<<
>>

ЧЕРЕЗ МОРЕ

Корабль, уносящий Августина из Африки, плывет. Для истории это совсем не рядовое путешествие. Никто из заинтересованных лиц об этом не знает: ни Августин, которого раздирают угрызения совести и морская болезнь, ни Моника, которая безутешно плачет и молится.

Быть может, как-то ощущают это природные стихии, «ответственные» за то, чтобы подгонять события человеческой жизни: например, горячий ветер — дыхание Сахары — который несется над морем, надувая крепкие паруса корабля.

Из карфагенского порта опытный рулевой взял курс на Сицилию, намереваясь вначале пройти вдоль ее западных берегов, ближайших к Африке, подняться к северу острова, двигаться параллельно ему вплоть до восточной его оконечности, где находится город Мессина, и пересечь пролив, а затем идти вдоль полуострова вверх, от Калабрии до Рима. В те времена это был обычный морской путь, которым пользовались с весны до осени, когда время года и состояние моря позволяли путешественникам чувствовать себя в безопасности (все время держась берегов).

Движение по морю из Рима в Африку и обратно было тогда весьма оживленным. Как известно, Африка была житницей Рима. Большие суда (Сгите^апае10) с грузом зерна, растительного масла и всякого прочего добра, которое произрастало на африканских землях, торопились использовать месяцы, благоприятные для навигации, чтобы насытить многочисленные утробы римского плебса. Спокойствие народа Вечного Города (с древних времен власти улещивали его, обеспечивая рапет & агсепсез11) и общественный порядок во многом зависели от бесперебойности этих поставок. И особенно это относится ко второй половине IV

века. Африканская земля, можно сказать, оставалась единственным надежным и бесперебойным источником снабжения продуктами, потому что в Африке господствующему положению Рима все еще ничего не угрожало, в отличие от других частей Империи. Когда поток, текущий по этому «каналу», прерывался — как правило, из-за саботажа со стороны какого-нибудь мятежного наместника — начинались неурядицы, и Сенат прибегал к срочным и чрезвычайным мерам, направляя в соответствующие провинции военные экспедиции для скорейшего восстановлена порядка.

Кроме того, зимой морское судоходство практически прекращалось, если не считать военных операций с участием боевых кораблей.

Помимо плавания вдоль берегов, можно было следовать из проконсульской Африки в римский порт другим, более прямым курсом, который сразу выводил судно в открытое море. Сначала оно направлялось к Сардинии, а оттуда путь лежал к Риму. Этим маршрутом пользовались торговые суда большого водоизмещения (naves onerariae), способные справиться с морской стихией и вдали от берегов. Прямой путь составлял около 660 километров и занимал пять-шесть дней.

Следуя другим, «прибрежным» маршрутом, корабль должен был преодолеть уже около 1000 километров, по ночам непременно заходя в порты или известные морякам естественные гавани с ночевками в тавернах, расположенных в местах стоянок. Такой переход продолжался дней десять. Эти суда, более легкие, чем onerariae, назывались naves horariae (почасовые суда), и своим названием как раз и обязаны тому, что время в пути делилось на собственно плавание и остановки.

Чисто пассажирских судов не существовало; приходилось как- то устраиваться на торговых, естественно, лишенных каких бы то ни было удобств, если, конечно, вы не владели собственным кораблем.

Но морские перевозки, как для нужд торговли, так и для лиц, отправляющихся в деловые поездки, были очень хорошо организованы с коммерческой точки зрения. Интересны мозаичные надписи в порту Остии, которые представляют собой нечто вроде рекламного перечня компаний, морских (navicularii) и коммерческих, с Сицилии, из Галлии, из Испании, из Египта... Но особенно поражает, сколь много в этом списке компаний из

Африки. Это были самые настоящие рекламные объявления различных «агентств» (перечислена семьдесят одна «станция» [stati- ones]), упоминаемых в надписях. Иногда это только условные обозначения, выложенные черно-белыми мозаичными буквами на полу помещения: DOMINI NAVIUM CARTHAGINENTIUM EX AFRICA12. Они находятся на так называемой «площадке гильдий» за театром. Другие надписи, обнаруженные в различных гробницах, свидетельствуют о том, что покойный был судовладельцем, например, надпись, посвященная М.

