Монарх, дворяне и плебеи

Монж, президент Института в Каире, станет графом Пелузским. Это он нашел древний город Пелузий, из которого люди давно ушли.

Разве Ней, князь Московский, покорил Москву? Но важно другое: «князь Московский» — это звучит гром­че, чем, например, герцог Монморанси!

Наполеон создает не французское, а именно импер­ское дворянство. И если Империи суждено стать все­мирной, то и названия титулов будут собраны отовсю­ду: Италия, Каир, Москва, а после, может быть, и Индия, и Австралия.

На острове Святой Елены доктор О’Мира спросил императора о том, почему он никому не пожаловал герцогство во Франции. «Это вызвало бы большое не­довольство у народа, — ответил Наполеон. — Если, на­пример, я бы сделал одного из моих маршалов герцо­гом Бургундским вместо того, чтобы присвоить ему титул, который вел свое происхождение от одной из моих побед, то это бы вызвало немалое волнение в Бургундии, так как местное население посчитало бы, что некоторые феодальные права и территории при­надлежат титулу, и новый герцог потребовал бы, чтобы они принадлежали ему».

Наполеон отлично знает сильные и слабые стороны своих «паладинов»: «Прикажешь Мюрату¹³¹: отправляй­тесь и уничтожьте эти семь или восемь неприятель­ских полков, которые стоят вон там, на равнине, возле колокольни; в то же мгновение он летел, как молния, и, как бы ни была слаба кавалерия, следовавшая за ним, неприятельские полки вскоре оказывались расстро­енными, перебитыми и уничтоженными. Предоставив этого человека самому себе, вы получали дурака, ли­шенного всякой способности суждения.

Это был герой, Саладин¹³², Ричард Львиное Сердце на поле битвы: сделайте его королем и посадите в залу совета — и вы увидите труса, не имеющего ни решимо­сти, ни понимания. Мюрат и Ней — самые храбрые лю­ди, каких я когда-либо знал».

«Я не смог бы вести с ними дела, если бы они не от­личались посредственностью ума или характера», — говорил Наполеон о своих министрах. Что до генера­лов, то он признает, что «любил наделять славой лишь тех, кто не умеет пользоваться ею».

«Вот люди, — откровенничал он, — которых я сделал независимыми; но я сумею снова подчинить их себе и не допустить их сделаться неблагодарными».

Он щедро награждал министров, генералов и мар­шалов, наделял их владениями в покоренных стра­нах, но лишал материальной независимости, вводя в расходы. По его приказам они уступали или приоб­ретали недвижимость, часто заказывали новую мебель и т. п. Эти покупки и заказы обеспечивали ра­боту мануфактур, но и приводили к денежным за­труднениям покупателей. Большинство маршалов имели долги и обращались за помощью к «благодете­лю», который таким образом держал их в «ежовых ру­кавицах».

Он великолепно использовал людские слабости, пороки и находил у каждого ахиллесову пяту. «Так, пристрастие к деньгам Савари¹³³, придворные интри­ги Маре¹³⁴, тщеславие и чувственность Камбасереса, беззаботный цинизм и изнеженная порочность Та- лейрана, “сухость характера” Дюрока¹³⁵, якобинский порок Фуше¹³⁶, “глупость” Бертье — ничто не усколь­зает от его внимания, все это доставляет ему удоволь­ствие и он извлекает из этого пользу», — отмечает Ип­полит Тэн.

«Это не важно, что Коленкур¹³⁷ скомпрометировал себя, — говорил Наполеон через несколько дней после расстрела герцога Энгиенского¹³⁸, — он теперь лучше прежнего станет служить мне».

Они служили, и какова награда? «При нем, — пишет Рёдерер'³⁴, — не было более или менее достойного че­ловека, который в награду за долгую и трудную работу не чувствовал бы себя вознагражденным новой рабо­той больше, чем заслуженным отдыхом».

А император повторял: «Отныне дорога открыта всем талантам».

Он успел возвести в новое достоинство 4800 рыца­рей, 1090 баронов, 388 графов, 31 герцога. Его братья — Жозеф и Луи раньше, Жером и Люсьен позже — стали имперскими принцами, как и пасынок Евгений.

Все это — «по заслугам», а не по наследственному праву. Старые дворяне должны «пройти перерегистра­цию», чтобы быть внесенными в славный регистр Им­перии. Наполеон награждает их заново и порой дает титул ниже прежнего: герцог может стать графом, а граф — бароном.

Иными словами, император проводит собственную «конвертацию» титулов. Здесь он отыгрывается: дейст­вительно, доколе можно трепетать перед мнением жи­телей Сен-Жерменского предместья и прочих обита­телей аристократических гнезд?

