АФРИКАНСКАЯ ЦЕРКОВЬ

В середине апреля 397 года мы находим Августина в Карфагене. Епископу Аврелию, другу Августина, срочно понадобилась его помощь, чтобы разрешить проблемы, затрагивающие не только карфагенскую епархию, но и всю африканскую Церковь.

Донатистский вопрос обострялся с каждым днем. Нередки стали случаи насилия. Ситуация вырождалась в самый настоящий раскол. Сосуществование в одном городе двух христианских общин, нетерпимость и одержимость обоих епископов, которые оспаривали друг у друга правомочность епископского сана, выливались в неукротимую непримиримость. Кафолические епископы полагали, что необходимо любой ценой восстановить религиозный мир. Они были готовы даже уступить кафедру дона- тистскому епископу, если только он примет это, как жест доброй воли, или хотя бы сделает какой-то шаг к примирению. Целью же донатистских епископов был не столько религиозный мир, сколько устранение, вплоть до физического, противной стороны, ибо они не сомневались, что на другой стороне — недостойные епископы, в чьих руках таинства становятся недействительными. Узурпаторы, словом.

Спор этот глубоко уходил корнями в прошлое — специфически африканский спор, зародившийся во времена Константина в связи с поведением христиан во время гонений Диоклетиана. Речь шла главным образом не о верных, которые отступили перед лицом мученичества и принесли или сделали вид, что принесли жертву идолам, а об епископах, которые отдали гонителям священные книги, подчинившись первому эдикту Диоклетиана.

Когда внешняя ситуация немного успокоилась, уже на поместном Соборе в Цирте Нумидийской (5 марта 305 года) начались взаимные обвинения и раздоры в среде епископов; не обошлось и без чисток.

Борьба разгорелась с новой силой в 312 году, с избранием архидьякона Цецилиана на карфагенский епископский престол.

Ригористы, при поддержке нумидийского епископата, опротестовали это избрание как недействительное, поскольку одного из рукополагавших епископов, Феликса, полагали виновным в передаче книг властям.

Донатисты заявляли, что только они — подлинные христиане (Церковь чистых) и именовали «преступлением без прощения» traditio (выдачу священных книг). Причем, как в случае с Цецилианом и Феликсом, даже невиновный, входя в общение с виновным, «заражался» его проступком.

Для Августина (и кафолических епископов) такая постановка вопроса представляла собой некое извращение. Постепенно был выработан кафолический тезис: Церковь — мать святых, но и грешников; недостоинство священнослужителя (буде оно имеет место) не лишает таинство силы; за любой грех можно получить прощение.

Но донатисты стояли на своем, уклоняясь от любых попыток достичь согласия. По прошествии десятилетий спор вызвал цепную реакцию (ср. Письма LXXVI, CV).

Такая непримиримость в отношении некоторых грехов имела прецеденты именно в Африканской Церкви: донатисты взывали к авторитету Тертуллиана и даже св. Киприана. Действительно, Тертуллиан и другие полагали, что lapsi (христиане, из страха принесшие жертву идолам), убийцы, прелюбодеи и совершившие иные тяжкие грехи, не должны допускаться к причастию.

Вмешательство государства, призванное восстановить единство силой и преследующее главным образом политические цели (предотвращение распада империи), только усложнило положение. Августин, как увидим, не соглашался с таким подходом к проблеме, отстаивая принцип: никого нельзя принуждать к вере, угрожая насилием (ср. Письма CLXXXV; CXXXIII).

Добавил масла в огонь и вечный вопрос о государственных субсидиях и налоговых льготах, предоставляемых клиру в качестве привилегии. Константин закрепил их только за кафолика- ми, но донатисты, считая себя подлинной Церковью, не могли с этим согласиться и обратились для разрешения спора о Цеци- лиане к императору, который решил дело не в их пользу.

Затем соборы в Риме (314) и в Арле (314) осудили донатис- тов.

В 317 году Константин суровым законом обязал донатистов вернуть церкви кафолическим епископам. Это было лобовое столкновение в ходе религиозной войны.

Сплоченную секту уничтожить не удалось, хотя против нее были брошены войска. Понеся потери, донатисты наделили погибших мученическими венцами, а 5 мая 321 года праздновали победу: в этот день увидел свет эдикт о веротерпимости. И это означало, что в Африке появились две христианские Церкви, разъединенные и соперничающие.

