Английское завоевание и «двойная монархия». Оккупация и национальная реакция. Заговоры и репрессии. Партизанская война. Освобождение территории. Столетняя война и французский патриотизм
К тому моменту, когда, около 1410 г., родилась Жанна д'Арк, англичане, помимо Гиени, своих давних владений, занимали во Франции только Кале и несколько крепостей в Пикардии. Победы, одержанные Карлом V и Дюгекленом, стерли следы подписанного в Бретиньи позорного договора, по которому треть королевства отходила английскому монарху. Тем не менее между двумя державами было заключено всего лишь перемирие, и английские короли не отказались от притязаний на французскую корону. Французское население сильно этим возмущалось, и поэт Эсташ Дешан выразил владевшие народом чувства, угрожая англичанам местью, предсказанной волшебником Мерлином: Для британской гордыни настанет безумный день, Ведь их же пророк Мерлин Предсказал им мучительный конец, Написав: «Потеряете жизнь и земли, Когда придут чужестранцы и соседи: В прежние времена была Англия». Затем галлы переплывут морской пролив И истребят несчастных англичан, И те скажут, проходя тем же путем: «В прежние времена была Англия». Убийство Людовика Орлеанского, изза которого разгорелась война между арманьяками и бургиньонами, изменило ход событий и привело к новому нашествию на французские земли. Генрих V Ланкастер, к которому обратились обе враждующие партии, высадился во Франции и после победы при Азенкуре предпринял методичное завоевание Нормандии, увенчавшееся в 1419 г. капитуляцией Руана. В том же году убийство Иоанна Бесстрашного на мосту в Монтеро положило конец последним бургиньонским колебаниям и окончательно толкнуло Филиппа Доброго – в то время бывшего не только хозяином Парижа, но и господином над самим королем – в объятия английского монарха. Подписанный в Труа договор лишал наследства дофина Карла, сына Карла VI, и обеспечивал Генриху V и его потомкам наследование французской короны, устанавливая «двойную монархию» к выгоде династии Ланкастеров. Должно быть, реальность была далека от того, чтобы соответствовать этим притязаниям. Большая часть Франции – весь Лангедок, Лионне, центральные провинции – признавала власть дофина Карла, который был куда больше чем «Буржский король». Даже в самом сердце тех областей, которыми правили англичане или их бургиньонские союзники, существовали «островки верности» делу Карла VII: именно это происходило в городе Турне и в местности Барруа, на родине Жанны д'Арк. В конечном счете спор между «королем Франции и Англии» и «Буржским королем» должно было решить оружие. Но вплоть до 1429 г. военная удача постоянно отворачивалась от арманьякской партии, которую после подписанного в Труа договора отождествили с «партией дофина». С освобождением Орлеана и победами, одержанными Жанной д'Арк, война вступила в новую стадию: отвоевания территорий, захваченных англичанами. И все же порыв начал угасать после того, как народная героиня попала в плен и была казнена, и потребовались еще долгие годы для того, чтобы окончательно «выгнать англичан из Франции». Карл VII вернулся в Париж только в 1437 г; если же говорить о Нормандии, она была окончательно освобождена лишь в 1450 г., после битвы при Форминьи. Таким образом, в течение длительного периода – более пятнадцати лет для Парижа, четверти века для Нормандии – некоторые области Франции продолжали жить под властью иностранного монарха. Каким же было отношение к этой власти, какие изменения вызывала в повседневной жизни английская оккупация? Важно отметить, что установление английского господства на части французской территории ни в коем случае не означало попыток присоединить ее к Англии. Генрих V притязал на корону Валуа в качестве короля Франции, чьи предки были несправедливо лишены наследства. Едва утвердившись в Руане, он тотчас приказал чеканить монеты с надписью Henricus rex Francorum («Генрих король Франков»), и договор, подписанный в Труа, подтверждал его притязания, присваивая ему титул «наследника французской короны». Ранняя смерть этого претендента на французский престол, скончавшегося на месяц раньше Карла VI, сделала его сына Генриха VI наследником обеих корон. Но в договоре предусматривалось, что оба королевства сохранят свои «права, свободы, обычаи, правила и законы». И в самом деле, герцог Бедфорд, регент, правивший Францией от имени Генриха VI, не ввел никаких изменений в административную структуру королевства. Если регент и вмешивался в управление страной, то лишь для того, чтобы осуществить реформы (например, реформу парижского Шатле), о которых давно просило население Франции. Служащие, как правило, оставались на своих местах; и даже их состав, полностью обновленный после завоевания Парижа бургиньонами в 1418 г., подозрений не возбуждал. В совете регента числились только двое англичан, не больше их было и в совете Нормандии, помогавшем герцогу Бедфорду управлять этой провинцией. Больше того, английские аристократы, которым были доверены некоторые высшие (в особенности военные) должности, не утратили памяти о своем нормандском происхождении и свободно говорили пофранцузски. И вряд ли суровые гасконские солдаты, которых граф Арманьяка разместил в Париже в 1414 г., говорившие на непонятном парижанам полуиспанском диалекте, в меньшей степени казались жителям столицы иностранцами, чем английские солдаты, в течение пятнадцати лет составлявшие парижский гарнизон. К тому же последние пользовались расположением большей части буржуазии, питавшей симпатии к бургиньонам. Университет, представлявший собой основную моральную власть, поддержал подписанный в Труа договор и благосклонно отнесся к решению создать двойную монархию, в которой многие духовные лица и ученые видели залог прочного мира для всех христианских стран. Что касается