Юнию Фавсту, патрону CORPUS CURATORUM NAVIUM MARINARUM13. Надпись эта была выполнена за счет компании DOMINI NAVIUM AFRARUM UNIVERSARUM14. Встречаем мы здесь и некоего П. Авфидия Фортиса. Этот Авфидий интересует нас, поскольку он был «возлюбленным головою» (decurio) Гиппона, морского городка в проконсульской Африке, который станет для нашего беглеца истинной родиной.

Августин совершал длительные морские путешествия лишь дважды: из Карфагена в Рим и обратно. У меня, как у человека, изучающего его биографию, сложилось впечатление, что переносил он их не очень хорошо. Возможно, из-за своей хрупкой комплекции и из-за тех неудобств, с которыми был сопряжен этот способ передвижения, он, судя по всему, страдал от морской болезни; в тот раз ее усугубляло его тяжелое психологическое состояние.

Никакого нашего воображения не хватит, чтобы представить себе, как путешествовали по земле и по морю те древние, которым приходилось это делать. Их путевые заметки не оставляют сомнений в одном: путешествия, как дело весьма рискованное, внушали людям страх. Позднее, когда Августину придется наставлять обширную паству, он обнаружит, по крайней мере, косвенное знакомство с опытом мореходства: «Взгляните на упорство любящих золото. Они бороздят море до самой зимы, подгоняемые жаждой наживы. Им не страшна зимняя стужа. Огромные волны то возносят, то низвергают их, они рискуют жизнью и устремляются к неведомому...» (На псалом CXXXVI, 3). И в другом месте: «“Не принуждай себя мерзнуть, отдохни!” И тут же манящий глас наживы возражает: «Перейди море, ищи неведомые страны, вези свои товары в далекую Индию. Что, что, ты не знаешь индийского? Но любовь к деньгам говорит на всех языках! Незнакомец, ты встречаешь другого, тебе незнакомого: ты даешь, тот тебе платит; ты покупаешь и увозишь!». Ты отправлялся в путь посреди опасностей и посреди опасностей возвращаешься. А когда море бушует? Ты хватаешься за молитву: «Господи, спаси меня!» Слушай же, что Он отвечает тебе: “Я ли заставлял тебя пускаться в путь? Жажда золота толкала тебя за порог, чтобы ты искал то, чем не владеешь.

Я же просил тебя просто подать бедному, который стучится в дверь твою, от имения твоего, не слишком утруждаясь. Жажда золота отправила тебя в Индию, и привез ли ты золото? И Я рад этому! Христос стоит при дверях твоих, чтобы ныне же ты мог приобрести у Него Царство Небесное!”» (На псалом CXXXVIII, 4).

За тридцать девять лет, проведенных в Гиппоне, не одна трагедия прошла перед глазами у Августина. Немало историй о кораблекрушениях на памяти у приморского городка. Августину придется утешать вдову и детей рыбака, утонувшего при кораблекрушении. Море выбросит на берег его тело вместе с жалкими останками суденышка. Иным отважным купцам, для которых корабль стал вторым домом, уже никогда не ступить на землю.

Следующие слова, которые он произнес однажды с амвона, вполне возможно, навеяны его собственными реальными впечатлениями: «Когда случается видеть на берегу бездыханное тело купца, потерпевшего кораблекрушение, ты плачешь от жалости. Тебе так и хочется воскликнуть: “Бедняга! Из-за денег он расстался с жизнью... Увы, деньги не вернут ему ее...”» (Проповедь CCCXLIV, 7). Но эти слова будут сказаны, когда сам он уже встанет у руля иного корабля.