Талейран не отказывает себе в удовольствии живо­писать в своих мемуарах одну сцену, свидетелем кото­рой он стал непосредственно после аустерлицкой по­беды. «Туг произошел довольно пикантный инцидент, слишком отчетливо рисующий характер Наполеона и его взгляды, чтобы я оставил его без упоминания, — по­ясняет аристократ старой школы, которого Наполеон как раз тогда наградил титулом князя Беневентского и пожаловал ему это «суверенное» княжество. — Импера­тор, вполне доверявший мне в этот период, велел мне прочесть ему его корреспонденцию. Мы начали с де­шифрованных писем иностранных послов в Париже; они мало интересовали его, потому что все земные но­вости сосредоточивались вокруг него. Затем мы пере­шли к донесениям полиции; некоторые из них говори­ли о затруднениях банка, вызванных несколькими неудачными мероприятиями министра финансов Марбуа¹⁴⁰. Он обратил больше внимания на донесение госпожи Жанлис¹⁴¹; оно было длинно и все целиком на­писано ее рукой.

Комплекс неполноценности? Наполеон проис­ходил из семьи бедных корсиканских дворян, чьи предки жили во Флоренции. Сам он успел воспользо­ваться лишь одной дворянской привилегией — полу­чил бесплатное образование в королевских учебных заведениях, причем его отец достаточно долго обивал пороги высоких учреждений, чтобы реализо­вать свое преимущественное право. Жозеф, Наполе­он и их сестра Мария-Анна¹⁴² — будущая Элиза Ба- чиокки — учились в первоклассных школах, но младшие дети адвоката Карло Буонапарте получали образование более сложными путями — до тех пор, пока сам Наполеон не достиг высокого обществен­ного положения.

Однако император никогда не ощущал себя вполне дворянином, то есть аристократом по рождению и складу натуры. «Когда я имел честь служить лейтенан­том в полку в Балансе...» — начал он застольную беседу в присутствии послушных ему европейских царствен­ных особ, которые при этом чувствовали себя неловко. Еще бы — этот выскочка опять их унизил!

Наполеон имел осведомителей из числа аристокра­тов и представителей творческой интеллигенции, сре­ди которых мы видим упоминавшуюся графиню де Жанлис, историка-публициста графа де Монлозье¹⁴³, Жозефа Фьеве — также публициста, в 1814 году назна­ченного префектом.

Стефани Фелисите, графиня де Жанлис, писала ро­маны и воспитывала детей герцога Орлеанского и его сестры Аделаиды. Она самоотверженно спасала их в страшные дни 1793 года, о чем рассказывает Т. Кар- лейль¹⁴⁴ в своей «Французской революции».

«Эта претенциозная болтушка, пуританка, но неве­рующая, облекает свои советы в туманные фразы, ли­шенные и тени мудрости», — замечает Карлейль. Напо­леон разочаруется в ней.

Франсуа Доминик Монлозье в годы революции жил в Англии и редактировал «Лондонский курьер». Он вер­нулся на родину после 18 брюмера и верно служил На­полеону.

Кампания 1805 года началась чудесным броском из Булонского лагеря к берегам Дуная и успешно заверши­лась при Аустерлице. Наполеон даровал начальнику шта­ба Александру Бертье княжество Невшательское, а своему родственнику Бернадоту¹⁴⁵ — княжество Понте-Корво. Последний теперь будет иметь доход в 300 тысяч фран­ков в год. К тому же он получил от императора 200 тысяч франков наличными в качестве единовременного дара.

Колоссальные контрибуции, собранные с побежден­ных, позволяют Наполеону щедро вознаградить своих солдат — от маршала до рядового. 32 463 817 франков будут распределяться между 4970 именами. Ежегодная рента Бертье составит 1 миллион 354 тысяч ливров, Массена получит 683 тысячи ливров, Ней — 728 тысяч, Даву — 9Ю тысяч, архиканцлер Камбасерес — 450 ты­сяч. Главным героям пожалованы отели и имения. Гене­ралам и маршалам будут выданы единовременные пре­мии. Например, генерал Лассаль¹⁴⁶ получит миллион.

Через пять дней после аустерлицкого триумфа На­полеон подписал два декрета, согласно которым вдовы всех павших на поле брани — от генерала до рядового солдата — получали пожизненную пенсию, а их дети были усыновлены императором. Наполеон оплачивал их воспитание, причем молодых людей он устраивал на должность, а девушек выдавал замуж. (Император очень любил устраивать чужие браки.)

Каждый из этих детей получал право прибавить к собственному имени имя Наполеона.

