Чем больше значение доктрины в некотором политическом движении, тем меньше историк представляет ее в целом, если он ограничивается выяснением духовных корней этого движения, рассказом его истории и изображением практики. Доктрина должна быть рассмотрена также сама по себе — как духовное построение, в своей индивидуальности и со своим притязанием на истинность. Это притязание столь же мало исчерпывается происхождением и историей доктрины, как живой человек не сводится к характерам его родителей и превратностям его бытия. Такой способ изложения1, вообще называемый систематическим и противопоставляемый историческому, не представляет трудностей в тех случаях, когда сам мыслитель желал построить систему и когда эта система содержится в обсуждаемом предмете. Систематическое изложение философии Гегеля должно лишь обрисовать то, что Гегель мастерски наметил. Отблеск той эпохи систематического (то есть упорядоченно-энциклопедического) мышления падает еще на Маркса — но какие несоответствия, прыжки и пробелы есть даже у него! «Капитал» на каждом шагу предполагает некоторую антропологию, которую он изложил в виде набросков в неопубликованных юношеских сочинениях; во введении к работе «К критике политической экономии» обещается критическое рассмотрение естественнонаучного материализма, которое никогда не было исполнено; отношения науки и производительных сил были указаны в самых общих выражениях, лишь в виде проблемы; важная глава о классах осталась ненаписанной. Ницше, видевший даже особую добродетель в отсутствии системы, все же не мог подавить в себе желание написать свой «главный труд». По-видимому, не воля мыслителей, а колеблющийся, непрозрачный, бесконечно разнообразный характер действительности подорвал терпение и длительную сосредоточенность, в которых так нуждаются системы. Во всяком случае, они не смогли войти в какие-либо обстоятельные учебники политической науки; кто хотел жить и мыслить лицом к лицу с действительностью, должен был писать столь же афористически, как Ницше, должен был так же служить сегодняшнему дню, как Ленин или Муссолини. Моррас тоже служил сегодняшнему дню. Об этом свидетельствует бесчисленное множество его статей и еще больше его книги, в подавляющем большинстве представляющие попросту компиляции статей. Претенциозная «контр-Энцикло- педия» — пятитомный «Политический и критический словарь» — составлен одной из его учениц; в книге, которую можно вернее всего считать его главным систематическим трудом, «Мои политические идеи», только введение написано нето ропливо и с систематической целью. Но Морраса никоим образом нельзя считать журналистом. Слово «система» (стиаттцлх) означает «стояние вместе». Все, что написал Моррас, держится вместе и складывается в неповторимое целое. В этом смысле в основе всех его высказываний несомненно лежит оригинальная, обширная и замкнутая система чувствования и мышления. Она присутствует во всем — но только в виде набросков; и даже его более объемистые сочинения развивают в деталях, самое большее, лишь отдельные стороны его системы. Моррас — несистематичный систематик; в этом он сходен со всеми значительными политическими мыслителями своей эпохи. Попытку реконструкции этой скрытой системы можно было бы предпринять по образцу гегелевской философии, расположив в порядке возрастающей общности высказывания Морраса о природе, о людях, об истории, о цивилизации и т. д. и, возможно, последовательно построив каждую ступень на предыдущей. Таким образом получилась бы система традиционного философского типа. Но отнюдь не случайно сам Моррас такой системы не изложил. Речь идет не о системе в смысле некоторой «pictura mundi»66, а о том, что систематично в его мышлении.