Московский виноград

Н. И. Греч²⁸⁷ писал о том, что Наполеон посылал в Россию военных инженеров, «которые, прибыв по большей части под видом коммивояжеров, должны бы­ли чертить планы для французской армии.

Московский губернатор Ростопчин²⁸⁸ издавал пат­риотические «афишки», вводя народ в заблуждение, но сам действовал сообразно обстановке. Из города за­благовременно вывезли архивы, общественные и госу­дарственные кассы. Дворяне и богатые купцы упаковы­вали свое имущество и готовили транспорт.

Видя это движение, простые горожане также оживи­лись и стали готовиться к эвакуации. Французы, жив­шие в Москве, боялись проявлений насилия со сторо­ны русских и попрятались.

Писатель Иван Лажечников²⁸⁹, бывший новобран­цем 1812 года, рисует картины встречи с пленными солдатами армии Наполеона: «Между тем как дядька мой устраивал дорожные сборы, поехал я за город, к Филям и на Поклонную гору, куда народ стекался смотреть на пленных французов, взятых в деле боро­динском. Солнце уж западало, но, далеко не доходя до земной черты, скрывалось в туманном горизонте, ко­торый образовали жар и пыль, поднятые тревожною жизнью города и еще более тревожною жизнью меж­ду городом и отступающим войском. В Филях нашел я действительно много пленных разнородных на­ций. В речах и поступках своих французы казались в это время не пленниками нашими, а передовыми ве­ликой армии, посланными занять для нее квартиры в Москве».

Наполеона ждало великое разочарование — никто из русских не вышел его приветствовать. Поговорить он смог только с «московскими французами».

У Дорогомиловского моста приведен был к нему книгопродавец Рис.

— Кто ты? — спросил Наполеон.

— Французский книгопродавец.

— А! Стало быть, мой подданный.

— Да, но давнишний житель Москвы.

— Где Ростопчин?

— Выехал.

— Где городское управление?

— Также выехало.

— Кто же остался в Москве?

— Никого из русских.

— Быть не может! — воскликнул император.

Рис, говорят, поклялся в истине своих слов. Тогда На­полеон нахмурил брови и, постояв некоторое время в глубокой задумчивости, скомандовал: «Марш, вперед!»

«Французы, жители Москвы, — пишет Сегюр, — ре­шились наконец выйти из своих убежищ, где они пря­тались в течение нескольких дней, чтобы избежать на­родной ярости».

«В надежде, что французская армия действительно сменила арьергард русских, мы, жившие в Москве французы, осмелились открыть ставни, — вспоминает мадам Домерг, жена театрального режиссера. — Подня­ли шторы; прижав лица к стеклам, мы старались узнать, что происходило на улице, как вдруг сильные удары в дверь снова возбудили в нас ужас. Мы поскорей закры­ли окна и ставни. Опять стучат. То же молчание с нашей стороны. Наконец энергическое восклицание на чис­том французском языке уничтожило всякое сомнение в том, кто были наши посетители. Это французы, осво­бодители! Мы суетимся, спешим, летим отворять... “Черт возьми, сударыня! Когда люди сделали две с по­ловиной тысячи верст беглым шагом, чтобы иметь удо­вольствие видеть вас, вы могли бы, кажется, проворнее отворить, потому что, если я не ошибаюсь, судя по ко­карде нашего великого императора, вы француженка, не так ли?”»

О следующем акте великой драмы рассказывает акт­риса Луиза Фюзиль: «Слуги в панике вбежали в наши комнаты и сказали, что полиция стучалась во все двери и приказывала жителям уйти, потому что собирались поджечь город, а пожарные насосы все увезли...»

Москва загорелась, и никакие усилия слуг императо­ра не могли остановить пламя.

Но все пошло прахом! Все жертвы напрасны, все планы нарушены! Любитель порядка столкнулся с та­ким хаосом, которого не мог обуздать!