остального населения, здесь, скорее всего, чувства были более сложными, и выражение их мы можем найти в тексте, вышедшем изпод пера Парижского горожанина, который заметил по поводу подписания договора в Труа: «В то время арманьяки были более ожесточенными, чем всегда, они так свирепствовали и причиняли столько зла и бед, сколько ни дьявол, ни человек не может, и потому решено было договориться с английским, королем, который был давним врагом Франции, несмотря на эту вражду…» – фраза, в которой куда более явственно звучит смирение, чем энтузиазм. И все же, каким бы скромным ни было вмешательство англичан в общественную жизнь, многие факты говорят о том, что иностранное господство было вполне реальным. Едва высадившись в Нормандии, Генрих V попытался проводить там политику «колонизации»; из Арфлера были выселены все его жители, которых заменили прибывшими изза ЛаМанша иммигрантами. В деревнях земли, конфискованные у тех, кто отказался принести клятву верности английскому королю, были отданы колонистам, которым под страхом смертной казни запрещено было покидать их, чтобы вернуться в Англию. Присутствие иностранных гарнизонов повсюду представляется наиболее явственным признаком оккупации. Если высшие административные должности и остались в руках французов, то совсем подругому обстояло дело, когда высокий пост был связан с армией: правителями всех нормандских городов были англичане. В Париже Бедфорд назначил «капитанами города» графа Кларенса и графа Эксетера. И, должно быть, между «штатскими» и солдатами нередко случались инциденты вроде того, о котором напоминает нам документ, датированный 1424 г. Трое английских солдат шумели в кабаке изза того, что хозяйка отказывалась принимать у них золотой экю по указанному курсу. Явившийся на шум из Шатле сержант с жезлом спросил у солдат: «Что вы здесь делаете и чьи вы?» На это один из англичан ответил: «По нашей речи вы достаточно ясно можете услышать и понять, что мы за люди и чьи мы». Ссора перешла в драку, в ходе которой один из англичан ударил сержанта. Виновного арестовали, но через три месяца он был оправдан и отпущен на свободу, «поскольку не знал обычаев нашего французского королевства, а кроме того, названный Майу не представился ему сержантом, и в это время при названном Майу не было жезла с изображением цветка лилии ни какоголибо другого жезла». Несмотря на смятение, которое внес в умы подписанный в Труа договор, и на то, что прежнее сочувствие парижан и жителей других городов делу бургиньонов выгодно обернулось для англичан, воспоминания о прежней борьбе еще не стерлись из памяти. Патриотическая реакция сделает партию арманьяков – которая, несмотря на то что в 1420 г. ее поносил любой парижанин, впоследствии превратилась в партию «Буржского короля» – представительницей национального дела. Английские вожди будут называть Жанну д'Арк «Арманьякской шлюхой». Ненависти, которую питали друг к другу представители обеих враждующих партий и которая заставляла тех и других искать иностранной поддержки, было недостаточно для того, чтобы затемнить национальное чувство во всех до одного. Сразу же после убийства в Монтеро, когда страсти были накалены до предела, Жерар де Монтегю, епископ Парижский, попытался осуществить «священный союз», направленный против английской угрозы. Он предлагал французским партиям помириться между собой и присоединиться к дофину Карлу, «единственному сыну и наследнику короля». «Если, милостию Господа нашего Иисуса Христа, все добрые жители и горожане этого славного города Парижа усмирят свои распри, то очень легко было бы отбросить и выгнать из этого королевства англичан, к их величайшему позору и к величайшему восторгу названного города Парижа и всех тех, кто в нем живет и его населяет». Тщетный призыв, который не помешает несколько месяцев спустя большей части духовенства и горожан признать, вместе с Университетом и парламентом, законной и нормальной ситуацию, сложившуюся в результате подписания договора в Труа. И все же согласие парижан было далеко не единодушным. И потому от всех жителей города, «то есть хозяев, возчиков, пастухов, монастырских свинопасов, служанок и даже монахов потребовали дать клятву быть верными и преданными герцогу Бедфорду, повиноваться ему во всем и везде, и всем, что только в их власти, вредить Карлу, называющему себя королем Франции, и всем его союзникам и сообщникам». Но, прибавляет Парижский горожанин, «одни это сделали добровольно, другие же крайне неохотно». Жителями Нормандии, к этому времени полностью занятой англичанами, владели те же чувства. Около 1420 г. нормандец Робер Блондель сочинил стихотворную «Жалобу добрых французов», в которой пламенно поддерживал партию дофина против англичан и их бургиньонских союзников. Он доходил даже до того, что оправдывал убийство Иоанна Бесстрашного, которого постигла именно та участь, что уготована тиранам (здесь мы находим обращенными в другом направлении те же самые аргументы, при помощи которых Иоанн Бесстрашный за пятнадцать лет до того оправдывал убийство герцога Орлеанского). Не менее показателен и «Ответ доброго и честного француза всем сословиям французского народа», который появился сразу после подписания договора в Труа и где была сделана попытка показать всю ничтожность этого документа с точки зрения разума и права: Карл VI не был свободен, когда подписывал договор, поскольку находился в руках своих заклятых врагов; а если бы он и был свободен, договор не сделался бы от этого действительным, поскольку король пребывал не в том душевном состоянии, которое позволяло бы ему принимать настолько серьезные решения. «Так как же мог столь увечный и больной король законным образом отдавать и уступать такую большую вещь, как все французское королевство?» Наиболее примечательным из всех произведений, в