Пожалованные титулы — будь то князь, герцог, граф, барон или шевалье — будут передаваться по прямой линии от отца к сыну, по закону первородства, а иногда от дяди к племяннику. При этом учреждался майорат, приносивший твердый доход с недвижимости, в акци­ях банка или в виде государственной ренты. Этот доход находился в пределах от 3 тысяч франков для простых шевалье до 200 тысяч франков для герцогов.

А как же принципы революции? Ведь первая статья «Декларации прав человека и гражданина», принятой Учредительным собранием Франции 26 августа 1789 года, провозгласила главную и незыблемую ценность: «Люди рождаются и остаются свободными и равными в правах».

Наполеон вносит существенную поправку. «Францу­зы, — заявил он, — равнодушны к свободе; они не понимают и не любят ее; единственная их страсть — тщеславие, и единственным политическим правом, ко­торым они дорожат, является политическое равенство, позволяющее всем и каждому надеяться занять любое место».

Эгалитарный инстинкт французов описывался сле­дующей развернутой формулой: «Так как все люди оди­наковы, то я равняюсь любому человеку; если закон пре­доставляет то или другое право людям, обладающим состоянием или титулом, то и мне он должен предоста­вить то же право. Всякая дверь, открытая им, должна быть открыта и мне; всякая дверь, закрытая для меня, должна быть закрыта и для них. Когда законодатель дает им в руки выборный бюллетень, то он должен дать такое же и мне, даже в том случае, если они умеют пользовать­ся им, а я не умею, даже если ограниченная подача голо­сов полезна общине, а всеобщая вредна. Тем хуже, если я государь только по имени и в воображении; я согласен, чтобы мое владычество было одной иллюзией, но с тем, чтобы владычество и других лиц было такое же; мне больше нравятся рабство и лишения, претерпеваемые всеми, чем свобода и преимущества, данные несколь­ким, и ради одинакового уровня я готов согласиться, чтобы все несли ярмо, и в том числе я сам»¹⁴⁷.

Но сын герцога или барона не равен сыну крестья­нина! Он имеет доходы и привилегии уже по праву рождения. Термидорианский государственный пере­ворот 1794 года, свергнувший Робеспьера, поставил крест на иллюзии справедливого распределения соб­ственности, но французы по крайней мере оставались юридически равными. Теперь же Наполеон, кажется, полностью ниспровергает основу, на которой зижди­лось революционное общество.

«Большое преимущество составляет знатность, — писал Блез Паскаль¹⁴⁸, — которая пускает человека в ход с 18 или 20 лет, делая его известным и уважаемым, тог­да как другой едва заслужит это в 50 лет: эти 30 лет вы­играны без всякого труда».

Учреждение ордена Почетного легиона и звания «маршал Империи» создавало новую элиту. Маршалов, к каждому из которых император официально обра­щался со словами «мой кузен», было всего несколько человек, но число кавалеров ордена исчислялось тыся­чами. А это уже привилегированная каста!

Придумав «революционную Империю», Наполеон создает собственную идеологическую и социальную систему. Возрождение религии, закрепленное догово­ром (конкордатом) с Ватиканом, и учреждение импер­ского дворянства довершают реставрацию особого ро­да — наполеоновскую реставрацию.

Островитянин, ставший первым лицом в государст­ве благодаря собственному гению и невиданным воз­можностям, открывшимся с революцией, он грубо по­пирает ее принципы, признав католицизм «религией огромного большинства французских граждан» и оформив новую монархию — с новым дворянством и новыми привилегиями.

«Этот конкордат, — замечает Стендаль в «Жизни На­полеона» (и то же повторяют его герои — см. «Красное и черное»), — великая ошибка, которая на целое столе­тие задержит раскрепощение Франции; Наполеону надлежало ограничиться прекращением всяких пре­следований. Частные лица должны оплачивать своего священника так же, как они платят своему булочнику».

«Не требовалось конкордата, — добавляет он ниже, — чтобы властвовать над народом, чрезвычайно равно­душным к религии, и единственным серьезным пре­пятствием, ставшим на его пути, был папа в Савоне¹⁴⁹. Не заключи он конкордата, папа все равно лежал бы у его ног. Это очень верно сказал Наполеону третий кон­сул Лебрен¹⁵⁰».

«Идея восстановления прав папы над французами находилась в прямом противоречии с общественным мнением и духом времени», — напишет Шапталь. А па­рижский префект сообщал в конце 1801 года: «Воен­ные говорят, что священники были самыми ярыми вра­гами революции и... будут удовлетворены лишь тогда, когда им удастся реставрировать монархию».

