До 11 декабря 1941 г., когда Гитлер объявил войну США, облик войны уже в основном определился, но это была все еще частичная война. Вступление Соединенных Штатов превратило ее в мировую войну. До этого * авное значение имела все еще война на Востоке, и только здесь вся многозначность этой войны развивалась до крайних последствий, между тем как отношения с США вполне оставались в рамках нормальной европейской войны213; но это событие означало, что соотношение сил теперь значительно изменилось — что, впрочем, мог бы показать и простейший предварительный расчет. По очевидным причинам Гитлер не хотел этого расширения войны и многое сделал, чтобы его избежать. «Неучастие в войне», изобретенное Муссолини, до тех пор неизвестное состояние по ту сторону нейтралитета, благодаря поведению президента шло теперь на пользу англичанам, и такие события, как отданный Рузвельтом «приказ стрелять», впервые в жизни давали Гитлеру повод жаловаться на неспровоцированное нападение. И все же он совершил третью и последнюю большую ошибку, когда, следуя духу, а не букве пакта трех держав, позволил втянуть себя в американо-японский конфликт. В самом деле, случайное начало этой войны не означало ее случайной сущности; эту войну, которая вначале могла показаться случайной, приходилось вести со всей беспощадностью решающей идеологической борьбы. И вскоре после объявления войны Гитлер говорит в послании к старым партийным товарищам об «окончательном столкновении и сведении счетов с этим заговором, преследующим в банках плутократического мира и под сводами Кремля одну и ту же цель», а именно — «истребление арийских народов и людей»214. Теперь он мог наконец без всякой дипломатической сдержанности выразить в мировом масштабе ту внутреннюю враждебность ко всему миру, которая с самого начала владела им и его людьми и которую он, в отличие от Людендорфа, умел временно скрывать ради удачно выбранных союзов. Он пытался извлечь утешение и уверенность из аналогии, казавшейся теперь полной. Как он выразился в своей штаб-квартире 22 июля 1942 г., то же, что внутри страны свершалось в борьбе партий, ныне свершается в борьбе наций. Точно так же, как во время борьбы за власть противником203 была КПГ, теперь главную роль играет СССР, тогда как капиталистические страны, подобно прежним буржуазным партиям, лишь разыгрывают свой дебют по краям215. Помимо того, что сравнение это хромало во многих отношениях, существовало и решающее отличие. На этот раз Гитлер не был в союзе с могущественной частью «буржуазного» мира. Теперь он не мог уже применять средства, на которые у его противников не было ответа. Весь мир говорил с ним теперь тем языком, которым, как ему казалось, владел он один,— языком войны, и поэтому его поражение было лишь делом времени. В течение двух с лишним лет он был намного сильнее других и без труда разбивал слабых и неподготовленных. В течение года весы колебались около равновесия; в триумфальном и отчаянном состязании с судьбой немецкие армии дошли на Кавказе и в Египте до крайних границ своего продвижения. Затем маятник качнулся обратно, и после окружения Сталинграда и англо-американской высадки в Северной Африке симметричным образом последовали два года непрерывных поражений; но это означало вовсе не равновесие и примирение, а полную гибель. Советские военные усвоили методы окружения и прорыва, и впервые в своей истории прусско-немецкое войско познало паническое бегство и капитуляцию целых армий; англичане и американцы сумели вызвать отпадение союзников Гит- лера и начали применять крайне жестокие методы ведения войны; в рядах собственной армии становилось все более заметно сопротивление. Гитлер применил три новшества216, пытаясь вернуть себе инициативу. Наибольшие надежды он возлагал на новые секретные виды оружия. Он рассчитывал, что при отчаянном положении они дадут ему такое же превосходство, как некогда в Мюнхене новый стиль собраний и борьбы. Но сам он не мог изобрести такое оружие. Правда, технический уровень немецких исследований оправдался, так что фау-снаряды и реактивные истребители внесли не меньший вклад в развитие военной техники, чем английское изобретение радиолокации. Но характерно и вряд ли случайно, что самое существенное изобретение, совершившее всемирный переворот,— создание атомной бомбы — произошло в Америке, хотя основы его некогда были заложены в Германии217. Второе средство Гитлера состояло в том, что он вступил на путь, который можно считать в определенном смысле реабилитацией Рема218. С начала войны Ваффен-СС выросли из небольших подразделений до огромной величины и силы. Они должны были превратиться в армию фанатических борцов за