Сейчас же он только неопытный мореплаватель, получающий первое крещение морем. Скорее всего, плыл он на торговом судне малого водоизмещения, одного из тех самых naves horariae, тогдашних «скорых», то и дело встающих на якорь. Обессиленный, он сидел у груды амфор, его тошнило от качки и нестерпимого запаха битума; голова отяжелела, безотрадные мысли одолевали будущего епископа. Его отбытие по лону вод и в самом деле едва ли напоминало хрестоматийное «Прощайте горы, встающие из вод...»15. В крепкие льняные паруса судна, вытканные ремеслен- никами-берберами, дул ветер судьбы.

С той ночи, когда корабль оторвался от причала в карфагенском порту, и в течение всего первого промежутка пути Августин изо всех сил старался отвлечься от мыслей, которые кипели у него в голове, как в переполненной кастрюле. Когда показался сицилийский берег, первая увиденная им земля за пределами Африки, это немного приободрило его.

Наверно, он чувствовал себя путешественником-первопроходцем, которому, как и ему, приходится идти на жертвы, чтобы быть на высоте собственного предназначения. Усиливаясь развеять тяжкие думы, Августин попробовал освежить в памяти историю и мифы огибаемого острова. Он заговорил об этом с купцом Марием, занимающимся организацией морских пассажирских перевозок, который, как настоящий сообщник, устроил его бегство из Карфагена. Августин беззаботно болтал с Марием, притворяясь сильным; но он прекрасно знал, что, начни он диалог с самим собою, с теми мыслями, которые ему никак не удавалось отогнать, он вышел бы из этого словесного поединка проигравшим. Он старался дышать как можно глубже, чтобы справиться с накатывающей дурнотой, и всячески демонстрировал судовой команде полное самообладание. Вообще-то моряки кое-что слышали о нем. Они знали, что у них на борту известный карфагенский ритор, то ли посланный, то ли приглашенный в Рим, чтобы занять там кафедру красноречия: с весом человек! А Марий говорил, что его ждет блестящее будущее. Ему ведь тоже совсем не хотелось, чтобы его ученого попутчика хватил столбняк: как никак он нес за него ответственность. Зачем ему такие неприятности?! Поддерживать веселую беседу и всячески отвлекать его — больше ничего не оставалось. Днем, на верхней палубе, Марий, уже не раз ходивший этим маршрутом, показывал Августину красивые виды, сообщал названия прибрежных городов, рассказывал о традициях той или иной местности, знакомил его со своими, нередко романтическими, приключениями во время предыдущих путешествий.

Августин изо всех сил старался поддерживать эти разговоры, но все меньше говорил и все больше слушал. И не раз Марий замечал, что его собеседник словно отсутствует.

«Сегодня вечером,— сказал он ему, когда они поднимались вдоль калабрийского побережья, и по небу побежали подозрительные тучи,— корабль бросит якорь в одном портишке. Я его знаю, как свои пять пальцев. Сойдем на берег, поужинаем и заночуем в таверне, проведем прекрасную, спокойную ночь, хоть потоп случись...» Но он увидел, что особого восторга у Августина это известие не вызвало.

И в самом деле, у него не было никакого желания участвовать в веселых пирушках, потому что его постоянно подташнивало, и желудок был готов скорее к извержению, чем к восприятию чего бы то ни было. Да и вообще, менее, чем когда-либо, он имел право требовать от своего тела, чтобы оно доставляло ему удовольствие. Чувства утратили заряд страстности. И в этой ситуации не имело никакого смысла молить, как бывало: «Господи, даруй мне целомудрие, но не сейчас!» Эта проблема для него в тот момент не существовала.

Ночи были ужасны. В подсознании то и дело возникал образ любимой женщины, которую ему пришлось оставить в карфагенском доме вместе с маленьким Адеодатом. С нею он открыто обсуждал свои планы, связанные с отъездом, объясняя, что только так сможет занять подобающее положение в обществе. Как всегда, она поняла его и полностью поддержала, несмотря на то, что от нее требовалась огромная жертва: предстояло целый год провести вдали от любимого. Ведь так он и обещал ей: «Или дело пойдет, и я пошлю за вами, или ровно через год вернусь к вам...». И вот теперь он представлял себе, как ей там, дома, одиноко... Перед глазами стоял мальчуган, которого он нежно любил и с которым так много играл. Наверно, он спрашивал у мамы или у бабушки: «А когда же папа приедет?».