которых выражена реакция французов, их национальное чувство, несомненно, является «Обвинительный спор четверых» Алена Шартье, написанный в 1422 г. Личность автора придает этому «призыву к французскому народу» совершенно особую выразительность. Ален Шартье был не только гуманистом и поэтом, чья слава к тому времени достигла своего апогея, он занимал и официальную должность. С 1418 г. он был секретарем короля и безоговорочно поддерживал дофина, лишенного наследства. Он тщетно пытался отговорить Университет от подписания чудовищного договора и, не преуспев в этом, обратился ко всем французам в своем «Обвинительном споре». Излюбленная в те времена аллегорическая форма позволила ему изобразить Даму Францию в разорванной одежде и со струящимися по лицу слезами. Она обращается к трем своим сыновьям – Дворянину, Священнику и Крестьянину, упрекая их в том, что они своими ссорами довели ее до такого плачевного состояния. Каждый старается свалить ответственность за все несчастья на других: крестьянин обвиняет рыцаря, который грабит его вместо того, чтобы защищать; дворянин критикует добрых горожан, которые, укрывшись от опасностей, разрабатывают планы кампании, но громко протестуют, когда у них просят денег на военные расходы. И тогда вмешивается священник, в котором мы можем узнать самого Алена Шартье. «Хватит ссориться, – говорит он, – когда дом горит, не время выяснять, кто устроил пожар, но все вместе должны стараться его потушить». Конечно, Шартье, как и Робер Блондель или Жерар де Монтегю, не скрывает своей симпатии к партии арманьяков. Но и у людей, не таивших своих бургиньонских пристрастий и без всякого протеста поддерживавших решение о двойной монархии, антианглийские настроения с годами становятся все более явственными. «Дневник Парижского горожанина», в котором отражаются не только чувства автора, но также и то, что можно было бы назвать «средним показателем общественного мнения», дает тому доказательства. До 1422 г. Карл VI был жив и продолжал носить титул короля Франции, что позволяло сохранять иллюзию национального королевства, хотя реальная власть уже принадлежала англичанам. Но едва несчастный государь скончался, как недовольство стало проявляться в открытую. Возвращаясь с похорон, Бедфорд приказал нести впереди себя меч королей Франции, символ должности регента, которую он исполнял отныне от имени молодого Генриха VI, «против чего народ сильно роптал», как пишет Горожанин. С каждым месяцем иностранное засилье становилось все более явственным, до такой степени, – заметит все тот же Горожанин два года спустя, – что «во Франции ничего не делалось без воли этого англичанина». Тем не менее Бедфорд старался склонить общественное мнение в свою пользу, принимая меры, направленные на то, чтобы оживить торговлю и улучшить снабжение столицы продовольствием. Ничего из этого не вышло, и все, что бы он ни делал, становилось поводом для критики. В 1427 г. регент отправился в Англию. Наш горожанин по этому случаю заметил, что Бедфорд «всегда обогащал свою страну всем, что имелось в этом королевстве, а возвращаясь оттуда, лишь увеличивал поборы». Празднества, устроенные в 1431 г. по случаю коронации Генриха VI, были сочтены убогими, «ужин, коим угощали парижских нотаблей, был до того плохо приготовлен, что никому и в голову не пришло его похвалить», даже больные из ОтельДьё, которым отнесли остатки со стола, во всеуслышание заявили, что «в Париже еще никто не видывал таких жалких и скудных объедков». Прибавьте к этому, что организовано все это было крайне плохо, университетским преподавателям и советникам парламента негде было сесть, поскольку пиршественный зал был забит простонародьем. Да и рыцарский турнир, устроенный на следующий день, впечатления не исправил. И Парижский горожанин заключает: «Вот уж точно, в Париже не раз видели свадьбы детей простых горожан, которые по этому случаю старались больше, чем постарались другие по случаю коронации и турнира». В довершение всего Генрих VI покинул Париж, не проявив обычных милостей, не отпустив на свободу узников и даже на самую малость не снизив налогов. Постоянно возраставшая нелюбовь к англичанам привела и к значительному охлаждению в отношении жителей столицы к бургиньонам. Филипп Добрый был далек от того, чтобы унаследовать популярность отца, Иоанна Бесстрашного. Когда Филипп в 1422 г. прибыл в Париж, его встретили крайне холодно. И потому его назначение в 1429 г. королевским наместником ни у кого восторга не вызвало, тем более что герцог поспешил вывести из Парижа гарнизон, поначалу им туда приведенный, посоветовав населению в случае нападения арманьяков обороняться так, как смогут. «Сами видите, – язвительно замечает Горожанин, – как много добра англичанин сделал нашему городу». В противовес этому общественное мнение склонялось на сторону арманьяков. Конечно, в них попрежнему видели опасных врагов изза творимых ими злодеяний и разорения, которое они несли с собой, Парижу беспрерывно угрожал голод. Но нельзя было не признать, что бургундские и английские солдаты вели себя ничуть не лучше, они тоже грабили окрестные деревни и не щадили даже принадлежавших парижанам драгоценных виноградников, расположенных поблизости от города. И потому поражения, нанесенные арманьякам, уже не вызывали прежней радости, и нашему Горожанину представляются совершенно неуместными празднества, устроенные в честь англобургиньонской победы при Краване в 1423 г. «Весьма прискорбно было думать о том, по какому случаю устроен праздник, потому что скорее следовало бы плакать». А год спустя известие о кровавой схватке между арманьяками и англичанами поблизости от Авранша подтолкнуло его к следующему примечательному высказыванию: «Весь народ слишком люто ненавидел тех и других». Победы, одержанные Жанной д'Арк, способствовали