мировоззрение, стать настоящим, собственным оружием национал-социалистического государства — в противоположность все еще аполитичному, проникнутому вредными традициями вермахту. Гитлер мог формировать одну за другой дивизии СС, мог после покушения Штауфенберга децимировать204 Генеральный штаб, вешать или выгонять фельдмаршалов, он мог навязать вермахту «немецкое» приветствие и национал-социалистических офицеров; но вполне надежных вооруженных сил он создать не мог, это превосходило его возможности. До конца его войну,вели главным образом люди, хотевшие лишь национального восстановления и ничего иного; в аду этой многозначной войны они могли опираться лишь на многократно потрясенное и во всяком случае чисто формальное чувство долга. Некогда эта армия вошла в чужие страны, чтобы создать и защитить Германию; но когда через пять лет она была снова отброшена в свое отечество, она не могла уже верить в Германию с чистым сердцем. На третий и, по-видимому, самый доступный путь Гитлер вступил неохотно, на свой лад предоставив другим большую часть этой задачи. Это был путь возобновления европейской идеи и «идеалистического» антибольшевизма219. График этих мер прямо пропорционален графику немецких неудач. В расовой доктрине, без сомнения, заключен некий «европейский» элемент. Но националистическая компонента всегда одерживает верх. Даже в войсках СС, столь ревностно проводивших великогерманскую политику220, что в них были сформированы даже мусульманские подразделения, не-немец никогда не мог занять важного руководящего поста. Антибольшевизм Гитлера был в действительности не чем иным, как стремлением уничтожить евреев и настолько биологически ослабить славян, чтобы навсегда исключить опасность для немецко-германского рейха; для него национально-русская военная сила под начальством Власова была не меньшей, а большей опасностью, чем большевистская Россия Сталина, потому что он приписывал ей биологическое превосходство. Розенберг питал к этому генералу не меньшую антипатию, чем Гитлер; предпочитая Украину, он преследовал, хотя и более мягкими методами, те же цели, что и Гитлер. И хотя в Союзы добровольцев стекалось с Востока и Запада немало идеализма, вряд ли когда-нибудь существовал идеализм, настолько обманутый и настолько обманувший самого себя. Но величайшим препятствием для Гитлера оказался сам Гитлер. Он был выдающимся полководцем, пока он мог атаковать; когда же он сам оказывался разбитым, он ничего не умел придумать, кроме ребячески упрямого удержания любой позиции221. Его мономаниакальная концентрация на одном предмете и на одном враге больше не приносила ему успехов, потому что врагов было слишком много и повсюду недоставало того, что он всем обещал. Он остался медиумом лишь в том смысле, что умел еще внушить себе и другим разные вещи, которые было приятно слышать; но верить в них было опасным самообманом. Когда война в ее последней стадии приняла наконец форму национальной оборонительной войны, уже не было нации, способной выступить против врага с чистой совестью и ощущением своего права. Радикальный фашизм истощил способность народа к нападению. Для защиты родной земли осталось мало сил и мужества. Германия была сломлена в несколько недель, как Польша в начале войны; но у нее было меньше надежд на возрождение, чем могло быть тогда у соседней страны. В одном Гитлер оказался прав: революция, как это случилось в 1918 г., не произошла. Мало-помалу возникало представление, что народу гораздо лучше, если революций больше никогда не будет. Одну из возможностей немецкой политики Гитлер довел до ее абсолютного предела — сначала верхнего, а потом нижнего; она навсегда ушла. Но он нанес тяжелейший вред и другой стратегической возможности, и можно предположить даже, что он этого хотел. Когда на Барановском плацдарме, еще в глубине Польши, советские армии готовились к самому сокрушительному из своих ударов, Гитлер приказал последним и лучшим немецким силам начать наступление в Арденнах. Это решение, вместе со слепой погоней за престижем местных партийных инстанций, обусловило страшную судьбу населения Восточной Германии. Когда в марте нельзя было уже держаться ни на Востоке, ни на Западе, Гитлер распространил на Германию политику выжженной земли. На возражения Шпеера он отвечал, что жизненные основы народа незачем принимать в расчет, поскольку лучшие и так уже пали и будущее принадлежит теперь лишь более сильному восточному народу222. Может показаться, что апокалиптическая действительность разбила по крайней мере одно из представлений Гитлера. Но это только видимость. 