Во сне Августина страшной укоризной преследовал кошмар — мать. Она снилась ему такой, какой была, провожая его на пристань; он вновь и вновь повторял во сне обманные слова: «Я не уезжаю, прощаюсь с другом, он плывет в Италию, не хочу оставлять его одного... Подожди меня в церкви св. Киприана; корабль отойдет, я тебя там найду, и мы вернемся домой...». Он лежал, как в могиле, свернувшись калачиком на откидной койке, и в грезах видел мать рядом, то мягко умоляющую его вернуться с ней домой, то суровую, как сыщик, заставший преступника с поличным. Потом он внезапно пробуждался и обнаруживал вокруг одни дребезжащие глиняные амфоры.

Он вспоминал обо всех хитростях, к которым ему пришлось прибегнуть, чтобы обмануть бедную женщину. Она догадывалась о его намерениях, но он всегда все отрицал.

Собираясь в путь, он был очень предусмотрителен, заручившись поддержкой сообщника, купца Мария. Вещи, без которых не мог обойтись, и в первую очередь, некоторые школьные кодексы, он постепенно перенес к Марию, исподволь готовя дорожную кладь. И не кто иной, как Марий, договорился с владельцем торгового судна о его пребывании на борту.

К его отъезду приложили руку друзья-манихеи. Это они посоветовали ему попытаться устроиться в Риме, и они же подпитывали его устремления. Как и все тайные общества, которых наполовину избегают, наполовину боятся, и которые все же, в конечном счете, добиваются определенной поддержки и влияния, манихейская община лелеяла мысль иметь в Риме своего адепта: онй полагали, что уровень образования наверняка позволит ему занять там высокое положение. Он должен был стать для секты своего рода оплотом ее идей в столице.

В Риме имперские власти не доверяли манихеям и даже преследовали их по закону. Но кое-кто и на этом уровне их защищал. В любом случае, с ними считались, а такие люди, если их полностью не искоренить, извлекают пользу даже из политических преследований,— чтобы заставить себя бояться, кого-то шантажировать, и в конечном счете — увеличить собственную «проникающую способность».

Но операцию с переездом следовало провести без всякой огласки, тихо,— так, как и делаются дела не вполне ясные и не вполне чистые. Никому ничего не говорить, даже другу Рома- ниану, который, конечно, под влиянием Моники, разубедил бы его, чтобы он не причинил боль этой святой женщине. И Августин и не подумал довериться своему покровителю и земляку Романинану.

Предложение «избранных» отправиться в Рим вполне согласовывалось с устремлениями молодого «аудитора» секты, хотя Августин в глубине души осознавал всю нелепость их учения. Но именно эта отстраненность позволяла ему с некоторым даже удовольствием пользоваться их услугами. Он считал, что, коль скоро им удалось обвести его вокруг пальца, завлечь в ловушку пылкий молодой ум, то и ему позволено, не особо церемонясь, отплатить им той же монетой.

А корабль плывет, и ему спокойно на волнах морских, чего нельзя сказать о душе пребывающего на нем путешественника.

Августину тогда было двадцать девять лет. Десятью годами раньше (и он как раз об этом думал) его удивила одна книга Цицерона. Он прочитал «Гортензия». Что за чудо! Цицерон воздвигал хвалу духовной жизни и глубокими философскими доказательствами разрушал любые поползновения найти счастье в материальных ценностях жизни.

Августина воодушевляли фразы, которые сегодня мы знаем только из его собственных произведений (потому что «Гортензий» утрачен), такие, как, например, эти: «Все говорят, что счастливы те, кто живет, как хочет. Но это ложно! В действительности, хотеть того, что недостойно человека, это дело самое презренное. И не в том отсутствие счастья, что мы не можем достичь того, чего желаем, а скорее в том, что мы желаем и достигаем того, чего и желать- то недостойно!» (ср. «О Троице» XIII, 5, 8).