Интересно, что всего лишь за год до провозглаше­ния Империи Наполеон настоял на исключении из состава Института Франции одного влиятельного ака­демика только за то, что тот посмел «очернить револю­цию» в своих сочинениях. Уникальная мера наказания! И что теперь, после восстановления прав церкви, со­здания Империи, дворянства и положенных атрибутов, должен был думать изгнанный за сомнительные грехи?

Первое из герцогств — Данцигское — было учрежде­но для маршала Франсуа Жозефа Лефевра¹⁵¹, сына мель­ника, который в 28 лет женился на белошвейке Катрин Юбшер и прожил с ней долго и счастливо. У герцога и герцогини, которая, по рассказам, не знала, с какого кон­ца едят спаржу, было 14 детей. Если Мюрата, сына трак­тирщика, королевский титул испортил, то Лефевр сохра­нил простоту и естественность поведения. Он постоянно бравировал своим невысоким происхождением.

«Этот маршал был простым солдатом, и весь Париж помнит его в чине сержанта французской гвардии», — прокомментировал император свое решение.

«Мюрат, или Пробуждение нации» — так назвал кни­гу ведущий французский наполеоновед Жан Тюлар. Однако нация пробуждалась скорее с такими солдата- ми-патриотами, как герцог Данцигский, чем с авантю­ристами, подобными Неаполитанскому королю. По­следний выступил против Франции и плохо кончил. Тюлар говорит о здравомыслии Мюрата, что также зву­чит странно. То, что король видел недостатки импера­тора, благодаря которому он стал маршалом и монар­хом, не может служить оправданием государственной измены — ведь Мюрат был и оставался французом!

Под стать Лефевру — Ней, сын бочара. «Господа, я — гораздо счастливее вас: я ничего не получил от своей семьи и считал себя богачом, когда в Меце у меня на столе лежали две буханки хлеба», — бросил он адъю­тантам, похвалявшимся родовитостью своих семей.

А вот в каких словах описал «пробуждение галлов» один прусский офицер, убитый в сражении при Йене: «Если бы вопрос заключался только в физической силе, мы скоро оказались бы победителями. Французы малы ростом, тщедушны: один немец сможет одолеть четы­рех из них. Но в огне они становятся сверхъестествен­ными существами. Ими овладевает не поддающаяся описанию ярость, которой и следа не найти в наших солдатах. Да и что можно сделать с крестьянами, кото­рые находятся под командой дворян и которые делят со своими офицерами опасности, но отнюдь не на­грады?»

Равенство стремлений не означает равенства поло­жений и уж тем более состояний. Республиканское то­варищество постепенно уступает место имперскому эгоизму. Стендаль описывает характерный случай: «Два офицера находились вместе на батарее; вдруг пуля сра­жает капитана. Отлично, — говорит лейтенант, — вот убит Франсуа, теперь я буду капитаном. — Не совсем, — говорит Франсуа, который был только оглушен и те­перь снова поднялся. Оба офицера не были ни врага­ми, ни злодеями, и лейтенанту просто хотелось по­лучить повышение». «Таков был тот ужасный эгоизм, который назывался любовью к славе и который был пробужден под этим именем императором».

Наполеон дает ход не только сыну мельника Лефев- ру, сыну трактирщика Мюрату, бывшему контрабандис­ту и сыну виноторговца Массене или Ожеро¹⁵², сыну ла­кея и торговки фруктами. «Со мной будут честные люди». Это означает и то, что дворяне-эмигранты и бывшие изгои революции найдут свое место в импер­ской иерархии: Талейран стал министром иностран­ных дел с окладом в 500 тысяч франков в год, в судебной системе служат старые аристократы Паскье^|,3и Моле¹⁵⁴, граф де Сегюр¹⁵⁵ — обер-церемониймейстер, граф де Монтескью-Фезанзак¹⁵⁶— обер-камергер. Среди камер­геров мы видим де Тюренна, де Ноэля, де Грамона и дру­гих носителей самых громких имен старого режима. Луи Нарбонн¹⁵⁷, получивший воспитание при дворе Лю­довика XV, и молодой Филипп Поль де Сегюр¹⁵⁸ служат адъютантами императора. Нарбонн помог бежать ко­ролевским теткам (Mesdames) в те дни революции, ког­да из Парижа еще можно было выехать по паспортам, полученным в министерстве и подписанным королем. С помощью тридцати драгун он отбил теток у деревен­ских властей, почуявших «неладное».

Стендаль не жаловал аристократов. Младшего Се- гюра — за то, что тот «подло покинул» императора, а затем «описал наши страдания в России, чтобы полу­чить от Людовика XVHI орден», а его отца, участника войны за независимость США и бывшего посла в Пе­тербурге, — за маниакальную тягу к титулам и то же предательство: «Граф де Сегюр, обер-церемониймей­стер в Сен-Клу в 1811 году, когда я там был, страшно со­крушался, что он не герцог. По его мнению, это было хуже всякого несчастья, это было неприлично. Все его мысли были суетны, но их у него было много, и обо всем. Ему во всех и всюду мерещилась грубость, но зато с какой грацией он выражал свои собственные чувства!