28 апреля Гитлер получает в бункере рейхсканцелярии сообщение о смерти Муссолини. Кажется, что дуче еще раз становится его прообразом, хотя и в отрицательном смысле. Но он боится даже этого контакта с действительностью, который составили последние дни и смерть Муссолини. За тринадцать лет до этого, во время кризиса Штрассера, он угрожал, что, если партия распадется, он в три минуты покончит с собой при помощи пистолета223. Теперь рейх был сломлен, не осталось никакой надежды; и его собственный пистолет в самом деле доставляет ему одинокий исход. Легенда на глиняных ногах утверждает, будто он пал, до последнего дыхания сражаясь с большевизмом; она лжет, еще раз пытаясь выдать его за то, чем он не был. Чем он был, видно из его политического завещания, которое он продиктовал незадолго до самоубийства. Оно завершается фразой: «Прежде всего я обязываю руководство нации и моих последователей строжайшим образом соблюдать расовые законы и беспощадно сопротивляться всемирному отравителю всех народов, международному еврейству»224. Эта фраза по своему содержанию вполне могла бы находиться в первом документе его политической деятельности — письме к Гемлиху. Прошла четверть века, полная чудовищных событий, вплоть до одного из новейших по имени Освенцим; но Адольф Гитлер не изменился. Очевидно, он только потому говорил о «более сильном восточном народе», чтобы не признать, что он был причиной проигранной войны и что победителем в этой борьбе был «еврей». Гитлер не был социалистом — это незачем доказывать. Но он не был и националистом — это доказывают его последние слова о немецком народе, приведенные выше, если даже не считать всего остального. Это был человек на грани болезни, преследуемый патологическими страхами, причиной которых был его инфантильно-эйдетический* образ «еврея». Но страх его как таковой был страхом определенного народа, определенной культуры, определенной эпохи. Это отличает его от Муссолини и сближает с Моррасом. Когда мы называем национал-социалистическую практику «завершением», то имеется в виду, естественно, Завершение «доктрины» Гитлера, которая без этой практики была бы в действительности лишь искаженным видоизменением схемы, давно уже построенной более искусными мыслителями, и не в последнюю очередь Моррасом. Однако, как и в случае «Аксьон Франсэз», здесь кажется неуместным излагать практику лишь после анализа доктрины. В самом деле, и здесь она теснейшим образом связана с историей. И опять-таки эту историю никак нельзя рассказать, не описав в общих чертах доктрину. Поэтому то, что следует назвать «завершением», понятно уже и сейчас. Напротив, доктрина, рассматриваемая в ее внутренней связи и в более широком контексте, находит свое место лишь в конце, потому что лишь таким образом можно освободить ее от изоляции «ее» эпохи. В отличие от итальянского фашизма и подобно «Аксьон Франсэз», национал- социализм с самого начала хочет быть провозглашением некоторой доктрины. Но его практика, в отличие от «Аксьон Франсэз», не является действием, вырастающим как следствие тщательно разработанного перед ним убеждения. Более того, эта практика, по своей специфической природе, непосредственно связана с самим провозглашением мировоззрения; только она и придает ему его настоящую действенность. В «Майн кампф» Гитлер оценивает силу устного слова выше, чем силу писанного, и у него есть для этого серьезные основания. Маловероятно, что его книга доставила бы национал-социализму много сторонников,— между тем его речь снова и снова производила на массы колдовское действие. Но речь его была в каждом случае вполне определенным образом подготовлена и ограждена. Подготовка и ограждение речей Гитлера является ядром ранней национал- социалистической практики — и поэтому Гитлер мог сказать о пропаганде, что она стремится навязать народу некоторую доктрину1. Поскольку индоктринирова- ние есть навязывание, то практика уже в раннее время может быть названа завершением; а после захвата власти она прежде всего означает осуществление, не вполне утратив, впрочем, свой первоначальный смысл. Но такое описание прежде всего обращает внимание на две предпосылки, без которых национал-социализм вряд ли мог бы возникнуть и которые в значительной степени отличают его от итальянского фашизма. Если бы в красной Болонье 1920 г. кто-нибудь вздумал провозглашать или навязывать националистическое мировоззрение, он вряд ли выбрался бы из города живым. Национал-социализм развивался на иной почве, чем итальянский фа- шизм. Еще в середине 1922 г., когда Муссолини был уже лидером сильнейшей в Италии партии, миланское городское самоуправление находилось в руках социалистов. В Ферраре, в Болонье, в Мантуе — повсюду фашисты одержали верх в трудной борьбе среди революционно настроенных