Но сейчас он, Августин, с таким воодушевлением ищущий этой Премудрости, чего пытается достичь? Как ищет этой истинной Премудрости жизни, которая неодолимо влечет его? Какой же он философ? Какой ученик Цицерона? Цицерона, язычника! Что за путаница: влюблен в Премудрость, влюблен в чувственные удовольствия до того, что никак не может без них обойтись, влюблен в собственный мирской успех! Подвергая себя этому допросу, он словно прикасался к каждой из взаимно противоречивых личностей, которые в нем жили.

Через несколько дней, когда у них перед глазами медленно проплывал прекрасный амальфитанский пейзаж, Августин, стоя на палубе, доверял Марию свои сокровенные мысли. Это были воспоминания о Тагасте, об его детстве, отрочестве, первых влюбленностях, о той самой девушке, о том самом друге... Да... Ближайший друг, с которым они были неразлучны и в учебе, и в играх, умер... «Какое горе принесла мне эта потеря! — говорил Августин.— Моя душа и его душа были одной душою в двух телах. У нас были одни идеалы, одни литературные вкусы. Мы не могли друг без друга обходиться. И когда он умер, как стало пусто! А ведь рядом со мной уже была любимая женщина, и уже родился Адеодат! И все же — какая пустота! Куда бы я ни посмотрел — смерть! Нигде я не находил его, ничто пережившее его не могло мне больше сказать: «Вот он!» Половина жизни моей... Я хотел жить, чтобы жила вместе со мною хотя бы половина моего друга; но я хотел и умереть, чтобы воссоединиться с другой своей половиной, которой был он. Я не выдержал и бежал, да-да, именно бежал, из Тагаста, нашего с ним города, в Карфаген».

«Но как же он умер?» — спросил Марий.

«Не знаю; даже врачи не знали. Только-только исполнился год этой нашей теснейшей дружбе (мы и в детстве росли вместе, но тогда такой дружбы не было), как он заболел лихорадкой. Он был из семьи горячо верующих христиан, но я научил его смеяться над всякими предрассудками, например, над обрядом крещения, которое ему предстояло рано или поздно принять: ну можно ли, выкупав человека, превратить его из плохого в хорошего!.. И мы смеялись над этим! Но в тот день, когда он лежал без памяти, его мать позвала священника, и он окрестил его. Потом он пришел в себя и даже выздоровел, и я смог поговорить с ним; казалось, нездоровье ушло безвозвратно. Я начал было смеяться над крещением, которое он принял в бессознательном состоянии, как над какой-нибудь театральной комедией. Лучше бы я этого никогда не делал! В глазах его я увидел негодование, он смотрел на меня, как на врага. С твердостью он сказал мне, что, если я хочу оставаться его другом, то должен немедленно прекратить подобные речи. Пораженный, я решил, что это следствие слабости, перенесенного страха... Совсем оправившись, он, конечно, снова будет разделять мои взгляды... Но вышло по-другому: через несколько дней, когда я отсутствовал и был совершенно спокоен, он внезапно умер. И вот, его смерть, то, что мы расстались в последний раз, разойдясь во мнениях, да еще тоска по нему, по живому, все это, в общем... страшно потрясло меня...»

«И когда же это произошло?» — прервал молчание Марий.

«Одиннадцать лет назад,— ответил Августин,— но мне кажется, что это было вчера... (ср. «Исповедь» IV, 4 след.).

Марио удивился: как можно быть таким чувствительным! «Ты так долго не проживешь,— изрек он.— Ты замечательный человек, но, если не нарастишь броню, любой комар сможет тебя проткнуть насквозь...»

Августин промолчал и задумался.

Африка была уже далеко. Она напоминала о себе только бла- гогоприятным теплым ветром, надувающим паруса. Но Августин хранил в ощущениях ее цвета и пейзажи: Тагаст, устроившийся на взгорье, на высоте шестисот метров над уровнем моря, с его лесами, которые он мальчиком облазил в поисках птичьих гнезд; полную достоинства Мадауру, маленькую «столицу» области, где крестьяне и мелкие служащие могли научиться грамоте; Кесарию Мавританскую, защищающую Проконсульскую Африку от набегов бедуинов, и возрожденный, величественный Карфаген, столицу провинции; переменчивый цвет пшеничных полей, виноградников, оливковых рощ, и вершины гор, то прозрачные, словно из хрусталя, то темные, налитые суровой густотой, и быстрые реки, разбухающие зимой.