В этом убогом человеке мне нравилось то, что он был страстно любим женой. В конце концов, мне все­гда казалось, когда я с ним разговаривал, что я имею де­ло с лилипутом».

«Господина де Сегюра, обер-церемониймейстера в 1810—1814 годах, я встречал у министров Наполеона. После падения великого человека, слабостью и одним из несчастий которого был как раз этот Сегюр, я боль­ше его не встречал».

Не удивительно, что не встречал — Людовик XVIII сделал Сегюра пэром еще при Первой Реставрации, а Стендаль к тому времени уже перестал быть постоян­ным посетителем дворцов и высоких кабинетов.

Интересно, как Стендаль оценивает Евгения Богар- не — пасынка Наполеона, ставшего волею последнего вице-королем Италии и ее фактическим правителем в возрасте 24 лет. Рассказывая о посленаполеоновском Милане, писатель отметил: «Здесь сожалеют о любез­ности и хлыщеватости принца Евгения; благодаря этим свойствам он находил для каждой женщины при­ятное словцо. Довольно тусклый в Париже, вице-ко­роль в Милане блистал и сходил за человека отменной любезности. В этой области французы не имеют со­перников».

Правда, любезность проявлялась не во всем: «Со­гласно принципу, что совершенство возможно лишь во Франции, наполеоновское правительство в Милане не разрешало итальянцам сидеть в партере Скалы в голо­вных уборах. Если, опасаясь схватить в этом громад­ном зале простуду, вы уступали потребности прикрыть голову шляпой, два полицейских комиссара тотчас же подходили к вам и вежливо дотрагивались до вашего локтя. Из всех мероприятий наполеоновской админис­трации, может быть, больше всего оскорблял итальян­цев этот пустяк. В подобных вещах принцу Евгению не хватало такта».

Наполеон объявил «дворянский набор» после того, как Фридрих, король Вюртембергский, сказал ему: «Я не вижу при вашем дворе исторических имен; я прика­зал бы повесить всех этих людей или же заполнил бы ими свою прихожую». Император удивленно заметил: «Когда я хотел иметь молодых дворян в своих войсках, я не мог найти желающих».

«Я открывал им путь славы — они отказывались; я приоткрыл дверь в прихожую — они все туда устреми­лись», — говорил Наполеон о старых дворянах.

И он не позволит им напоминать об их былом пре­восходстве — даже в мелочах! Однажды Летиция¹⁵⁹, «ма­дам Мать», перехватила насмешливый взгляд герцоги­ни де Шеврез, которым та обменялась с другой придворной дамой. Мать сообщила сыну об этом эпи­зоде, и герцогиня была немедленно снята с должности и выслана из Парижа.

Опозорить публично Наполеон мог кого угодно — старого аристократа, министра, родственника, даже ака­демика. В 1801 году первый консул посетил Институт. Когда ему представили Якоби¹⁶⁰, он сурово спросил: «Что такое материя?» Якоби чуть задумался — и увидел спину Бонапарта. Однажды правитель заставил зарыдать по­чтенного Ламарка¹⁶¹, грубо отчитав его. Еще один ученый не смог поддержать начатый им диалог и тут же услышал: «Дурак или немой?»

«Он оскорблял людей гораздо больше, нежели ка­рал», — говорил о нем один из тех, кто более других ис­пытывал силу императорского гнева. Однако его двери оставались открытыми для всех способных людей.

Наполеон будто забывает прежние политические грехи. Он привлекает к управлению Францией не толь­ко умеренных и бывших представителей «болота», но и явных роялистов и чистых якобинцев. Консерваторы и приверженцы старой монархии теперь работают ря­дом с людьми, изрядно скомпрометировавшими себя в годы революции.

Он набирает баловней старого режима (например, то­го же Нарбонна) и возводит их в первые должности — при дворе, в магистратуре, в духовенстве. Из левых он пригла­шает Рёдерера и Грегуара¹⁶², затем Фуркруа¹⁶³ и Реаля¹⁶⁴. Он не брезгует «цареубийцами» и дает места революцион­ным террористам. Печально известного Барера¹⁶⁵, много раз менявшего свою точку зрения в ходе революции, он заставляет писать памфлеты и употребляет в качестве шпиона «Истина может принадлежать обеим сторонам, одной или ни одной; друзья мои, вы должны давать и брать; впрочем, всякого успеха побеждающей сторо­не!» — так описал Карлейль политическое кредо Барера

Почтмейстер Жан Батист Друэ — бывший драгун, узнавший Людовика XVI в Варение и позволивший арестовать короля и его семью, — становится супре­фектом в Сен-Мену. Жан Бон Сент-Андре, бывший член Конвента и Комитета общественного спасения, назна­чается префектом в Майнце. Мерлен де Дуэ¹⁶⁶, бывший докладчик Закона о подозрительных, вступил в долж­ность генерального прокурора Кассационной палаты. Жозеф Фуше, одно имя которого заставляло содро­гаться многих членов семей репрессированных, ста­новится министром полиции, министром внутренних дел и герцогом Отрантским.