Именно Августину довелось, уже в начале следующего века, исправлять положение с помощью подлинно экуменического апос- толата и проникновенного экклезиологического окормления мирян. Он приглашал донатистских епископов к публичному «диалогу». И вот наконец состоялся тот Карфагенский собор 411 года, который стал торжеством его ревнования об единстве Церкви (Рах Christiana36), его дипломатии на службе любви.

В те годы, когда Августин был епископом, донатисты, пострадавшие от насилия со стороны государства (но не со стороны кафоликов; да и не все императоры преследовали их — Юлиан им покровительствовал), в ответ создавали вооруженные банды. В них вошли циркумцеллионы, длинноволосые и устрашающе бородатые, бродившие по полям и лесам и там же скрывавшиеся. Они делали неожиданные вылазки из своих нор и с фанатичным воплем «Laus Deo!»37 совершали всякого рода зверства. Читая рассказы Августина и других авторов, заслуживающих доверия, начинаешь находить сходство между действиями цир- кумцеллионов и теперешних террористов. Те же издевательства над жертвами: изувечивание половых органов, выдавливание глаз, погружение людей в негашеную известь... Обычный бандитизм под маской религиозной свободы.

Кроме того, донатистам удалось поставить себе на службу социальный элемент, натравливая на своих противников слои населения, находившиеся в рабском состоянии, с которыми обращались крайне несправедливо. Это были крестьяне и колоны. От римской цивилизации, представленной классом хозяев-бога- чей, они получили скорее эксплуатацию, чем справедливость и свободу.

Все эти религиозные, социальные, политические обстоятельства создавали в африканских провинциях, еще не затронутых набегами варваров, чрезвычайно запутанную ситуацию, не менее неспокойную, чем в других провинциях империи.

Сколько раз Августин умолял донатистских епископов забыть, во имя восстановления согласия, взаимные обвинения, которые дали столь горькие плоды. «Не попрекай меня временами Макария, и я не стану попрекать тебя жестокостями циркумцелли- онов» — пишет он Максимину, донатистскому епископу Муту- генны (Письмо XXIII).

Макарий был одним из двух notarii (секретарей), которых в 347 году император Констанций послал в Африку, в связи с прошением Доната, для разрешения вопроса о законном епископе Карфагена. Донатисты обвиняли его в чрезмерно резких действиях по отношению к ним.

Словом, вины были и на той, и на другой стороне, а, как предупреждал еще апостол Павел, когда в споры между верующими вмешивается светская власть, умирает любовь, забывающая обиды.

Августину вряд ли понравилось бы быть перелетной птицей, которая, в зависимости от времени года меняет место жительства, перелетая через океан с континента на континент. И не потому, что птица не обладает разумом. К нему-то он всегда имел бы склонность и сумел бы получить его от Творца даже если бы родился птицей. Ум и сердце были его крыльями, благодаря которым все еще вертится земля. Нет, птицей он не хотел бы быть из-за физических нагрузок, потому что его удручала необходимость перемещать свое невеликое тело через горы и моря, в далекие края. Лишь раз он пересек море туда и обратно. Конечно, ему хотелось бы обнять Иеронима в Палестине, или навестить Павлина в Ноле, или отправиться в Рим к папе, в Равенну к императору — чтобы лично решать серьезные проблемы Африканской Церкви. Но он посылал вместо себя Алипия или кого-нибудь столь же надежного, давал посланцам свои письма, и когда их читали, его присутствие ощущалось почти физически.

Итак, он совсем не мечтал перевоплотиться в перелетную птицу. Но, при непременном условии сохранения разума, он охотно согласился бы родиться птицей оседлой: эти обитают в одной местности, пусть обширной, и могут облететь ее всю и сесть там, куда их приведет сердце. Да, крылья ему бы очень не помешали!

В Гиппонской епархии, с точки зрения пастырского попечения об ее нуждах, не было никаких недостатков; управление делами епископской курии отлично справлялось со своими обязанностями. В духовном руководстве (а также юридическом — в те времена епископам принадлежала и судебная власть), Августин проявил себя истинным гением. Правда, нередко тем, кто желал увидеться с епископом, приходилось довольствоваться короткой беседой с монсиньором делопроизводителем. Продолжая писать и не поднимая головы, он отвечал: «Его нет, отбыл из епархии...».