Волшебница-Африка, молодой Августин набрался мужества оставить тебя за спиной, но придет день, когда ты примешь его вновь и пленишь навсегда.

Покидая Карфаген, он покидал целый мир: там оставались «общая беседа и веселье, взаимная благожелательная услужливость, совместное чтение сладкоречивых книг, совместные забавы и взаимное уважение; порою дружеские размолвки, какие бывают у человека с самим собой,— самая редкость разногласий как бы приправляет согласие длительное,— взаимное обучение, когда один учит другого и в свою очередь у него учится; тоскливое ожидание отсутствующих и радостная встреча прибывших» («Исповедь» IV, 8). Это был мир его религиозных исканий, его постепенного увязания в манихейской секте, его сомнений в связи с этим учением. Он обратился с вопросами к манихейским священникам, они не смогли ответить, но пообещали: «Приедет Фавст!», и Фавст, их духовный руководитель, явился, со своей гладкой речью, которая приятно щекотала ушные раковины, но ничем не обогатила пытливый ум юного ритора.

Насколько же убедительнее, неопровержимее были доводы Небридия, кротчайшего Небридия, в двух словах развенчавшего понятие о Боге как некой смеси материи и духа, которым Августина одурманили манихеи.

Наконец, Карфаген был тем миром, где он встретил женщину, которая сумела, так сказать, ввести в спокойное русло бушевавшие в нем страсти, которая дала ему сына и создала для него семейный очаг, и все это,— когда им не было и двадцати.

Парусник шел уже по Тирренскому морю, Рим становился все ближе, а Карфаген — все дальше. Как бы хотел он, чтобы Рим и Карфаген слились в один город! Но все было наоборот: в его душе они соперничали... Там позади, в скромном карфагенском доме, молодая женщина неотрывно думала о нем и плакала. А в другой комнате смуглый мальчик все спрашивал у Моники: «Бабушка, а когда вернется папа?».

В том доме смолкли шутки и смех друзей и учеников ритора Августина.

<< | >>
Источник: Карло Кремона. АВГУСТИН ИЗ ГИППОНА. РАЗУМ И ВЕРА. 1986

Еще по теме ЧЕРЕЗ МОРЕ:

  1. Творчество через отрицание и через внешнее потрясение
  2. САМОУБИЙЦЫ» НА МОРЕ
  3. НА МОРЕ, НА ОКЕАНЕ...
  4. Моментально в море
  5. «МОРЕ ВЕРЫ»
  6. АЭРОДРОМЫ В МОРЕ
  7. СРЕДИЗЕМНОЕ МОРЕ И ФИНИКИЙСКАЯ КОЛОНИЗАЦИЯ
  8. Глава 7. СПОСОБЫ ОБСЕРВАЦИЙ МЕСТА СУДНА В МОРЕ
  9. § 48. Выбор пути в открытом море
  10. Условия обитания организмов в море
  11. Речные наносы поступают в море
  12. Эволюция млекопитающих на суше, в море и в воздухе
  13. § 71. Международные правила дл» предупреждения столкновений судэв в море
  14. § 3. Меры длины и скорости на море. Определение пройденного расстояния
  15. 5. Ведение Италией войны на Средиземном море и в Восточной Африке
  16. Глава VIII. Красное море и два его залива — Персидский и Аравийский
  17. ОБРАЗОВАНИЕ СОВЕТСКИХ ВОЕННЫХ ФЛОТИЛИЙ НА КАСПИЙСКОМ МОРЕ И ИХ ПЕРВЫЕ БОЕВЫЕ ДЕЙСТВИЯ
  18. Приложение I. А. Соболев. Гражданская война на Черном море 1918–1920 {37}
  19. Белый флот на Черном море П. А. Варнек. Образование флота Добровольческой армии
  20. Психогенезис через мимезис