Император стремится достичь сочетания молодос­ти и опыта, знати и «плебеев», старой и новой Фран­ции. «Мое правительство будет правительством умных и талантливых», — сказал он, став руководителем стра­ны. И те же принципы кадровой политики он перене­сет на государства-сателлиты. Например, младшему брату Жерому, королю Вестфалии, он писал: «Я исклю­чаю некоторые места при дворе, на которые ты должен призвать самых знаменитых людей. Но в твоих минис­терствах, советах и, желательно, в судах... пусть по боль­шей части служат не дворяне... Наш девиз — ищи талан­ты везде, где только можно их найти».

Наполеон работает с утра до позднего вечера, по во­семнадцать часов в сутки. Он постоянно думает о де­лах, даже когда играет с детьми. Он совсем не похож на монархов прошлого, которые работали полдня, а ос­тальное время посвящали светским удовольствиям.

Если короли принимали гостей, то заботились о том, чтобы те чувствовали себя непринужденно. «Необ­ходимо, чтобы во всяком человеческом существе была своя свободная программа, — говорит Ипполит Тэн, — а не то жизнь в нем замрет. Поэтому в старину такая программа называлась savoir vivre (умение жить), и ко­роль беспрекословно и добросовестно подчинялся всем требованиям кодекса вежливости: в силу тради­ции, благодаря воспитанию он, по крайней мере с людьми высшего круга, обращался как с равными, и придворные постоянно бывали его гостями, не пере­ставая оставаться его подчиненными».

Как вел себя Людовик XIV¹⁶⁷? Он был вежлив со все­ми, приветлив и благосклонен с мужчинами, любезен и предупредителен с женщинами. Король избегал резко­сти, колкости, сарказма и иронии. Он поощрял разго­вор и даже болтовню. Он обожал пошутить или расска­зать что-нибудь интересное.

А какова салонная программа «величайшего из сол­дат»? Он ввел сложный этикет и поддерживал строгую дисциплину. «Церемониал, — рассказывает Клер де Ре- мюза, — совершался так строго размеренно, словно он происходил под барабанный бой, казалось, все шло ус­коренным темпом. И эта спешка, этот страх, который он внушал, в соединении с тем, что добрая половина придворных не имела привычки к соблюдению форм светского поведения, придавали двору вид скорее уны­лый, нежели достойный. На всех лицах лежал отпеча­ток беспокойства, проявлявшегося среди развлечений и великолепия, которыми двор из хвастовства посто­янно себя окружал». «Те немногие люди, которых он выделял из числа остальных, как Савари, Дюрок, Маре, или молчали, или передавали его приказания... Мы же, покорно исполнявшие то, что нам приказывали, явля­лись в их глазах, да, пожалуй, и в собственных, просты­ми машинами, мало чем отличающимися от нарядных золоченых кресел, которыми были украшены дворец Тюильри и замок в Сен-Клу».

«Это была настоящая казарма, где все делалось по инструкции», — говорит Шапталь.

Типичные вопросы Наполеона дамам звучали так; «Как вас зовут? Чем занимается ваш муж? Сколько у вас детей?» Когда же он хотел оказать даме особое внима­ние, то задавал еще и четвертый вопрос: «Сколько у вас сыновей?»

«Для дам, имевших доступ ко двору, высшей милос­тью считалось приглашение на интимный прием к императрице, — рассказывает Стендаль, в то время вращавшийся в высоких сферах благодаря своему род­ственнику Дарю¹⁶⁸. — После пожара во дворце князя Шварценберга¹⁶⁹ император пожелал отличить не­скольких дам, которые при этой великой опасности, возникшей внезапно, среди блестящего бала, проявили твердость духа. Прием, назначенный в Сен-Клу, начал­ся в восемь часов. Кроме императора и императрицы, присутствовали семь дам и г-да де Сегюр, де Мон- тескью и де Богарне. В довольно тесной комнате семь дам в пышных придворных туалетах расселись вдоль стен, в то время как император, сидя за маленьким сто­ликом, просматривал бумаги. После пятнадцати минут глубокого молчания он поднялся и заявил: “Я устал ра­ботать; позовите Коста, я посмотрю планы дворцов”.