«И куда же?» — интересовался проситель.

«В Мавританию, с пастырским визитом...», а Кесария Мавританская отстояла от Гиппона на многие десятки километров (впрочем, не менее часто он посещал Цирту, Каламу, Карфаген, другие города на севере Африки).

«А когда возвращается?»

«Не раньше следующего месяца...»

Никто не воспринимал его как праздношатающегося любителя путешествий. Все знали, сколь усердно он исполняет свои обязанности, знали, какие серьезные проблемы будоражат всю римскую Африку, понимали, что, коль скоро епископ удаляется из Гиппона, от этого будет польза и для самих гиппонцев. Но кое-кто все же выражал недовольство его частыми поездками. А иногда (если, к примеру, в городе вспыхивала эпидемия), число недовольных многократно увеличивалось. «На сей раз, если отлучусь, беда мне...» — писал он.

Если бы в те времена изобрели кино или телевидение, и ка- кому-нибудь продюсеру пришло в голову заснять этого необыкновенного человека в поездках, сулящих неприятные приключения, бедный оператор измучался бы, бегая за ним с кино- или телекамерой на плече.

Вот он на консульской дороге в Нумидии или на тропе, укорачивающей путь и проходящей через густо-зеленые оливковые рощи и красноватые от спелых ягод виноградники. Он покачивался на спине любимого ослика; всегда с ним рядом ехали один- два монаха, часто — проводник, или, лучше сказать, телохранитель, необходимый в чреватой «терактами» обстановке.

Время от времени, продолжая трусить, они предавались молитве или молитвенным размышлениям, и тогда монах-попутчик мог вызвать его на интересную и полезную беседу.

Так, однажды один из этих монахов завел такой разговор: «Блаженный отец, почему бы нам не купить лошадь? Осел — не очень удобное средство передвижения, тем более для столь частых и долгих поездок...».

А Августин ему в ответ: «Ты читал сейчас Псалтирь? Что сказал тебе псалмопевец? «Мепс1ах equus ас! 8а1тет!» («ненадежен конь для спасения»). Так что нам-то, беднякам, уж точно следует больше положиться на осла, чем на лошадь. Мало ли вокруг разбойников! Конь это большая ценность. Ты что, хочешь накликать на свою голову циркумцеллионов, которые бросят нас на краю дороги, как шедшего в Иерихон, и заберут лошадь? Знаешь, сколько стоит лошадь? А к тому же, это знак мирского величия, славы, не важно какой... На коня садятся, исполнившись гордыни» (ср. «На Псалом XXII б, 2, 24»). Монах возразил: «Ну а так ли уж много, действительно, стоит лошадь? Провидение не оставит нас, а апостол говорит, что не следует заграждать рта у вола молотящего. Только вот ты от помощи Провидения отказываешься! Да, конечно, бедность. Но мы ведь работники в винограднике. Служащий алтарю, от алтаря да питается, это тоже слова из Евангелия. Судовладелец Бонифаций, умирая, хотел оставить нашему храму свою флотилию грузовых кораблей...». Августин, слегка рассердившись, представил себе утлую лодку Петра: «Значит, флотилию? В общем, множество кораблей? И во что бы ты хотел превратить Церковь Божию — в судоходную компанию, в судовладельца?» (Проповедь СССЬУ). Монах погрузился в молчание, а Августин вновь предостерег его: «Подумай над словами псалма, брат мой: «Не будьте, как конь, как лошак несмысленный!» (ср. «На Псалом XXXI, 22»).

«А чем осел лучше, он разве разумен?»

«Осел, по крайней мере, не поднимает голову, он — животное смиренное. Конь же задирает ее, это просто образ гордости!» (там же).

«Нельзя не признать твою правоту, святой отец!»

«Но почему вообще ты с каким-то презрением относишься к ослам? Кто был в пещере, где родился Господь, осел или конь? Бедный ослик, образ христианина смиренного и трудолюбивого!» (ср. «На Псалом СХХУІ, 2»).

Они возвращались в Гиппон. Ослики под ними пошли повеселее, будто обрадовались, будто следили за разговором и теперь благодарили того, кто защищал их. Копыта теперь громко стучали о камень базальтовой дороги.