тому, что общественное мнение еще больше склонилось в пользу арманьяков. После битвы при Пате, когда вполне возможным представлялось нападение на Париж, Филипп Добрый вернулся в столицу, чтобы попытаться оживить угасающий пыл своих сторонников. И тогда в Париже устроили большую процессию и публично зачитали «хартию», в которой перечислены были все прежние грехи арманьяков и, в частности, напоминались обстоятельства убийства в Монтеро Иоанна Бесстрашного, когда «герцог Бургундский, стоявший на коленях перед дофином, был, как известно каждому, предательски убит». После чего, воспользовавшись волнением, которое охватило всех при упоминании об этом убийстве, «от народа потребовали клятвы быть верными регенту и герцогу Бургундскому». Но все эти пропагандистские мероприятия не только не уменьшили, но даже не поколебали воздействия побед Жанны, а главное – эффекта, произведенного коронацией в Реймсе, придавшей Карлу VII законность, которой недоставало его сопернику. Хроника венецианского купца Морозини, прекрасно осведомленного о событиях во Франции благодаря наличию корреспондентов во Фландрии, в Бретани и Провансе, показывает, какое воздействие имели победы народной героини и как распространена была вера в ее миссию. Шума, который был поднят вокруг руанского процесса и выдвинутых против Жанны обвинений в колдовстве, оказалось явно недостаточно для того, чтобы переменить мнение общества, уж слишком было ясно, что речь идет о политическом процессе. «Все убеждены в том, – говорит Морозини, – что англичане сожгли ее изза ее успехов, только потому что французы все побеждали и побеждали, и англичане считали, что, как только умрет эта девица, удача отвернется от дофина». Сам Парижский горожанин, несмотря на то что в 1429 г., в дни, когда Жанна осаждала Париж, испытывал сильнейшую тревогу, хотя и перечисляет «ошибки и заблуждения девицы Жанны», все же прибавляет: «Много было таких и здесь, и в других местах, кто говорил, что она была мученицей и пострадала за правое дело и за своего господина, другие же говорили, что это не так». Именно ради того, чтобы подавить благоприятное для Жанны общественное мнение, через несколько недель после того, как она была казнена, один монахдоминиканец произнес в СенМартендеШан проповедь, в которой к ее действительным проступкам прибавил вымышленные им детали, среди прочего – что она с четырнадцатилетнего возраста носила мужскую одежду и что «ее отец и мать охотно умертвили бы ее уже тогда, если бы могли это сделать, не страшась мук совести…». Подобная пропаганда плодов не принесла, антианглийские настроения усиливались изза недовольства экономической ситуацией, и демонстрация согласия и присоединения с течением времени выглядела все более подозрительной. В 1430 г. молодого Генриха VI встретили в Руане шумными изъявлениями восторга и так громко вопили «Ноэль!», когда он проезжал мимо, что ему это стало неприятно, и он попросил, чтобы прекратили «этот ужасный шум, который они подняли». Правда, – как замечает хронист Пьер Кошон, рассказывая нам об этих событиях, – «регент и его жена вышли на улицы, чтобы взглянуть, кто шумит…», что ставит под большое сомнение спонтанность этого теплого приема. Осознавая опасность, которую представлял собой рост антианглийских настроений, правители стали умножать меры предосторожности, а одновременно – и репрессии. Сторонники дофина, покинувшие столицу и благодаря этому избежавшие казни или заключения, лишились своего имущества: их дома и земли были конфискованы. Среди жертв такого ограбления, рядом с принцами крови, каким был Карл Орлеанский, в то время томившийся в заточении в Лондоне, видными людьми вроде Мартена Гужа, епископа Клермонского, или бывшего главного военного казначея Жана де ла Э, мы видим простых горожан, адвокатов, прокуроров, купцов и даже ремесленников: Жан де ла Рю, башмачник, Тома Филипп, пирожник… Часть конфискованного имущества продавалась с торгов в пользу королевской казны, излишки шли на вознаграждение «отрекшихся французов», присоединившихся к английскому государю. Особенно благосклонным было отношение к кабошьенским предводителям: мясники Жан из СентЙона и Жан Легуа получили по три сотни ливров ежегодной ренты, определенной им с конфискованных зданий; по двести ливров назначили каждому из организаторов заговора, в 1418 г. открывшего бургиньонам ворота Парижа. Перрине Леклер, распахнувший перед ними ворота СенЖермен, получил, кроме того, высокий пост в парижском монетном дворе, а Жан из СентЙона стал казначеем – главным управляющим финансов. Были приняты строгие меры, которые должны были воспрепятствовать каким бы то ни было сношениям между парижским населением и областями, подчинявшимися арманьякам. Горожанам запрещено было выезжать из Парижа без паспорта под страхом, что потеряют возможность вернуться обратно. Когда в 1436 г. арманьяки плотно окружили Париж, жителям столицы было под угрозой виселицы запрещено даже подниматься на укрепления, доступ туда был открыт только для часовых. Правда, необходимость снабжать город продовольствием иногда заставляла правителей Парижа смягчать суровый нрав и смиряться с тем, что жители города просят у стоявших лагерем в окрестностях арманьяков пропуска, чтобы обрабатывать свои земли. Так, например, грамота о помиловании была выдана некоей вдове, которая ради того, чтобы собрать урожай со своего виноградника в Шайо, обратилась за пропуском в арманьякский гарнизон в СенДени «без разрешения и дозволения нашего правосудия». Осуществлялся строгий контроль за перепиской, которую могли вести – главным образом через посредство купцов – между собой Париж и области, повинующиеся дофину. В 1423 г. парижская полиция задержала молодую женщину по имени Жаннетта Бонфис, получившую письмо от Жана Рутье, мастера монетного двора из Пюи. По дороге