Барон Ларрей рассказывал о том, что люди низкого сословия, оставшиеся в Москве, бродили от одного до­ма к другому, повсюду гонимые пожаром, и испускали жалобные стоны. Желая спасти самое ценное из иму­щества, они сгибались под тяжестью узлов, но часто бросали их, чтобы убежать от языков пламени. Жен­щины несли на плечах одного, а то и двух детей и та­щили других за руку. Чтобы уйти от смерти, грозившей им отовсюду, они бежали, подобрав юбки, и укрыва­лись за домами, однако сильный огонь вынуждал их вскоре бежать дальше. Многие, не сумев выбраться из этого лабиринта, нашли там свой горестный конец. Ларрей видел стариков с опаленными огнем борода­ми, которых их дети спешили вывезти на тележках из этого ада.

«Горели и Кремлевские ряды — огромное здание с портиками, похожее на парижский Пале-Рояль».

Один французский офицер впоследствии писал, что со времени революции не было такого беспоряд­ка в армии: «Все улицы были полны человеческими трупами, перемешанными с падалью лошадей и дру­гих животных... Здесь кричали караул... там жители вы­держивали в домах настоящую осаду, защищая свои очаги, уже ограбленные и переограбленные, против окончательного разорения от пьяного солдатства, до­веденного до бешенства вином и этими попытками сопротивления».

Московский католический священник, очевидец со­бытий, говорит: «Солдаты не щадили ни стыдливости женского пола, ни детской невинности, ни седых волос старух... горемычные обитатели, спасаясь от огня, были принуждены укрываться на кладбищах».

«Церковная утварь, образа и все священные вещи ве­рующих, — продолжает аббат, — были пограблены или позорно выброшены на улицы. Священные места были превращены в казармы, бойни и конюшни; даже не­прикосновенность гробниц была нарушена.

Когда Лев Толстой работал над романом «Война и мир», то в числе прочих документов и свидетельств он использовал письма М. Волковой, московской дамы высшего света, к ее петербургской подруге и родствен­нице В. Ланской.

Мария Волкова подробно пишет о настроениях, на­деждах и страхах москвичей до прихода Наполеона в столицу. Здесь можно прочесть рассказы о победах русского оружия, оказавшиеся ложными слухами, о по­битых толпой иностранцах, принятых за французов, о радости людей при известии о назначении Кутузова на пост главнокомандующего русской армией и даже краткие описания битв.

Наконец дело дошло до отъезда из столицы, обре­ченной на сдачу врагу. Люди устремились в Рязань, Нижний Новгород, Ярославль. Волкова отправляется вначале в Рязань, а через несколько дней приезжает в Тамбов.

Оттуда она пишет В. Ланской 3 сентября: «Ведь еже­ли Москва погибнет, все пропало! Бонапарту это хоро­шо известно; он никогда не считал равными наши обе столицы. Он знает, что в России огромное значение имеет древний город Москва, а блестящий, нарядный Петербург почти то же, что все другие города в госу­дарстве. Это неоспоримая истина».

А вот отрывок из письма от 15 октября: «Поймали нескольких курьеров, отправленных во Францию, между прочим, одного, посланного до вступления французов в Москву. Он вез письма, в которых эти подлецы обещали своим соотечественникам описать подробно все удовольствия, ожидавшие их в столице России, воображая, что они будут там танцевать и ве­селиться. Они говорят о своем нетерпении увидать самых хорошеньких женщин. Другой же курьер, от­правленный уже из Москвы, вез известия иного рода. Они писали, что не видывали более варварского на­рода, что он все покидает, лишь бы не преклонить ко­лен перед неприятелем, что легче покорить легион демонов, чем русских, если бы даже вместо одного было десять Бонапартов. Когда слышишь это и чита­ешь петербургские вести вроде вышеупомянутой, ру­ки упадают.

Дезорганизации во французских частях не было (это подтверждают и русские источники): она начнет­ся лишь при отступлении.

Обычно мародерство, грабежи и насилие над мир­ными жителями карались расстрелом или каторгой. Французское командование пыталось навести порядок и в Москве, но ситуация явно вышла из-под контроля. Ведь это происходило в городе, брошенном местными жителями и подожженном! Рассуждали просто: «Если я что-то не возьму, оно все равно сгорит!» Невиданное дело — к грабежам подключилась императорская гвар­дия, имевшая все необходимое! Но более всех преуспе­ли баварцы, вестфальцы, поляки, итальянцы. В этих ча­стях заметно падает дисциплина.