Августин продолжал: «Ты хочешь быть конем или мулом. А о всаднике ты подумал? Всадник наш — Христос! И да будет узда Его на твоих устах и челюстях! Да, да! Пусть будут сомкнуты уста твои, которыми ты похваляешься своими заслугами и умалчиваешь о грехах!» (ср. «На Псалом XXXI, 22»).

До Гиппона оставались уже считанные мили. Они ехали по дороге, которая из Цирты ведет в портовый город, среди пиниевых рощ и виноградников, в ту пору наводнявших эти тучные земли, и все ближе подъезжали к тому, что не совсем точно можно назвать «предместьем» Гиппона. Это «предместье» состояло из возделанных полей, которые концентрическими кругами спускались к городу, из обильных сельскохозяйственных угодий на холмах и в долинах, принадлежащих богатым помещикам и населенных земледельцами, из маленьких селений, относящихся к Гиппонской епархии и, судя по всему, хорошо знакомых Августину. Он говорит о них в своих письмах, потому что там, чуть ли не ежедневно, происходили ставшие уже привычными стычки.

«В Асне, где пресвитером Аргенций, циркумцеллионы ворвались в нашу базилику и разнесли в щепки алтарь...» (Письмо XXIX, 12).

В другом письме он рассказывает о событиях в другом городке, Спаниане. Диакону здешней церкви, Приму, любителю навещать монахинь, воспретили бывать в их обители; он не подчинился, и когда его вывели из клира, отомстил, перейдя к до- натистам и крестившись у них заново; две монахини, чей монастырь был в кафолическом подчинении, последовали за ним, непонятно,— из страха или по любви. Здесь же некий отрок избил мать и был в этом изобличен. Но приходской священник по имени Прокулиан и не наказал его, и не дал хода делу. «Может быть, Прокулиан не знает...» — написал ему кто-то, на что Августин отреагировал так: «Отвечу тебе кратко: теперь он знает, и самое время мне его удалить от прихода!» (Письмо XXXV).

Поместный собор Африканской Церкви понизил в сане одного из епископов. Верующие Вилигезилита не хотели принимать его в качестве епископа, и Августин писал Квинциану: «Они совершенно правы, оставьте их в покое!» (Письмо ЬХГУ, 4).

Викториана, Касфалиана, Урджи, Фуссала, Субсана: не было буквально ни одной деревушки в округе, которая хоть чем-нибудь не озаботила его. Он знал окрестности Гиппона, как свои пять пальцев, лично знал священников, семьи, одиноких людей...

...Августин и его спутники, съехав с главной дороги на проселочную, решили сделать привал в тени больших деревьев, напоить животных из родника и самим слегка перекусить. День был очень жаркий, и стрекотанье нескольких уединившихся цикад не нарушало бездонной сельской тишины. Как вдруг (по рассказу Поссидия) с далекого пригорка до них донесся резкий, обжигающий вопль: «Вот он, вот он там, соблазнитель! Манихе-е-ей! Волчина! Давить надо таких волков! Кто тебя прикончит, спасет все стадо, ему Бог за это все грехи разом отпустит! Соблазнитель! Манихей! Волчина-а-а!» (ср. «Жизнь...» IX, 4).

Августину были хорошо знакомы эти оскорбления, и он точно знал, кому они предназначались. Он кротко распорядился трогаться в путь, не отвечать и не провоцировать наглецов. Направляясь к дому, они тряслись на спинах своих чудных скакунов и читали вслух Отче наш. Дышали они неровно, и ритм молитвы получался немного рваным. Из окон домов, заслышав угрожающие вопли, высовывались люди. Они приветствовали

Августина, заверяя его в своей поддержке, а он благословлял их правой рукой, словно Христос при Входе в Иерусалим.

Въехав во двор епископии, они увидели столпившихся там монахов. «Мы беспокоились о вас. Утром нас предупредили, что циркумцеллионы готовят вам засаду...»

Проводник молча слушал, и потом сказал: «Да, действительно, в какую-то минуту, уж не знаю почему, мне вдруг пришло в голову поехать не по обычной дороге» (ср. «Жизнь...» XII, 2).

Августин не разволновался. Он похлопал по плечу монаха, с которым беседовал об осле и коне, и сказал ему, ничуть не утратив в этой ситуации чувство юмора: «Видишь, что за дивное животное осталось бы от тебя им в добычу? Прав Давид: конь не спасает!».