в Шатле, где ей предстояло отбывать заключение, она умудрилась «как можно незаметнее» уничтожить письмо. Но обрывки этого послания были найдены на улице и доставлены парижскому прево, который сумел восстановить текст. К счастью для молодой женщины, речь там шла всего лишь о личных проблемах, но тем не менее Жаннетту приговорили к изгнанию. Больше всего опасались появления в Париже людей, прибывших извне: под разными личинами среди них могли оказаться шпионы дофина. Был отдан приказ доносить полиции на всякого человека, даже и на близкого родственника, если он тайно проник в столицу. Все эти меры внушали такой ужас, что один горожанин, Жан Бодуар, выдал полиции собственного сына, который, побывав на службе у арманьяков, вернулся в Париж с намерением подчиниться властям. Молодого человека посадили в тюрьму, но впоследствии он добился помилования, согласившись на условие, что принесет клятву верности английскому королю. Подобным же образом была арестована молоденькая служанка, восемнадцатилетняя девушка, которая вместе с хозяйкой покинула город в десятилетнем возрасте, а теперь вернулась. Однако, каким бы строгим ни был полицейский надзор, каким бы суровым карам ни подвергались нарушители, все это не могло помешать недовольству проявляться все более открыто. Грамота о помиловании, выданная парижскому ювелиру Госсюйену, показывает, каким образом совершался переход от недовольства существующим положением вещей к организации заговора с целью это положение вещей изменить: «… Приблизительно в середине августа 1433 г. названный Госсюйен встретился в конце моста НотрДам с неким Мишелем Гарей, занимающимся приготовлением соусов, и названный Госсюйен сказал этому Мишелю Гарей, что хочет пить, и, не тратя времени на долгие разговоры, они вместе отправились, как имели обыкновение делать, обедать в ту таверну, где на вывеске Образ Богоматери. В эту же таверну вошли ныне покойный Жан Троте, пекарь, и сапожник по имени Жан из Арраса, они сели вместе с названными выше Госсюйеном и Мишелем. И за обедом разговаривали, как часто бывает, о войнах, которые ведет наше королевство, и о бедствиях простого народа в Париже и в других местах. И среди прочего упомянутый покойный Троте или ктото другой из этой компании спросил у Госсюйена, хороший ли доход приносит ему ремесло ювелира. На это названный Госсюйен ответил, что у него самое разнесчастное ремесло из всех, поскольку булочники, сапожники и люди многих других профессий всегда хоть понемножку трудятся и более или менее успешно продают свои изделия, а вот парижские ювелиры большую часть времени не находят людей, которые делали бы им заказы, даже если они соглашаются отдавать сделанные ими вещи меньше чем за полцены. И, говоря обо всем этом, названный Госсюйен, ничего плохого в виду не имея, сказал, что никогда в Париже не наступят хорошие времена, пока во Франции не появится миролюбивый король, пока Университет не будет полон и заселен (добрыми) людьми, и пока суду парламента не будут повиноваться и не будут его содержать так, как названному Госсюйену бы хотелось. И, с другой стороны, названный и ныне покойный Жан Троте сказал, что не может больше продолжаться так, как сейчас, и что если бы в Париже нашлось пятьсот человек, которые сговорились бы поднять мятеж, их поддержали бы не меньше тысячи. И, сказав такие слова, они закончили обед и ушли, и названный Госсюйен отправился заниматься своим делом, как обычно». Это совещание в таверне, ответственность за которое Госсюйен пытался свалить, обвиняя его во всем, на «покойного Жана Троте», который уже не мог себя защитить, стало отправной точкой заговора, во главе которого встал Жан из Арраса и который был раскрыт парижской полицией. Жан Троте вместе с другими заговорщиками был арестован и обезглавлен. Жану из Арраса удалось бежать, затем он вернулся в Париж и выдал сообщников (в том числе и Госсюйена) в обмен на обещанную ему безнаказанность. В предшествующие годы провалилось уже немало заговоров: между 1422 и 1433 г. их насчитывается не меньше восьми, и участвовало в них довольно много людей. Наиболее серьезным представляется заговор 1430 г., во главе которого стоял кармелит Пьер д'Алле, агент дофина Карла, проникший в город переодетым в крестьянское платье. Он рассчитывал на пособничество «многих служителей церкви и людей из других сословий, пользующихся доброй славой и большой властью», а главное – на поддержку сорока «десятков», составлявших значительную вооруженную силу: они обязались сдать город законному монарху. Поначалу думали спровоцировать волнения среди населения, «выкрикивая» у ворот Бодуайе, где каждое воскресенье собиралась многочисленная толпа, грамоты о помиловании, данной Карлом VII (то есть объявляя об амнистии для тех, принадлежал к английской партии), «и не было ни малейшего сомнения в том, что народ на это поддастся». Но другой заговорщик, Жан де Кале, нашел этот план ненадежным и предложил заменить его другим: в город маленькими группами проведут сотню шотландцев, переодетых англичанами (и говорящих на их языке). Они пройдут по дороге через СенДени со свежей морской рыбой и скотом для рынка, а оказавшись на месте, откроют ворота арманьякским войскам. Заговорщики не успели привести свой план в исполнение: сто пятьдесят из них были арестованы и обезглавлены. Разнообразие их социального положения (один чиновник из счетной палаты, два прокурора из Шатле, булочник, двое портных и так далее) показывает, что у заговорщиков были свои люди во всех классах общества. Жан де Кале откупился деньгами, что не помешало ему после возвращения Карла VII в столицу сделаться парижским эшевеном… В Нормандии, хотя английское господство пустило там куда более прочные корни, у дофина также была тайная партия сторонников, действовавших все более активно. Начиная с 1423 