Барон Коста, человек чрезвычайно спесивого вида, является, держа под мышкой кипу планов. Император желает узнать, какие расходы предположены на буду­щий год в Фонтенбло, где за пять лет должны быть за­кончены все сооружения. Он начинает сам просматри­вать смету, время от времени останавливаясь, чтобы делать г-ну Коста замечания. Произведенные послед­ним расчеты количества земли, потребной для засып­ки какого-то пруда, кажутся ему неправильными: он на­чинает сам делать вычисления на полях доклада; забыв посыпать цифры песком, он стирает их и пачкает себе руки. Он ошибается в подсчете; г-н Коста на память на­зывает ему цифры. За это время он два или три раза об­ращается к императрице: “Что же дамы все время мол­чат?” Тогда приглашенные шепотом, в двух-трех словах выражают восхищение универсальностью талантов его величества. Затем снова воцаряется гробовая ти­шина. Проходит еще три четверти часа; император снова обращается к императрице: “Дамы все время молчат. Друг мой, вели принести лото”. Звонят; при­носят лото; император продолжает свои вычисления. Он велит подать себе лист бумаги и все пересчитыва­ет заново. Время от времени он из-за своей стреми­тельности делает ошибку и раздражается. В эти не­приятные минуты игрок в лото, объявляющий номера, еще более понижает голос; он почти беззвуч­но шевелит губами. Окружающие его дамы с трудом угадывают цифры, которые он называет. Наконец бьет десять часов, унылая игра в лото прекращается; вечер закончен».

Граф Лаплас, канцлер сената, в свое время прини­мавший выпускной экзамен у юного Наполеона в Па­рижской военной школе, устраивает сцену жене: та одета недостаточно нарядно на приемах у императри-

цы. Мадам Лаплас покупает прекрасное платье и обра­щает на себя внимание императора.

Наполеон, войдя в зал, подходит к ней и в присутст­вии двухсот человек говорит: «Как вы одеты, госпожа Лаплас! Ведь вы уже старуха! Такие платья годятся для молоденьких женщин; в вашем возрасте они уже не­возможны».

Мадам Лаплас была убита горем. Сенаторы, коллеги ее мужа, считали, что Наполеон нарушает приличия. Но г-н Лаплас во всеуслышание заявил жене: «Что за не­лепая мысль, сударыня, нарядиться как молоденькая девушка! Вы никак не хотите примириться с тем, что стареете. А ведь вы уже не молоды! Император прав!..»

И это тот самый Пьер Симон Лаплас, который когда- то за словом в карман не лез, чтобы поставить на место генерала Бонапарта, новоиспеченного академика! Что и говорить — история вышла некрасивая. Как для им­ператора, так и для его подданного.

В имперском сенате заседали и Гаспар Монж, и Лаг­ранж, и Бертолле, и такая интересная личность, как маркиз Франсуа де Бартелеми, когда-то бывший мини­стром иностранных дел при Людовике XV, а затем по­слом Французской республики в Швейцарии и членом Директории. Во время «переворота 18 фрюктидора», учиненного Баррасом¹⁷⁰ при поддержке Наполеона, директор Бартелеми отклонил предложение подать в отставку, уехать из страны и жить в Гамбурге под чужим именем. Сосланный в джунгли Гвианы, он бежал отту­да и вернулся на родину после другого переворота — 18 брюмера.

Графиня Шуазель-1уфье¹⁷¹, вспоминая о пребывании Наполеона в Вильне в 1812 году, говорит о его выходе в церковь: «Пристав выкрикнул: “Император!”, и я увиде­ла небольшого человека, толстого, короткого, в зеле­ном мундире, открытом на белом жилете, окруженного маршалами, — пролетевшего как пуля и занявшего ме­сто за молитвенным стулом. После обедни он вышел с тою же стремительностью».

О приезде Наполеона на бал она рассказывает так: «По первому знаку герцоги и маршалы бросились на­встречу сломя голову, правда сказать, с пресмешными физиономиями. Нас с лестницы стащили чуть не на четвереньках. Наполеон подъехал в карете, за которою скакал главный конюшенный, г-н Коленкур. Ему под­ставили подножку, как будто бы земля была недостой­на того, чтобы на нее ступила нога его величества. Он поднялся на лестницу при криках: “Да здравствует им­ператор!”... Войдя в залу, он скомандовал: “Дамы, сади­тесь!”...»

Однажды Наполеон спросил у Сепора: что почувст­вуют люди, узнав о смерти императора? Тот стал гово­рить о единодушных сожалениях, но был прерван по­велителем: «Вовсе нет!»

Последовал многозначительный глубокий вздох, которым Наполеон хотел выразить всеобщее облегче­ние. Закончил он так: «Все скажут: “Уф!”»

Но император не думает умирать. Он собирается жить долго, «девяносто лет», как сказал он брату Люсь­ену во время их беседы в Мантуе¹⁷². Эти годы нужны ему «для окончательного упрочения Империи».

После завершения австрийской кампании 1809 года Наполеон вернулся в Париж и объявил императрице Жозефине о том, что разводится с ней. Затем он посва­тался к русской царевне, но получил вежливый отказ петербургского двора — под предлогом того, что «не­веста» Анна Павловна¹⁷³ слишком молода и надо подо­ждать наступления ее совершеннолетия.

Однако раньше, чем его официально оповестили об отказе, он успел устроить брак с австрийской эрцгер­цогиней. Видную роль в закулисных переговорах сыг­рали Меттерних¹⁷⁴ и Семонвилль. Первый их иниции­ровал, а второй выступил посредником с французской стороны.

Парижане выражали показную радость, но в то же время вспоминали о том, что другая австриячка — Мария-Антуанетта — «довела Францию до беды». «Между тем как все партии заняты политическими вопросами и интригами, население Парижа хлопо­чет только об увеличении съестных припасов; тем не менее оно упорно держится своих предубеждений против австрийской принцессы», — писал полицей­ский чиновник.

19 марта 1811 года у императрицы Марии-Луизы¹⁷⁵ начались боли — она должна была разрешиться от бре­мени. Утром следующего дня весь Париж вышел на улицы. Толпы запрудили и площади, и набережные, и дороги, ведущие ко дворцу Тюильри.

В десять часов началась пальба из пушек. Было обе­щано, что произведут двадцать один выстрел в случае рождения дочери и сто один выстрел при рождении сына, наследника престола.

После первого выстрела всякое движение на улицах прекратилось. Все замерли в немом ожидании и счита­ли залпы — девятнадцать, двадцать, двадцать один- двадцать два!

Стендаль, спавший в постели с любовницей, был разбужен этими звуками. «Мы услышали ликование на улицах, — написал он в своем дневнике. — Мой парик­махер сообщил мне, что на Рю Сен-Оноре люди лико­вали так, словно перед ними на сцену вышел знамени­тый актер».

«На рынке два носильщика поссорились и чуть не затеяли драку, — отмечал бюллетень полиции от 20 марта, — но когда раздался первый выстрел, они тотчас же прекратили ссору, начали считать выстрелы и на двадцать втором бросились в объятия друг другу».

Страна давно говорит только шепотом, но в этот счастливый миг люди, казалось, исторгли из себя всю накопившуюся энергию и эмоции, за проявление кото­рых полиция не накажет: «Да здравствует император!!!»

По собственной инициативе устраиваются иллю­минации, сочиняются оды, кантаты, в театрах идут «пьесы по случаю».

Крестины короля Рима были проведены 9 июня. В пять часов дня младенец был торжественно доставлен в кафедральный собор, где его ожидали сословные пред­ставители, столичные власти, 100 архиепископов и епископов. Присутствие большого числа католических сановников было связано с тем, что одновременно про­водился съезд духовенства, должный одобрить закон о подчинении церковного управления государству.

Император и императрица проследовали в Собор Парижской Богоматери. Они ехали в парадной карете, в сопровождении многочисленных офицеров свиты. Толпа смотрела на это зрелище, видела блеск золота и серебра, которыми были покрыты костюмы и ливреи, лошадиные сбруи и экипажи, и впервые за десять с лишним лет проявляла признаки недовольства.

То был разгар зловещего кризиса, когда фабрики и ма­стерские пустовали. В предместьях Святого Антония не было работы, и рабочий люд угрюмо бродил по улицам.

В преддверии церемонии полицейские срывали афиши и плакаты с призывами к мятежу, расклеи­ваемые по ночам. Когда императорский поезд достиг площади Карусель, приветственных возгласов было меньше обычного, зато прозвучали пронзительные свистки. Чернышев¹⁷⁶, посланник русского царя, тут же донес об этом своему повелителю.

Во время церемонии Наполеон поначалу был мрач­ным и рассеянным. Он преобразился лишь в тот момент, когда принял из рук императрицы сына, завер­нутого в белоснежные покрывала. Затем он поднял мальчика высоко над собой, демонстрируя народу бу­дущего правителя Франции.

Герольд воскликнул: «Да здравствует император! Да здравствует римский король!»

Призыв был неистово подхвачен собравшимися. После этого начались празднества и народные забавы, продолжавшиеся целую неделю.