народных масс. В Мюнхене, напротив, после свержения советской республики господствовали рейхсвер и отряды гражданской обороны; политическое сопровождение этого составляли Баварская народная партия и Немецкая национальная партия. После ужасного кровопролития и судилищ в мае 1919 г. коммунистов уже почти не было2, а социал- демократы большинства были здесь более буржуазны, чем где-либо в Германии. В этом городе Рем и его друзья «национализировали» массы, заставляя капеллы исполнять в кафе национальные песни и избивая каждого, кто недостаточно быстро поднимался с места3. Здесь целый ряд радикальных правых организаций не прекратил своей деятельности даже при советской республике. Настроение народа в Баварии было так же направлено против евреев, как в Берлине против «большевиков»,— хотя и не всегда по тем же мотивам. Иными словами, с мая 1919 г. об угрозе «большевизма», реальной в Италии, в Мюнхене не могло быть и речи. Именно это и было условием, позволявшим навязывать самое резкое антимарксистское мировоззрение предрасположенному к этому народу. Но юный национал-социализм, вероятно, никогда не мог бы выделиться из множества подобных групп, если бы, в отличие от итальянского фашизма, очень скоро не обзавелся руководящим импульсом, которому ничто не могло противостоять. Конечно, около двух лет Гитлер был лишь руководителем партийной пропаганды, подчиненным партийному комитету под председательством Антона Дрекслера. Но можно положиться на его заверение, что он никому не позволял вмешиваться в свою область: а чем же была юная НСДАП, если отвлечься от ее пропаганды? В июле 1921 г. Гитлеру удалось завершить первый партийный кризис, став первым председателем с диктаторскими полномочиями, лишь для видимости подчиненным демократическому контролю членов партии и ее руководящих органов. Муссолини никак не мог быть в этом образцом, потому что как раз в это время он был втянут в свой самый острый конфликт с неофашистами вне Милана, и даже перед самым походом на Рим он не мог считаться диктатором своей партии. «Принцип фюрерства» одержал верх в национал-социализме раньше, чем в итальянском фашизме,— не только в относительном, но и в абсолютном масштабе времени. В самый ранний период руководящий импульс Гитлера был направлен исключительно на то, чтобы все чаще собирать как можно большие собрания и все тщательнее их подготавливать. Уже в самом начале его неутомимое влечение к публичности и к провозглашению обоих взглядов означало настоящую революцию в застенчивом союзе Дрекслера и Гаррера. Началось это с нескольких десятков слушателей в прокуренных задних комнатах второразрядных кафе; однако собрание, принявшее программу, состоялось уже в «Гофбрейгаузе»205, а в феврале 1921 г. Гитлер решился уже снять огромный зал цирка Кроне. Но если ему удавалось собирать и привлекать на свою сторону все большие массы, то вряд ли он был обязан этими успехами новизне или проницательности своего мировоззрения. Ему удавалось, как никому из подобных ораторов Мюнхена, перенесение эмоции. Но это перенесение надо было защищать от помех. Для этого надо было заранее сделать из собравшихся не публику, а общину. Этой целью — больше, чем мнимотеррористическими методами борьбы марксистских противников — объяснялось введение охраны зала и службы порядка. В самом деле, буржуа в то время тоже сохраняли привычку задавать на политических собраниях вопросы и устраивать дискуссии. «Марксисты» же были грубее лишь в том смысле, что сделали из этой привычки метод и часто пытались сорвать шумом и возгласами собрание своих противников. Но всякий «нарушитель спокойствия» должен был бежать из гитлеровских собраний уже задолго до официального учреждения в августе 1921 г. «Гимнастического и спортивного отряда НСДАП». Для наглядности приведем отрывок из наивного отчета о собрании 14 августа 1920 г., составленного по поручению командования группы рейхсвера одним из ее осведомителей: «Затем на эту тему начал говорить господин Гитлер, но он впал в такую ярость и так кричал, что в задних рядах мало что можно было понять. Один человек отвечал на все речи господина Гитлера криком „чушь'4, тогда как остальные все время повторяли „правильно". Но с ним быстро расправились. Он убежал из зала, и на лестнице полицейский взял его под защиту, иначе он вряд ли вернулся бы домой»4. Гитлер сам рассказал в «Застольных беседах», какими крайне некрасивыми способами он заставлял умолкнуть женщин, которые хотели принять участие в дискуссии и которых неудобно было выбросить из зала с помощью охраны5. Нет оснований принимать на веру те части его рассказа, где он пытается создать впечатление, будто в этот ранний период Мюнхен был во власти красной толпы. Любовную заботу Гитлера о возникших тогда «группах порядка» можно скорее объяснить стремлением защитить свои чувства от любого рода помех. Это вовсе не значит, что не было никаких попыток организовать помехи. Но как раз в них проявилось характерное различие методов борьбы. Как сообщает Вильгельм Гегнер, социал-демократические рабочие пытались сорвать собрание 24 февраля 1920 г., но вооруженные национал-социалисты жестоко избили их кастетами, резиновыми дубинками и хлыстами6. Если даже в Италии трудно было не заметить разницу между красным и белым террором, то в Мюнхене в годы после советского путча эти явления были просто несоизмеримы7. Так было и во время знаменитой битвы в зале «Гофбрейгауза» в ноябре 1921 г., которую Гитлер изображает с таким воодушевлением и которая дала повод присвоить группе порядка почетное имя штурмовиков (СА). Как видно из его изложения, пробравшееся в зал большинство марксистов намеревалось сорвать собрание простым шумом или, самое большее, принятым в этом месте способом — швырянием пивных кружек. Но даже сверхчеловеческая храбрость не позволила бы слабой группе порядка одолеть превосходившую ее в двадцать раз толпу, если бы хоть часть ее противников была вооружена настоящими орудиями нападения и имела соответствующие агрессивные намерения. Но ничего подобного не было, так что оратор мог спокойно оставаться на своем месте. С этих пор, по словам Гитлера, больше не было организованных попыток чинить помехи — но и до этого они были, по-видимому, очень редки8, так что безусловное право господства, на которое национал-социалисты с самого начала притязали для своих собраний, всегда соблюдалось; таким образом, провозглашение нового мировоззрения всегда находило слушателей в требуемом настроении. Итак, Гитлер перенял опыт своих противников, а в некотором отношении их далеко превзошел, создав качественно новый стиль собраний. Это также касается пропагандистской подготовки собраний. Где было видано, чтобы «буржуазная» партия печатала свои плакаты ярко- красным цветом, несла перед своими шествиями красное знамя? Кто, кроме пролетариата, до тех пор разъезжал по улицам в обтянутых красным грузовиках (хотя уже и не в Мюнхене)? Но теперь эти плакаты содержали короткие, зажигательные лозунги, и эти лозунги были гораздо понятнее и популярнее марксистских; а с этих грузовиков подавали знаки уже не оборванные пролетарские фигуры, а молодые солдаты, и призывы их встречали у прохожих доброжелательный отклик. Знамя было кроваво-красным, но это не было вызывающее страх одноцветное знамя, потому что в середине его был определенно чуждый ему знак спасения и надежды. И эта группа была усерднее всех других партий. Колонны расклейщиков работали круглые сутки, они были сами вооружены или охранялись автомобильными командами с резиновыми дубинками, стальными прутьями и пистолетами. На стенах домов и мостах повсюду появлялись большие свастики. Случалось уже, что в один вечер устраивалось по шесть, а то и по двенадцать собраний, и на каждом из них «фюрер» брал слово. Этот гигантский рост должен был изменить и задачи СА. Группа пропаганды уже не ограничивалась, как раньше, подготовкой и защитой речей, а получила собственное значение как демонстрация воли и решимости. Охрана фюрера стала особой задачей «ударного отряда Гитлера», из которой впоследствии выросли СС; СА как целое вскоре стала делиться на сотни, более или менее приняв характер частной армии9. Но, по представлениям Гитлера, она должна была оставаться партийным войском и отрядом пропаганды, чтобы овладеть улицей и при помощи мощных демонстраций вести «сокрушительную войну с марксизмом». «Что нам всегда нужно было и нужно теперь,— сказал он в „Майн кампф“,— это не сотня-другая отчаянных заговорщиков, а сотни тысяч — да, сотни тысяч фанатических борцов за наше мировоззрение»10. Скрытая полемика этих строк направлена против третьей основной черты СА, которую она все больше принимала под влиянием Рема и которая должна была удалить ее из области борьбы мировоззрений: она принимала характер военного союза. Как военный союз, она получала от рейхсвера оружие и поддержку, но также выводилась из абсолютного подчинения партийному фюреру, абсорбировалась при тайном обучении и становилась в ряд других военных союзов. Но в этом Гитлеру в 1922—1923 гг. пришлось уступить, и таким образом его самое заветное создание, СА, было для него чем-то вроде Луны, всегда обращенной к нам одной стороной. В ряде мест «Майн кампф» это первое серьезное внутрипартийное противоречие выступает еще яснее. Таким образом, в главном пункте своей практики ранний национал-социализм весьма значительно отличается от раннего итальянского фашизма. Итальянский фашизм вначале никоим образом не провозглашает некоторое мировоззрение, он дает свои сражения не на собраниях, его боевые отряды не группы, стоящие возле партии, и никто не пытается отнять их у партии. Общими являются главное намерение и основной характер, оба они ведут смертельную борьбу с марксизмом, переняв и характерным образом изменив его методы. «Фашистский минимум» никоим образом не исключает глубоких различий. Поскольку организация непосредственно определяется более сильным руководящим импульсом и требованиями, вытекающими из пропаганды мировоззрения, различия очевидны. Они развиваются прежде всего в двух направлениях. Из принципа фюрерсгва вытекает требование сконцентрировать вначале всю работу в одном месте, а местные группы формировать лишь при условии, что авторитет центрального руководства в Мюнхене безоговорочно признается11. Поэтому национал-социализм не знал фашистских «расов»12; но, с другой стороны, до ноябрьского путча он остался баварским, по существу даже мюнхенским локальным явлением. Пропагандистский характер партии приводит к чрезвычайно резкому делению на «членов» и «последователей», активное ядро и просто прислушивающуюся симпатизирующую массу. Из напечатанных вразрядку страниц книги Гитлера с исчерпывающей ясностью видно, насколько он рассматривал свой народ как «объект», а членов партии, число которых должно было оставаться небольшим, как господ и потенциальных правителей «нервных центров государства»13. Уже СА была сильнее отделена от НСДАП, чем милиция от фашистской партии, и тем более это верно для ассоциированных организаций; некоторые из них, например отряды связи, Юношеский союз, механизированные отряды, были основаны уже в ранний период14. Самые очевидные совпадения представляет стиль. Это легко понять: обе партии можно было бы считать формами выражения тех армейских подразделений, которые внутренне не испытали демобилизации. Поэтому их выступления перед общественностью всегда обнаруживают стиль, аналогичный военному шествия, оркестры, знамена, эскорты; но сам по себе этот стиль недостаточен, чтобы описать фашизм как таковой. В самом деле, он присущ также внепартийным традиционным союзам и отечественным ополчениям. Фашизм отличается лишь способностью характерным образом преобразовать этот стиль, подчинив ему всю жизнь партии, а в конечном счете и народа. В ранний период то и другое присутствует в обеих партиях лишь в зачатках. Театральный гений Габриеле Д’Аннунцио доставил пример, которому умели подражать, во всяком случае в первое время, и итальянский фашизм, и национал-социализм. В 1923 г. национал-социали- стические штурмовые отряды — в основном все еще группы штатских людей с ружьями на йлечах и лишь с зачатками обмундирования в виде нарукавных повязок и нередко спортивных курток. Во время больших шествий патриотических союзов они вряд ли отличаются от других формирований. На огромной демонстрации в августе 1922 г. против закона о защите республики СА отличились, впрочем, от всех союзов тем, что только у них были знамена, а потому их особенно сердечно приветствовали на Кенигсплаце. Но Гитлер говорит как один из ораторов наряду с другими, и в то время вовсе не господствует в НСДАП с исключительностью и суверенностью, как это было в итальянской фашистской партии в дни Триеста и Болоньи. Во время Германского дня в Нюрнберге Гитлер стоит в дождевике среди многочисленной группы и принимает парад, находясь на уровне земли. В тех случаях, когда СА имеет подчеркнуто военный характер и разъезжает на мотоциклах «со свастикой на стальном шлеме», она это делает в качестве военного союза. «Фашистское приветствие»15 и коричневая рубашка еще нигде не известны. Действительно новое, характерное изменение представляет знамя партии. Свастика, в отличие от дикторской связки, не примыкает к некоторой хотя и отдаленной, но все же постижимой исторической эпохе: этот древнейший, доисторический символ спасения, как предполагается, предвещает грядущую победу «арийского человека». Стиль речей Муссолини, даже в наихудших приступах ярости, кажется все-таки сдержанным и умеренным по сравнению со стилем Гитлера; точно так же попытки итальянских фашистов опереться на римско-имперскую традицию, как бы они ни были сомнительны с национальной точки зрения, кажутся конкретными и исторически осознанными, если сопоставить их с этим обращением к доисторически-архаическому. При сравнении с итальянским фашизмом особенно легко понять экстремистский характер юного движения — не только в мышлении, но и в зрительном и звуковом проявлении, несмотря на его гораздо менее кровавый способ борьбы.