Верещагин²⁹⁰ писал: «Особенно свирепствовали нем­цы Рейнского союза и поляки: с женщин срывали плат­ки и шали, самые платья, вытаскивали часы, табакерки, деньги, вырывали из ушей серьги... баварцы и виртем- бергцы первые стали вырывать и обыскивать мертвых на кладбищах. Они разбивали мраморные статуи и вазы в садах, вырывали сукно из экипажей, обдирали мате­рии с мебели...»

«Вообрази: теперь открывается, что величайшие неистовства совершены были в Москве немцами и по­ляками, а не французами, — писала Волкова Ланской 31 декабря 1812 года. — Так говорят очевидцы, бывшие в Москве в течение шести ужасных недель».

Верещагин повествует о том, что «французы были сравнительно умеренны и временами являли смешные примеры соединения вежливости и своевольства: за­бравшись, например, по рассказу очевидца, в один дом, где лежала женщина в родах, они вошли в комнату на цыпочках, закрывая руками свет, и, перерыв все в комо­дах и ящиках, не взяли ничего принадлежащего боль­ной, но начисто ограбили мужа ее и весь дом».

Один французский воин, вспоминает офицер Ла- бом, нашел на кладбище женщину, которая недавно ро­дила ребенка. «...Этот великодушный солдат, тронутый положением несчастной, окружил ее своими заботами и в продолжение многих дней делился с ней крохами съестных припасов, которые ему удавалось раздо­быть».

По городу разыскивали французских артистов. Они должны были играть в наскоро устроенном театре, в доме Позднякова на Большой Никитской улице. Зал привели в порядок Сшили занавес из парчи священни­ческих риз — она пошла и на костюмы. Партер освеща­ла большая люстра, взятая из церкви. Мебель принесли из домов частных лиц. Оркестр был составлен из пол­ковых музыкантов.

Многие генералы, офицеры и солдаты ежедневно заполняли зал. Первые ряды отвели награжденным крестами Почетного легиона. Зрители платили за би­леты больше положенного и не требовали сдачи.

«Московских французов», потерявших имущество и оставшихся без средств, поместили в здание меди­цинской школы. Им предложили служить по военной или административной части. Многие пошли на это, но вскоре оказались перед тяжелым выбором — ос­таться в городе, испытывая судьбу, или уйти вместе с армией.

Из своей Главной квартиры в Москве Наполеон при­казывает австрийскому, баварскому, вюртембергскому государям: «Я не только желаю, чтобы посылались под­крепления, но я желаю также, чтобы преувеличивались эти подкрепления и чтобы государи заставили свои га­зеты печатать о большом числе отправляемых войск, удваивая это число».

21 сентября он назначает Алессандро Вольту прези­дентом коллегии выборщиков. Три вечера он редакти­рует устав театра «Комеди Франсез», утверждает его и подписывает соответствующий декрет.

«Нельзя понять, — говорит Лабом, — как мог Напо­леон ослепнуть в такой мере, чтобы не понять необхо­димости немедленно уйти. Ведь он видел, что столица, на которую он рассчитывал, уничтожена и что зима подходит... Должно быть, Провидение, чтобы наказать его гордыню, поразило его разум, если он мог думать, что народ, решившийся все жечь и уничтожать, будет настолько слаб и недальновиден, чтобы принять его тяжелые условия и заключить мир на дымящихся раз­валинах своих городов».

«Сегодня вечером генерал Ван-Дедем, человек очень обязательный, прислал г-ну Дарю жалкую ма­ленькую виноградную лозу в горшочке, — писал Стен­даль графине Пьер Дарю из Москвы 16 октября 1812 года, то есть за три дня до начала отступления. — Прав­да, на ней были три кисточки винограда, два листика и пять или шесть почек. Это была эмблема бедности. Г-н Дарю, со своей обычной любезностью, захотел, чтобы мы все поели его; эти бедные виноградинки имели вкус уксуса; нельзя было представить ничего более грустного...»