г. «множество людей из добрых (нормандских) городов явились к нему переодетыми, чтобы заверить его в том, что, когда ему угодно будет к ним прийти, его хорошо встретят и будут ему повиноваться». И в 1425 г., стоило дофину Карлу предпринять большое контрнаступление, несколько жителей Руана уже приготовились сдать город его войскам. Среди них был тот самый руанский архитектор Сальвар, которому поручено было содержать в порядке городские укрепления. Вместе с другим инженером, Александром де Берневалем, одним из зодчих, строивших церковь СентУан, он изучил слабые места обороны, чтобы указать на них капитану армии дофина. Поражение сторонников Карла в битве при Вернее разрушило их надежду на скорое избавление, хотя этот заговор так и не был раскрыт англичанами. У дофина повсюду оставались преданные сторонники, которые облегчали задачу его тайным агентам и эмиссарам. В самом сердце бургундского края, поблизости от СенЖандеЛон, на него работала бывшая фаворитка Карла VI Одетта де Шандивер. Представители духовенства – в особенности монахи – вели пропаганду в его пользу, как например брат Ришар, который проповедовал в Париже в 1429 г. и уговорил жителей Труа открыть городские ворота войскам Жанны д'Арк. Мы видели, какую роль сыграл в заговоре 1430 г. кармелит Пьер д'Алле. Другой монах, на этот раз францисканец, Этьен Шарле, служил посредником между Карлом VII и его рассеянными по разным местам сторонниками. Он безнаказанно пересекал занятые врагом области и неизменно находил в городах и замках радушный прием. Даже в восточных и северовосточных областях Бургундии существовали очень активные оппозиционные элементы. Жители Абвиля поклялись в верности герцогу Бургундскому, но отказались «стать англичанами». В Пикардии часть аристократии создала лигу, провозгласив себя сторонниками Карла VII. Наместнику Жану Люксембургскому пришлось применить силу, чтобы справиться с этим союзом. Там, где сохранялись «островки верности», то и дело вспыхивали стычки между арманьяками и англобургиньонами. Жанна д'Арк вспоминала, что в детстве видела, «как некоторые жители Домреми дрались с людьми из Максея (соседняя деревня, стоявшая за бургиньонов) и нередко возвращались оттуда сильно израненными и окровавленными»20 Еще более тяжкими оказывались последствия деятельности партизанских отрядов, орудовавших в Нормандии, в Перше и на севере ИльдеФранса. Нередко во главе их вставали дворяне, в результате завоевания страны англичанами лишившиеся своих земель и «державшиеся поближе к границам англичан, каждый рядом с теми местами, откуда был родом». Эта герилья доставляла множество неприятностей английскому правительству и стала для него источником тяжких забот. Между Руаном, Верноном, Жизором и Омалем, в местности, покрытой лесом, который давал надежное убежище партизанам, английские коммуникации то и дело оказывались перерезанными, и приходилось организовывать особые эскорты, чтобы сопровождать представителей власти. Но такой защиты часто оказывалось недостаточно: секретари архиепископа Руанского и епископа Шалонского, под надежным эскортом направлявшиеся в Париж, тем не менее были похищены по пути. Та же участь едва не постигла самого регента во время одной из его поездок между Парижем и Руаном… Зато «разбойникам» удавалось поддерживать связи с областями, подчинявшимися «Буржскому королю», а иногда даже и переправлять туда наиболее ценных пленников, чтобы уберечь их от каких бы то ни было попыток освобождения. Так, в 1424 г. сержант из лионского шателенства, схваченный партизанами, был доставлен в Божанси и там брошен в темницу. Англичанам пришлось создать настоящую карательную машину. Преследованием «бандитов» занимались подвижные колонны, иногда оснащенные значительными боевыми средствами. Но они никогда не решались уклоняться от проложенных дорог и углубляться в леса, служившие убежищем партизанам. Последним нередко помогало население окрестных деревень, несмотря на то что сообщникам партизан грозили страшные кары (женщин, обвиненных в такой помощи, закапывали живыми у подножия виселиц, на которых вздергивали «разбойников»). Но и самые кошмарные угрозы были бессильны: неизменно находились крестьянки, готовые приносить еду партизанам, «хирурги» (то есть цирюльники) приходили лечить раненых, а некоторые сельские священники служили связными и гонцами. Не в силах придумать ничего лучшего, англичане организовали в некоторых областях нечто вроде сельского ополчения, набранного из тех же крестьян и предназначенного для того, чтобы защищать правителей от разбойников. Но эти импровизированные войска оказались неспособными противостоять боевым партизанским частям, а нередко с ними объединялись. Тома Базен оставил нам тем более интересное свидетельство, касающееся деятельности партизан в Нормандии, что оно основано на личных воспоминаниях. Нормандец по происхождению, Тома Базен, ставший впоследствии епископом Лизье, непосредственно сталкивался с тем, о чем рассказывает. Он с величайшей проницательностью анализирует разнообразные факторы, которыми объясняется развитие этого сопротивления, где французский или нормандский патриотизм иной раз соединялся с куда менее благородными побуждениями: страстью к приключениям, жаждой наживы, стремлением к самому настоящему и неприкрытому разбою. «Помимо тех, кто утверждал, будто сражается во французском лагере, и кто, не входя в регулярные войска и по большей части не получая никакого жалованья, обитал в находившихся во власти французов крепостях и замках и возвращался туда с захваченной добычей, было также великое множество отчаявшихся и пропащих людей, которые то ли из трусости, то ли из ненависти к англичанам, то ли из желания завладеть чужим добром, то ли сознавая свои преступления и желая ускользнуть из сетей закона, покинули свои поля и свои