Б.И. Козлов Политическое науковедение (к ПОСТАНОВКЕ ПРОБЛЕМЫ)[19]

Ранее я уже имел возможность изложить свое понимание методологических проблем и роли науковедения в адаптации России к условиям постиндустриального мира [3—7]. В частности, я пытался показать, что переход мирового сообщества от экстенсивного природопользования и открытых (в смысле влияния на окружающую среду) технологий индустриальной эпохи к интенсивным замкнутым «высоким» (т.е.

В данной статье я хочу развить эти соображения и кратко остановиться на трех положениях. Во-первых, еще раз обратиться к проблеме изменения социального статуса науки в процессе бифуркационного перехода России в состояние устойчивого постиндустриального развития. Во-вторых, попытаться обосновать актуальность формирования новой, относительно самостоятельной области комплексных знаний о науке, которую за неимением лучшего варианта я рискнул

бы обозначить как политическое науковедение. И наконец, в-треть- их, обратить внимание на жизненную необходимость ускоренной самоорганизации научного сообщества и неизбежность политизации его деятельности.

Социальные условия и последствия превращения науки в непосредственную производительную силу общества

Ключевое значение для понимания сущности уже происходящих изменений в структуре общества и, соответственно, для адекватной оценки будущей социальной роли ученого и научных коллективов в условиях постиндустриального мира имеет известный тезис Маркса о превращении науки (Wissen, knowledge) в непосредственную производительную силу.

В пределе развитие науки как силы, непосредственно создающей богатства, ведет к вытеснению физического труда рабочих из производственного процесса и замене их интеллектуальным трудом и учеными[23]. Это понимал Маркс, показавший, что изменение производительных сил приводит в движение все общественные отношения. Понимали это и советские обществоведы. Однако ни сам Маркс, ни его последователи не дали внятного ответа на вопрос об исторических

судьбах и грядущем социальном статусе ученых и рабочих как субъектов двух типов производительных сил, удельная значимость (соотношение), а также экономическая и политическая роль которых в обществе изменяются тем скорее, чем быстрее развивается технологическая функция науки. Находясь на позициях формационного подхода и трактовки рабочего класса как гегемона общественного развития «на все времена», невозможно обосновать адекватную современности концепцию науки, а значит, нельзя и определить ее статус как ведущей производительной силы, создающей основную часть стоимости продукции материального производства в постиндустриальном мире.

Сохраняя формационный и классовый подход как методологическую базу прогноза социально-экономического развития, советские экономисты, историки и науковеды не смогли «опознать» развертывающуюся научно-техническую революцию как завершение индустриальной эпохи и начало новой исторической фазы мирового цивилизационного процесса. Между тем наступление новой эпохи было обусловлено верно зафиксированным Марксом существенным изменением роли науки в материальном производстве, а следовательно, и изменением роли рабочего класса, ученых и научных коллективов в жизни общества.

Так начались не имевшие ясных методологических оснований попытки послесталинского руководства КПСС «исправить» реальный социализм, не вникая в теоретические дебри науковедения и не меняя сложившиеся в эпоху индустриализации и превращенные в догматы ориентиры и ценности общественного развития. Сущностью научно-технической революции были объявлены автоматизация технологических процессов и «сближение физического и умственного труда» благодаря развитию интеллектуального содержания труда рабочих. То, что это «интеллектуальное содержание» есть опредмечен- ное научное знание и что это означает необходимость коренного изменения отношения к науке со стороны руководства КПСС и государства, не было принято во внимание. На практике это вылилось в широкое использование внеэкономических способов так называемого внедрения средств механизации и автоматизации производства на предприятиях, где они не вписывались в морально устаревшие индустриальные технологии и в принципе не могли окупиться.

Старшим поколениям хорошо знаком пример такого рода «внедрения» — инициированная КПСС в 1960—1970-е годы кампания по автоматизации и роботизации промышленного производства, когда число автоматических линий и промышленных роботов на заводах определялось постановлениями партийных комитетов и контролировалось ими под угрозой лишения директоров партийных билетов (а следовательно, и работы). Сегодня достаточно хорошо известны тяжелые последствия лысенковгцины в биологических науках и сельском хозяйстве, но до сих пор точно не определен огромный ущерб экономике страны, нанесенный правительственной программой автоматизации управления, предполагавшей использование дорогостоящих и ненадежных электронных вычислительных машин (ЭВМ) и автоматизированных систем управления (АСУ) во всех звеньях и на всех уровнях народного хозяйства и даже политической системы, вплоть до общегосударственной АСУ.

В стране действовала трехконтурная система управления научными исследованиями. Институты науки, подчинявшиеся ведавшим народнохозяйственной деятельностью отраслевым министерствам, Президиуму АН СССР и Министерству высшего образования, были разделены глухими ведомственными перегородками и могли работать по общим программам, только если последние были утверждены (и экономически стимулировались) особыми совместными постановлениями ЦК КПСС и СМ СССР. Развитие новых направлений науки и техники на основе таких постановлений, если их удавалось «пробить», способствовало реализации отдельных особо важных для вооруженных сил проектов (таких, например, как создание ракетно-ядерного оружия, реактивной авиации, атомного подводного флота и т.п.), но входило в конфликт с действовавшей в стране жестко централизованной системой планирования и управления научно-техническим прогрессом. Все попытки усовершенствования этой системы сохраняли (и даже ужесточали) юридические нормы и подзаконные акты, определявшие крепостную зависимость ученых от парткомов, научной и хозяйственной бюрократии. Оплата интеллектуального труда не имела никаких экономических оснований, физические лица были лишены права на интеллектуальную собственность и соответствующую долю национального дохода, а постановка вопроса о свободе научного творчества и свободном развитии духовной культуры как необходимых условиях эффективной научной деятельности воспринималась как диссидентство и призыв к свержению политического строя.

Известно, что в ряде случаев (как правило, когда речь шла о развитии военно-технического потенциала страны) властным структурам

СССР приходилось идти на уступки. До сих пор еще мало изучена история создания в стране закрытых и полузакрытых «наукоградов», в которых создавались отличные от обычных для страны условия для научной и инженерно-технической деятельности, вплоть до применения методов дополнительного экономического стимулирования и некоторого ослабления политического надзора.

Политическая элита СССР не считала существенной связь собственной научной политики с состоянием экономики и общества в целом, но как раз ее несостоятельность стала после достижения первоочередных целей индустриализации страны главной причиной нарастающего торможения развития науки и техники, лишившего исторической перспективы переживший свое время советский строй. Сегодня все отчетливее звучит вопрос: стало ли это уроком для современного политического руководства России?