечили, и постепенно к нему начали возвращаться силы, хотя еще не было повода надеяться на окончательное выздоровление. Все думали, что он умрет, но ему удалось встать на ноги и даже накопить сил для поездки в Италию, чтобы показаться императору. Последний, увидев изувеченного Максимиана, разгневался и решил покарать африканских донатистов по всей строгости закона (ср. Письмо СЬХХХУ, 27).

25 августа 410 года (на следующий день после падения Рима) Гонорий подписал эдикт, который ставил донатизм вне закона и отменял всякую терпимость в отношении последователей этого учения.

Решение императора придавало конкретные очертания плану, уже не раз выдвигавшемуся кафолическими епископами и отвергавшемуся донатистскими. Последние уже не отвечали на письма Августина, который предлагал устроить в Карфагене встречу с участием руководителей обоих исповеданий.

Император послал в Африку проконсулом Макробия, начальником войска — Ираклиана, и наблюдателем за религиозной ситуацией — трибуна Марцеллина, который и получил задание организовать встречу между кафоликами и донатистами.

Духовенство, не только в гиппонском монастыре, но и во всей епархии обсуждало эти решения и назначения. Опечаленный Августин призывал молиться о том, чтобы Бог призрел на Свою Церковь. Проповедуя народу, он продолжал отстаивать христианское единство: «Если у тебя искривится палец, не бежишь ли ты к ортопеду? Ибо телу хорошо, когда все члены его здоровы.

Если ты стрижешься, и, глядя на себя в зеркало, замечаешь, что цирюльник постриг тебя неровно, ты злишься. Из-за волос! Есть ли во всем теле что-нибудь менее важное, чем волосы? Ты почитаешь недостойным служить Богу в единстве членов Тела Христова и хочешь, чтобы в волосах твоих царило единство?» («О пользе веры» V, VI).

Он основывал свой тезис на естественной потребности народов в единстве и согласии: «Вселенная народов с уверенностью судит, что не благ отделяющийся от согласия народов...» («Против послания Пармениана», III, 3,24). Именно над этой фразой ночь напролет размышлял англиканец Дж. Г. Ньюмен перед тем, как обратиться в католичество38.

Томили его и другие невеселые предчувствия. Самые дальновидные жители Италии уже подыскивали в иных краях более безопасные условия жизни. Многие в поисках убежища приезжали в Африку. Наступали дни тяжких испытаний.

Аларих плел свою политическую паутину и нацеливался на Рим. Раздавить его и превратить в подножие беспримерной победы! Он мечтал завоевать Италию, ее теплый юг, дойти до Сицилии, до Африки! Африка завораживала этого искателя приключений.