дома, не жили во французских крепостях и замках и не сражались в рядах французов, но, подобно диким зверям и волкам, селились в самых глухих и недоступных уголках леса. Оттуда, обезумев от мучительного голода, они выходили преимущественно по ночам, под покровом тьмы, а иногда, что случалось куда реже, и днем, врывались в крестьянские дома, отнимали у крестьян имущество, а самих хозяев уводили в плен в свои лесные логова, которые невозможно было отыскать, и там, подвергая их всяческим истязаниям и лишениям, заставляли пленников приносить в назначенное место и в назначенный день большие суммы денег в виде выкупа за освобождение, а также другие необходимые для жизни вещи. Если же денег не приносили, либо те, кого крестьяне оставляли заложниками, подвергались самому бесчеловечному обращению, либо сами эти крестьяне, когда грабителям удавалось снова их поймать, оказывались убитыми, либо их дома, загадочным образом вспыхнув, за ночь сгорали дотла. Эти люди, способные на все, – в обиходе их называли «бриганды», – творили в Нормандии – так же как и в соседних провинциях и на занятых англичанами землях – неслыханные вещи, помимо того, что обирали местных жителей и разоряли деревни… Чаще всего они покушались на жизнь англичан, без всякой жалости истребляя их, как только подворачивался случай. Последние беспрестанно разбойников преследовали, прочесывая леса, которые перед тем окружали, проходя их вдоль и поперек с вооруженными отрядами и собаками. Побуждало их к действию еще и то, что тем, кто убивал разбойников или выдавал их правосудию, государственным эдиктом была назначена сумма, подлежавшая выплате из королевской казны, это в немалой степени побуждало английских солдат истреблять опасный сброд. И все же, наподобие того, как происходит это у гидры – змея, о котором рассказывают поэты, – «вместо одной отрубленной головы тотчас отрастали три». Говорят, будто за один только год в Нормандии в различных местах и судах приговорили к смерти и повесили десять тысяч таких бригандов и тех, кто давал им приют (последних приравнивали к первым), что легко вывести, изучив государственные счета, поскольку, как мы уже говорили, за голову каждого разбойника, выданного правосудию или убитого во время облавы, выплачивали премию. Несмотря на все эти старания, страну удалось освободить и очистить от этой заразы только после того, как, с английским господством было покончено и она вернулась под власть французов, ее природных хозяев»24 . Последняя фраза весьма примечательна: она показывает, что, несмотря на суровые определения, которые он дает «бригандам», Тома Базен прекрасно, понимает, что именно и только английская оккупация была первоисточником всех бед. Еще более ясно это мнение следует из другого отрывка его «Истории», в котором он выводит «доброго священника» (вероятно, персонаж следует отождествить с самим автором) за разговором с английскими капитанами: «Они жаловались на бригандов и в разговоре спрашивали у каждого из сотрапезников, какой, по его мнению, способ является наилучшим для того, чтобы избавить страну от этих злодеев. Присутствовавшие там англичане высказали каждый свое мнение… И тогда наступил черед священника. Прежде всего он попросил извинить его невежество, если он скажет какуюнибудь глупость, и все присутствующие ответили согласием. Помоему, – сказал он тогда, – осталось только одно еще не испробованное средство, которое следовало бы применить: пусть все англичане покинут Францию и вернутся в Англию, в свою родную страну, ибо нет ни малейшего сомнения в том, что стоит им уехать, как и разбойники также покинут эти края». Комментируя, приблизительно тридцать лет спустя, этот насмешливый совет, Тома Базен прибавляет: «Впоследствии мы убедились в том, что совет был более чем разумный. Потому что едва англичане были изгнаны из Нормандии и принуждены вернуться домой, страна избавилась и от этого бедствия. Остатки грабителей (а их было немало) влились в регулярные войска и стали получать жалованье, прочие вернулись по домам и снова принялись пахать землю или же, если знали какоенибудь ремесло, с тех пор трудились, зарабатывая на хлеб себе, своим женам и детям»25 . Итак, возвращения законного короля повсюду ожидали с нетерпением, к нему готовились. Когда Арраский мир положил конец противостоянию Карла VII и герцога Бургундского, англичане потеряли последнюю – и без того уже очень ненадежную – точку опоры, которая частично сохранялась у них в общественном мнении. Изменениями в настроении общества, которое в таком городе, как Париж, перешло от глубокой ненависти к арманьякам к почти единодушному присоединению к «Буржскому королю», объясняется то обстоятельство, что восстановление власти французского короля в столице и главных городах королевства смогло произойти, не вызвав кровавых волнений, подобных тем, которыми между 1407 и 1418 г. отмечали каждую перемену хозяев. И все же, опасаясь, как бы новое вступление в столицу королевских войск не повлекло за собой беспорядков, жертвами которых стали бы «отрекшиеся французы», Карл VII и его капитаны приняли меры предосторожности. Коннетабль де Л'ИльАдам, который вошел в город во главе первых регулярных войск, поспешил от имени короля успокоить горожан: поблагодарив парижан «сто тысяч раз за то, что они так кротко вернули ему главный город его королевства», он известил всех о том, что, «если ктото, к какому бы сословию он ни принадлежал, совершил нечто против его величества короля, ему все будет прощено». Кроме того, он велел под звуки труб провозгласить, чтобы «никто не смел, под страхом быть повешенным за шею, селиться в домах горожан вопреки их воле, причинять комулибо неудовольствие или грабить… И за это народ Парижа так полюбил его, что к завтрашнему дню не оставалось ни одного человека, который не готов был бы душу положить и все, что имеет, отдать – только ради того, чтобы истребить англичан»26 Тем не менее многие горожане, до конца державшие сторону Генриха VI, или те, кто при прежнем режиме входил в органы правления, сочли более благоразумным бежать. Коекто даже был изгнан сразу после возвращения королевских войск. Когда Карл VII вернул в Париж свой парламент и свою счетную палату, до тех пор пребывавшие в Пуатье и Бурже, он объявил амнистию в пользу изменников, и «все им было кротко прощено, без упреков и без какихлибо мер по отношению к ним или их имуществу». Ограничились тем, что «отрекшихся французов» подвергли денежному штрафу, причем это насильственное изъятие денег, предназначенных для продолжения войны, затронуло прежде всего «тех, о ком было известно, что они англичан предпочитали французам». Зато безжалостные санкции были применены к тем, кто после освобождения столицы продолжал поддерживать отношения с врагом. В марте 1437 г. были казнены три предателя: адвокат из парламента, адвокат из счетной палаты и слуга мясника, шпионивший в пользу англичан. Солдаты, продолжавшие служить в английских войсках, также считались виновными в предательстве: когда в 1437 г. капитулировал гарнизон Монтеро, в соглашении о сдаче города, подписанном с английскими военачальниками, оговаривалось, что солдаты, прибывшие изза ЛаМанша, уйдут целыми и невредимыми «как иностранцы», и их отправили по Сене, запретив парижанам оскорблять их, когда они будут двигаться через столицу. Зато французам, состоявшим в гарнизоне, пришлось сдаться на милость короля, «и большинство этих отрекшихся французов были повешены, а некоторые отправились в долгое паломничество с веревкой на шее». И все же за долгие годы оккупации между французами и англичанами установились материальные и духовные связи, которых не смогла окончательно разорвать даже полная победа французов. Парламент, вновь обосновавшийся в Париже, должен был разбирать довольно много случаев и в какомто смысле вершить правосудие в области «национального чувства». В частности, ему пришлось разбирать дело молодой девушки по имени Жаннетта Ролан, которая хотела поехать в Англию к жениху, бывшему герольду Тальбота по имени Уэстефорд, покинувшему Париж после возвращения французов. Парламент приказал родителям девушки запретить ей воссоединиться с женихом. Тогда последний начал судебный процесс, требуя исполнения обещания жениться, которое как с точки зрения обычного права, так и с точки зрения права канонического имело характер обязательства. Парламент, выслушав адвоката Уэстефорда и королевского прокурора, признал, что не существует никаких канонических препятствий к вступлению в брак и что в данном обещании нет никаких формальных отклонений. Единственным препятствием, делавшим союз невозможным, было английское подданство Уэстефорда, который не мог «взять девушку, являющуюся подданной короля (Франции)». И потому суд отказал в иске и вынес решение, согласно которому «суд не позволял названной Жанне уехать с названным Уэстефордом и стать „angleshe“ (англичанкой) во время войны и распри между королем и англичанами». По сходным мотивам парламент приговорил к конфискации имущества молодую женщину по имени Дениза де Верра, бежавшую из Парижа в тогда еще остававшийся в руках англичан Руан, где находился ее муж, купец из Лукки по фамилии Бернардини, после освобождения Парижа укрывшийся в нормандской столице. Королевский прокурор заявил тогда, что, невзирая на священный характер брака, жена не обязана следовать за мужем во всем, вплоть до преступления. То обстоятельство, что у супругов было уже четверо детей, сочли не оправданием, но отягчающим обстоятельством, поскольку, если брак и был учрежден для рождения потомства, в настоящем случае «их отпрыски будут враждебны королю и послужат усилению могущества англичан». Решения, вынесенные в двух этих случаях парижским парламентом, вносят существенный вклад в историю национального чувства во Франции. Историки нередко повторяли, что идея родины появилась вместе со Столетней войной. Здесь мы встречаемся с явным преувеличением: представление о Франции, стоящей намного выше феодального или регионального дробления, уже вполне существовало, когда Турольд писал или декламировал стихи «Песни о Роланде». Но патриотическое чувство еще во многом смешивалось с привязанностью к государю и верностью «природному господину». Столетняя война, с ее превратностями и ее бедствиями, тем не менее придала национальному чувству новую силу и, возможно, новые черты. Зародившаяся как династический и феодальный конфликт, эта война, главным образом изза иностранной оккупации, принимала все более и более национальный характер, она перестала быть распрей двух королей, увлекающих за собой своих вассалов, которым противоречивые обязательства, порожденные феодальными узами, нередко могли оставить определенную свободу выбора. Своими решениями парижский парламент утверждает, что теперь в борьбу вступил весь народ – а не только те, кто бьется на полях сражений. «Национальность» сама по себе определяет высший долг, высший даже по отношению к тем обязанностям, которые налагают религиозные законы. Нейтралитет невозможен, и личные мотивы, пусть даже за ними стоят сильнейшие нравственные обоснования, не могут возобладать над интересами нации. Так решения парламента, вернувшегося в отвоеванную столицу, придали юридическую форму чувству, которое выразила Жанна д'Арк, когда ответила своим судьям: «Я ничего не знаю о том, любит ли Господь англичан или ненавидит, но я знаю, что всех их прогонят из Франции, кроме тех, кто здесь умрет…»
Еще по теме Английское завоевание и «двойная монархия». Оккупация и национальная реакция. Заговоры и репрессии. Партизанская война. Освобождение территории. Столетняя война и французский патриотизм: