Таким образом, основной предварительный вопрос для нашего исследования — это вопрос о методе. Как можно соединить основательность описания с ясностью понятий, которая должна вытекать из внимательного учета всех концепций? Первую возможность представляет история. Если существует история европейского коммунизма, то, может быть, должна быть написана и «история фашизма». Конечно, историографии всегда угрожает опасность: она часто принимает недостаточно обоснованную концепцию, а затем напрасно пытается восполнить этот зияющий пробел тщательностью изложения деталей. Но так не должно быть, и каждая значительная историография не сводится к изложению событий, критическому лишь по отношению к источникам, но предполагает также самокритику. Есть и другие трудности, исключающие такой метод по отношению к фашизму. Единство фашизма нельзя сравнить с единством коммунизма. Оно не строилось на центральном управлении или на признанном учении, а основывалось на аналогичных от ношениях, чувствах симпатии и сходных тенденциях. Во всяком случае, возможно написать «историю фашистских движений». Но такая история должна была бы исходить из уже принятого понятия фашизма или выработать его другим методом. Сверх того, поскольку фашизм, в качестве национализма, намного сильнее связан с условиями отдельных стран, чем коммунизм, эта история должна была бы настолько углубиться в эти условия, что в конечном счете превратилась бы в «историю Европы в эпоху фашизма». Но для такой истории время далеко еще не пришло, и лишь одна из ее необходимых составных частей имеется в наличии: это «История Италии в период фашизма» Сальваторелли и Миры57. Более обещающим и более соответствующим положению вещей является построение некоторой типологии. Хотя это главным образом головная конструкция, она оставляет неограниченное место для необходимой проверки эмпирического материала. Между двумя полюсами, противоположными с определенной точки зрения (например, между авторитаризмом и тоталитаризмом как формами осуществления господства) различные формы фашизма занимают некоторые определенные — типические — места. Первый полюс составляет явление, еще очевидным образом не вполне отвечающее требованиям изучаемого понятия и поэтому служащее исходной точкой, или точкой отталкивания; второй же представляет направление, достигаемое лишь некоторой крайней формой или просто существующее как идеал. Таким образом, есть четыре типологических позиции: еще не фашистский нижний полюс, который при известных обстоятельствах можно назвать дофашисгским; первая точка внутренней области, которую можно назвать раннефашистской, если это хронологически допустимо (при сокращенном рассмотрении можно считать ее полюсом, именно внутренним полюсом); нормально-фашистская средняя точка; и наконец, радикально-фашистский верхний полюс. Предположение, что не только по эту сторону фашизма, но и по ту сторону его есть некая реальность, которую он стремится достигнуть, может поддерживаться лишь в некотором вполне определенном и ограниченном смысле58. Во всяком случае, все формы фашизма можно было бы расположить в надлежащих местах предыдущего ряда. Типология здесь составляет основу топологии. Поскольку есть целый ряд важных точек зрения, это упорядочение будет не всегда равномерно и уже по этой причине различные концепции могут быть приняты во внимание без эклектизма. Получается круг зеркал, выстроенных в разнообразные ряды, каждое из которых может освещать другие. Лишь исходя из рассмотрения целого можно решить, следует ли применять такие понятия, как «ранний фашизм», «нормальный фашизм», «радикальный фашизм», и можно ли построить однозначный ряд явлений. В самом деле, изобретение некоего идеального типа, составленного на основе крайних черт всех форм фашизма и из изображения радикального фашизма, вряд ли будет очень плодотворно. И все же положенное в основу понятие, вначале еще нечеткое и гипотетическое, в этом процессе мышления будет приобретать ясность и определенность. Между полюсами авторитаризма и тоталитаризма простирается обширная область — от режима Пилсудского к политическому тоталитаризму фалангисгской Испании и, наконец, к намеренно всеохватывающему тоталитаризму Муссолини и Гитлера. В высшей степени характерна для любого фашизма — а фашизм всегда оставался в своей эпохе «национал-фашизмом»59 — связь националистических и социалистических мотивов. Не только в типологическом, но и во временном развитии социалистический мотив все больше отступает. Таким образом, на нижнем (внутреннем) полюсе должны найти свое место ранний итальянский фашизм и ранняя фаланга, которые с течением времени обе были вытеснены в среднее положение, между тем как немецкий национал-социализм, исходивший из этого положения, очень скоро оставил социалистический мотив далеко позади националистического. Антисемитизм официально отсутствовал в итальянском фашизме до конца тридцатых годов. Но его потенциальное существование можно заметить гораздо раньше, и он имеется в каждой форме фашизма. «Нормальное положение» занимают те страны, где, как в Румынии, еврейский вопрос в самом деле был социальной проблемой. Гитлера не превзошел никто: ему выпало на долю возложить на евреев вину за все «классовые» бои и все «противоестественные» конфликты в мировой истории. В каждом фашистском движении заметно своеобразное переплетение частных и универсальных тенденций. При этом развитие в направлении крайней формы ведет не к преобладанию одной из этих тенденций, а к возрастающей парадоксальности их связи. Так, внимание Кодряну сосредоточено вообще только на Румынии, но для борьбы с международным еврейсгеом он считает необходимым международный план. Фашизм Муссолини содержал в себе с самого начала универсальные тенденции, в чем можно видеть скрытое продолжение интернационалистских убеждений его молодости. Но когда во время войны ему удалось наконец привести к власти в Загребе своего друга Анте Павелича, то при урегулировании пограничных вопросов никак не проявилась интернациональная фашистская солидарность. В случае национал-социализма парадокс заключался уже в расовой доктрине. В самом деле, «раса» есть не что иное, как народ, достигший путем самого радикального обособления некой внеисгорической псевдоуниверсальности. Гитлер никогда не мог освободиться от этого противоречия, так как он поставил перед национал-социализмом задачу решить мировую проблему, но в то же время рассматривал его как некое специально-немецкое волшебное средство, которое следовало тщательно скрывать от других народов. Испытание фашистского универсализма состоит в отношении к другим формам фашизма. В самом деле, симпатия к единомышленникам в других странах никак не могла устранить тот факт, что эти друзья были в то же время представителями враждебного национализма, а значит злейшими врагами. Так, уже в первых высказываниях Муссолини по поводу захвата власти Гитлером проявилась весьма своеобразная смесь идеологической гордости и реально-политической озабоченности, а во время войны, как видно из дневников Чиано, он так же часто чувствует себя на стороне своего народа против «варваров», как и на стороне нордической господствующей расы против собственного народа. И Гитлер, со своей стороны, даже в тот момент, когда он считал союз с Италией одной из главных причин по ражения Германии, вряд ли не понимал, что важнейшим основанием этого союза было его восхищение — восхищение национал-социалиста Адольфа Гитлера дуче итальянского фашизма, впервые в Европе «разбившего марксизм». Односторонность каждого полюса демонстрируют, впрочем, не Гитлер или Муссолини, а, с одной стороны, правительство Квислинга, вступившее в идеологический союз против национальных интересов, а с другой — австрофашизм, жизненной основой которого было с 1933 г. сопротивление нажиму национал-социализма. Впрочем, формы фашизма проявляли глубоко амбивалентное отношение не только к друзьям, но и к противникам. Человек вроде Кодряну меньше всего несет на своем лице отпечатков черт противника. Но «мировоззрение» Гитлера, с определенной точки зрения, есть не что иное, как зеркальное изображение еврейской позиции, как он себе ее представлял. Муссолини же перед Первой мировой войной был одним из важнейших деятелей европейского социализма: на каждом шагу у него заметны последствия 15 лет марксизма, и через всю его фашистскую жизнь проходит не просто ожесточенный, но ревнивый конфликт с Лениным. Обширные статистические исследования должны были начаться с ряда работ, критерием которых был субстрат того или иного фашизма, то есть классовый состав его последователей. Общеизвестно, что все формы фашизма — если оставить в стороне трудную проблему перонизма — были движениями средних слоев. Как бы ни было желательно более точное исследование и разграничение в этом вопросе, такая точка зрения легко впадает в заблуждение, не замечая, что «фашистский характер» первоначально складывается не под действием меняющихся обстоятельств места и времени, приводящих к весьма различному числу сторонников фашистских движений. Напротив, «фашистский характер» порождается относительно бесклассовым явлением в руководящем слое, с его специфическим самопониманием, везде происходящим из сходных политических и исторических источников. Важнейший ряд исследований — тот, в котором определяющей точкой зрения является цель. Но именно он предполагает рассмотрение и различение понятий, которым мы здесь еще не можем заняться. Лишь сославшись на эти исследования60, мы решаемся сказать, что этот ряд ведет от кемализма на внешнем полюсе как национально-оборонительной диктатуры и диктатуры развития к итальянскому фашизму, который был диктатурой развития и, наконец, деспотией завоевания пространства, а затем приходит к национал-социализму, который представлял собой одновременно диктатуру национального восстановления, деспотию завоевания пространства и деспотию исцеления мира. Итак, типологический метод дает возможность связать между собой достаточно полный материал и некоторое число существенных точек зрения (отнюдь не исчерпываемых приведенными примерами), так что действительность всегда пронизывается мыслями, а мысли проверяются действительностью. Из этого метода, на его высшей стадии, возникает первое определение сущности фашизма как такового. Поскольку здесь оно лишь намечается в самых общих чертах, еще без настоящих применений, это определение — пока не результат, а предварительное описание, которое лишь впоследствии будет доведено до полной ясности. В качестве критерия фашизма не подходят ни антипарламентаризм, ни антисемитизм. Столь же неточно было бы характеризовать его как антикоммунизм, хотя любое определение, недостаточно подчеркивающее или опускающее этот основной признак, было бы очевидным образом ошибочным. Но теперь надо уже привести признак идентификации. Его можно формулировать примерно следующим образом. Фашизм есть антимарксизм, стремящийся уничтожить противника путем разработки радикально противоположной и все же сходной идеологии и путем применения почти тождественных, но характерным образом видоизмененных методов, действующих всегда в замкнутых рамках национального самоопределения и автономий. Из этого определения сущности фашизма вытекает следующее: без марксизма не существует фашизма; фашизм не только дальше от коммунизма, но и ближе к нему, чем либеральный антикоммунизм: он неизбежно проявляет по крайней мере тенденцию к радикальной идеологии; о фашизме вообще нельзя говорить, если нет хотя бы зачатков организации и пропаганды, сравнимых с «марксистскими». Из определения фашизма видно, какие уровни у него могут быть: это зависит от развития идеологии с более сильным проявлением одного из двух главных элементов — псевдосоциалистического или элитарно-расистского; от решительности и более или менее универсального характера его воли к уничтожению, проявляющейся в энергии его практики. Но решающее значение имеют исходная точка и направление, поскольку это «телеологическое» понятие и даже самое точное различение уровней не затрагивает сущности явления. Таким образом, мы получаем возможность конкретно различать и идентифицировать: под это определение не попадают ни великогерманцы («Alldeutschen»), ни христианско-социальная партия Штеккера и, напротив, нет основания считать нефашистскими всех противников Гитлера в его собственной партии, а также другие группы крайних правых. Конечно, нельзя упускать из виду недостатки и слабости принятого определения. Еще не определены применяемые в нем понятия («идеология», «марксизм», «сходный», «противоположный»), и оно не доведено еще до совершенства. Далее, не указаны уровни, на которых оно еще применимо и на которых оно уже недостаточно. Эти его слабости в значительной мере суть слабости самого типологического метода, которые проявились бы еще сильнее при переходе от очерка к подробному развитию предмета. Этому методу всегда угрожает опасность привести в движение огромный материал скорее внешним, чем внутренним образом. Оно не может также избежать судьбы и проклятия любого языка, способного соединять в кажущееся единство самые противоположные вещи, рассматривая их с некоторой изолированной точки зрения. Эта гибкость речи составляет предварительное условие истинности, но сама по себе есть уже характерный признак неистинносги. Само критическое сознание в рамках типологии слишком уж склонно к конструкциям. Типология делает предмет недостаточно живым и слишком мало вникает в различающие подробности. Она говорит о «марксизме» таким образом, как будто это общеизвестная денежная единица. Она характеризует Гитлера, но из десятков тысяч его изречений приводит не больше дюжины. С другой стороны, она непо средственно относится к неизмеримой области явлений, которой ни один человек не в состоянии достаточно овладеть. Например, чтобы воздать должное Ференцу Салаши и его «Скрещенным стрелам», надо знать его объемистый дневник. Но даже из небольшого числа исследователей, знающих венгерский язык, лишь немногие получат доступ к этой рукописи. Поэтому типология не может основываться главным образом на исследовании источников. Но если она даже представляет собой синтез эмпирического материала и конструкций, она слишком уж полагается на каждый из этих элементов. К этому надо прибавить следующее. Поскольку типология имеет обширный предмет, она прежде всего сравнивает то, что часто встречается. Например, для фашизма как такового фундаментально его отношение к войне, и, конечно, «венгерская программа» Салаши без войны никогда не могла бы быть осуществлена. Но как могла философия войны выйти на передний план в такой стране, как Венгрия, которая никогда не могла бы начать войну собственными силами? Как могла возникнуть своеобразная критика культуры в Румынии, на границе Европы, где она должна была стать одним из факторов политической жизни? Не самый фашизм, но отчетливое образование некоторых его существенных черт связано с величиной страны и со значением духовной традиции. Чтобы преодолеть все эти трудности, надо было развить иную взаимосвязь описания и концепции. Этот метод можно было бы назвать феноменологическим. «Phainomenon» означает: то, что показывается, то, что проявляется. В самом общем смысле так можно назвать все существующее, так что феноменология могла бы относиться ко всему, что существует. Но это понятие почти всегда применяется в ограничительном смысле, например у Канта, для которого феномен есть вещь, насколько она доступна человеческим чувствам. Ограниченный областью человеческого, феномен должен означать показывающее само себя, сообщающее о себе. К его первым признакам относится, таким образом, сообщение, говорящее об индивиде. Но в общественных науках это понятие становится применимым лишь тогда, когда оно означает социальные явления, которые узнаются по их собственному языку и своеобразному самопониманию или даже возникают благодаря им. Таким образом, следовало бы называть феноменами лишь такие социальные образования, у которых есть идеология и для которых это их самопонимание (наряду с другими факторами) является важным составным элементом. В этом смысле сталелитейный завод — не феномен, и точно так же, в широком смысле, город или провинция. Последнее ограничение может состоять в том, что этот термин применяется лишь к явлениям, словесное выражение которых составляет неизбежный определяющий элемент своей эпохи (или эры). Примерами феноменов в этом смысле являются католическая церковь, средневековая Германская империя, французское национальное государство, марксизм. Феноменология означает, таким образом, понимание этих феноменов, как они сами себя представляют. Она противопоставляется, таким образом, и простому констатирующему описанию происшествий, и критике извне. Ясно, что лишь две из названных до сих пор форм фашизма достигают этого масштаба: итальянский фашизм и немецкий национал-социализм. Но если ограничить рассмотрение этими случаями, эпго не значит, что остальные формы фа шизма считаются не заслуживающими внимания: напротив, лишь тогда они обретают основу, на которой их можно вполне понять. Итак, задача состоит прежде всего в том, чтобы дать высказаться итальянскому фашизму и национал- социализму, без преждевременной критики и избегая таких конструкций, для которых ревностно и равнодушно подыскивают цитаты. Выполнению этого намерения способствует ряд благоприятных обстоятельств. Прежде всего, принцип выбора материала из необозримого множества выступлений навязывается нам почти безоговорочно. В фюрерском движении один только фюрер может делать обязывающие высказывания. Хотя было бы ошибочно вовсе не принимать во внимание Джентиле и Рокка, Фариначчи и Гранди, Розенберга и Гиммлера, Геббельса и Лея, основные образцы следует брать исключительно из сочинений и речей Муссолини и Гитлера. Теперь в нашем распоряжении находится почти весь материал: в Италии надежной основой для всего будущего являются полностью вышедшее «Opera Omnia»9 Муссолини, в Германии же, после появления «Застольных бесед», «Политического завещания» и «Второй книги», заложен прочный фундамент в случае Гитлера, к тому же ряд неопубликованных ранних речей легко доступен. Кроме того, появилось много неоценимых вспомогательных документов, прежде всего дневники графа Чиано, протоколы переговоров и т. д. Тем самым, теперь возможно, на основе практически полного материала, относящегося к Гитлеру и Муссолини, изложить их мышление в целом и дать им высказать его в некотором смысле лучше, чем они сами, пожалуй, могли это сделать в своих фрагментарных высказываниях. Конечно, тут же возникают два возражения. Надо ли после всех минувших лет снова «предоставить слово» Гитлеру, с которым всему миру пришлось вести войну, чтобы заставить, наконец, замолчать хриплый голос этого неистового демагога? Вряд ли надо здесь объяснять, что из совокупности его высказываний возникнет совсем другой образ, чем из какой-нибудь речи о празднике урожая или о зимней помощи. «Слово», предоставляемое Гитлеру в этой книге,— это не случайный, может быть намеренный, выбор; оно передает весь смысл целого, лишь в разрозненном виде и частично присутствующий в его отдельных сочинениях и речах, и одновременно должен быть всегда слышен голос Муссолини. Именно в контрапункте скрытого диалога обоих фашистских вождей обнаруживается главная черта сущности фашизма. Серьезнее второе возражение. Стоит ли усилий — не ведет ли, в конце концов, в тупик — стремление построить некое интеллектуальное сооружение из мыслей, которые вовсе не мысли? Разве «мышление» Гитлера не было набором вульгарных фраз, лишенных оригинальности и порядка? Разве Муссолини не был простым оппортунистом, украшавшим свою журналистскую полуобразованность несколькими клочками философии? Однако этот приговор слишком строг: он исходит из академического понятия оригинальности, неуместного в политике. Верно, что мышление Муссолини было скачкообразно, фрагментарно и подвержено многим изменениям. Но если исходить, как это теперь принято, из его марксистской молодости, то мы почти неиз бежно придем к выводу, что его путь теснее и разнообразнее связан с духовным развитием его времени, чем у какого-нибудь другого выдающегося европейского политика. Сверх того, мы получаем при этом неоценимое преимущество наблюдать главного противника марксизма в рамках фашизма, услышать его слова и получить о нем живое представление. Верно также, что для почти всех тезисов Гитлера можно найти многочисленные параллели в немецкой вульгарной политической литературе. Но все же в совокупности они образуют идейное сооружение, последовательность и связность которого захватывает дух. Таким образом, изложение мыслей Муссолини и Гитлера должно стоять в центре разделов, посвященных итальянскому фашизму и национал-социализму, и это должно быть сделано настолько подробно, предмет должен так полно говорить за себя, чтобы исключить любое подозрение, что предлагается заранее составленная схема, подкрепляемая выдернутыми цитатами. Но здесь обнаруживается первое и очень значительное различие. Мышление Гитлера может и должно быть изложено систематически: с 1924 г. оно осталось почти неизменным и в своих основных чертах независимым от превратностей политической истории национал-социализма. Напротив, мысли Муссолини — это причины и в то же время следствия истории итальянского фашизма. Поэтому история итальянского фашизма должна быть изложена в самой тесной связи с интеллектуальной историей Муссолини. Систематическая глава может быть здесь короткой; она относится исключительно к «Фашистской доктрине» 1928 г. С другой стороны, история национал-социализма заинтересована не во всех подробностях, а прежде всего в том, насколько они выделяются на фоне итальянских явлений и тем самым свидетельствуют о специфических (радикально-фашистских) аспектах. Столь же характерные различия выявляются по мере надобности (не обязательно по порядку) в третьей главе, посвященной отношению к предшественникам. В разделе о национал-социализме они должны занять значительное место. При этом, впрочем, нет нужды называть таких неоднократно ославленных и чисто гипотетических предшественников национал-социализма, как Фихте, Арндт или Трейчке, которых сам Гитлер, вероятно, никогда не знал. Мы строго ограничимся наиболее выдающимися писателями, разрабатывавшими расовую тему; но в другом месте, при описании духовной атмосферы Мюнхена первых послевоенных лет, мы должны будем дополнить это изложение: центральной фигурой в окружении Гитлера был тогда Дитрих Эккарт. У Муссолини, напротив, не было предшественников, и он развивался как фашист независимо от традиции. Решающее значение имело для него раннее знакомство с «философией жизни», которая, впрочем, вначале представляла всего лишь своеобразную окраску его марксизма. Впоследствии он признавал в качестве предшественника лишь Альфредо Ориани, писателя позднего Рисорджименто*, едва ли имевшего более чем провинциальное значение. Ему всегда трудно было убедительно установить свое отношение к мощной национальной традиции Рисорджименто: краткая глава о предшественниках занимается преимущественно противоречивыми попытками распутать этот узел. Но и здесь возникает возражение. Не слишком ли много внимания мы уделяем, при таком способе рассмотрения, идеологическому аспекту фашизма; не упускаем ли мы из виду, что речь идет о реальных движениях, возникших из реальных общественных причин? И, сверх того, не имеет ли идеология — особенно в случае фашизма — второстепенного и попросту инструментального характера? Можно спросить, однако, означает ли вообще «идеология» в применении к фашизму то же, что называла этим словом идеологическая критика XIX в. Весьма сомнительно, сохраняет ли в этой области свое абсолютное значение различие между «реальным» и «идеологическим», и, по-видимому, нельзя не подвергнуть критике самоё идеологическую критику. Обширные главы об истории посвящены дальнейшему описанию перипетий жизни; но лишь слепое предубеждение может отрицать, что самым мощным и устойчивым элементом этого развития было, как об этом свидетельствует пример Гитлера, наличие определенных основных представлений. Поэтому можно, избегая произвола, свести огромные размеры практики к немногим основным чертам, теснейшим образом связанным с «идеологией». Из бесчисленных фашистских карательных экспедиций достаточно привести несколько характерных примеров; из нескольких томов бюллетеня имперского законодательства лишь несколько сот страниц представляют значительный интерес. Но здесь опять выступает важное различие между итальянским фашизмом и на- ционал-социализмом. В итальянском фашизме практика является предпосылкой мышления, если даже эта практика, в свою очередь, уже определяется интересами и представлениями. В национал-социализме практика является завершением мысли, и без нее мысль не имела бы значения и достоверности. В обоих случаях практика представляется как организация, стиль и импульс руководства, а потому изучается в этих направлениях. Здесь мы также выбираем самое характерное, привлекая разнообразные детали. И опять рассмотрение подробностей предохраняет нас от распространенной ошибки — видеть в национал-социализме равномерное и однородное усиление итальянского фашизма; напротив, в некоторых областях этот последний остался непревзойденным учителем. Но опять-таки дело доводится здесь до последней крайности, и можно понять, почему национал-социализм так часто считали феноменом «sui generis»10. Традиция, история, /фактика и система — частные области, в которых проявляет и высказывает себя любой феномен. В отличие от типологического метода, предмет не приводится здесь в движение действием внешней мысли: в этом случае можно проследить и продолжить присущий предмету собственный импульс. Но здесь нельзя не заметить и большой недостаток. Конечно, своего автора, что вместо принципиальной критики политической и духовной действительности рассматриваемой эпохи мы находим в этой книге лишь причудливые экскурсы эстетического и историко-философского характера; при этом остаются без внимания самые очевидные связи,— например, связь между Лютером, Кантом и Марксом или между мистикой, либерализмом и социализмом. Отсюда нередко делали вывод, что фашизм «неидеологичен» по своему характеру и таким образом контрастирует с постоянным стремлением марксизма примыкать к большой, конкретной традиции общественного мышления. В таком случае марксизм и фашизм оказались бы попросту несоизмеримыми в столь важном вопросе, как отношение к прошлому. Однако такой вывод заводит слишком далеко, хотя, как будет показано ниже, в нем содержится ядро истины. Уже на раннем этапе Муссолини дал задание теоретикам и журналистам, поборникам своего режима усматривать в фашизме категорическое и полное отрицание Французской революции, и это же отрицание было повседневным мотивом национал-социалистической полемики. Но борьба против революции — самым радикальным отпрыском которой и сторонники и противники ее равным образом считали марксизм — имела в Германии (а также в Италии) долгую предысторию. От Адама Мюллера до Поля де Лагарда, от братьев фон Герлах до социал-дарвинистов конца столетия враждебное революции мышление развило, пожалуй, все аргументы, которыми позже воспользовался Гитлер*. Гитлер придал этим аргументам такое направление, которое не только сделало их чем-то своеобразным, но и позволяло заметить, как мало для него значило протестантспсо-либеральное наследие, столь затруднявшее последовательное выступление против революции. Но Гитлер не знал той традиции, на почве которой он стоял, и потому был не в состоянии дать полноценное выражение своих мыслей. Впрочем, до конца жизни он не оставлял намерения после завершения политических проектов посвятить себя исключительно формулированию своего учения. Именно это намерение доказывает, что национал-социализм не был ни законченной доктриной, ни движением без всякой доктрины, а остался неосуществившейся возможностью доктрины. Подобным же образом обстоит дело с итальянским фашизмом. Поэтому фашизм как совокупный феномен не может быть как следует понят с точки зрения своего духовного значения из обеих основных форм его проявления. В этом и состоит причина, по которой к изучению фашизма должен быть привлечен Шарль Моррас2. В самом деле, только о нем можно сказать, что он впитал в себя весь поток контрреволюционного мышления начиная с 1789 г., преобразовал его и придал ему новую форму для своего времени и своей политической партии. Лишь с привлечением его знаний фашизм становится чем-то, сколько-нибудь сравнимым со своим главным противником; и лишь с помощью этого можно уяснить себе, что термин «антимарксизм» следует понимать в очень широком смысле. Маркс считал себя наследником немецкой философии, английской политической экономии и французского социализма. Моррас столь же ясно указал своих предшественников и не менее основательно ими занимался. Чаще всего он называет семь имен: де Местр, де Бональд, Конт, Ле Пле, Ренан, Тэн, Фюстель де Ку- ланж3. В их работах можно усмотреть старейшую и важнейшую линию европейского контрреволюционного мышления, более самостоятельную и более близкую к событиям, чем политическая философия немецких романтиков и их последователей, исходившая от Бёрка и далекая от непосредственного знакомства с революцией. В то же время она более разнообразна и более совершенна в литературном отношении, особенно если присоединить к ней тех современников Морраса, которых он время от времени называет своими maitres12: де Латур дю Пэна, Дрю- мона и Барреса. Но здесь возникает вопрос, можно ли говорить о единой тенденции мышления у этих авторов и в каком смысле ее понимать; между тем у предшественников Маркса, при всех различиях между ними, нельзя отрицать некоторое фундаментальное согласие. Симптомом этого различия является характерная разница в отношении Маркса и Морраса к своим духовным корням. Конечно, Маркс излагал и развивал идеи своих предшественников односторонне и произвольно: и Гегеля, и французский социализм, и английскую политическую экономию; но нельзя сказать, что он отбросил основной смысл какого- нибудь из этих элементов (поскольку это был политический смысл). Иначе обстоит дело, когда Моррас критикует у Конта столь важное построение, как «закон трех стадий». Его отношение к своим учителям — это всегда сознательный выбор. Он никогда не высказывался определенно, на каких принципах основывается этот выбор, и точно так же ничего не сказал о каких-либо фундаментальных различиях в группе своих учителей. Однако в 1907 г его сотрудник Луи Димье опубликовал книгу «Учителя контрреволюции XIX века», самое название которой вызывает впечатление, что речь идет о ряде по существу однородных мыслителей, основной общей чертой которых является «реакционная» тенденция. В дальнейшем будет показано, насколько неосновательно это истолкование. Как мы увидим, этот ряд предшественников распадается на три совершенно разнородные группы; этим объясняется принцип выбора, а также его применение в разных обстоятельствах. Отсюда вытекают важные выводы о характере доктрины Морраса. Димье считает Французскую революцию тем исходным пунктом, по отношению к которому позиции всех упомянутых мыслителей совпадают. Но этот исходный пункт недостаточен, чтобы выявить все различия. Сама Французская революция — лишь этап более широкого революционного движения, которое, по долгое время преобладавшему мнению, начинается с Возрождения и достигает своей цели в утверждении Нового времени. В ходе своего развития оно охотно представляло себя как ^достижение зрелости» и все же испытывало, даже в самые уверенные времена, мучительное сомнение в себе. Оно свершилось в самых разнообразных областях, а в целом называлось множеством разных имен. Повторяя давно известное, можно напомнить важнейшие из его жизненных конфликтов примерно в следующих выражениях: свобода науки против догматического обскурантизма; господство разума против господства традиции; терпимость против угнетения; прогресс против реакции; техника против унаследованной рутины; спонтанность против жесткого авторитета; самоопределение против деспотизма. В целом это движение получило самые разнообразные названия: Просвещение, технизация, либерализм, секуляризация, индустриализация. Каждое из этих названий содержит в себе определенную интерпретацию и движется в своей собственной плоскости. Может быть, здесь речь идет о системе взаимно поддерживающих друг друга слоев? Соответствует ли Просвещению в литературе секуляризация в области религии, либерализм в политике, технизация в хозяйстве? Такое истолкование само собой напрашивается, но оно не затрагивает вопроса об основной тенденции. Если определение целого спорно, то и соотношение его отдельных частей остается неясным. Неизбежно ли свобода науки предполагает политический либерализм? Является ли технический прогресс в то же время моральным прогрессом? Тождественно ли самоопределение с господством разума? И все же во всех этих вопросах снова и снова возникает некоторое центральное понятие, причем как раз его неопределенность делает его столь вездесущим. Это понятие свободы. Поэтому можно, самым предварительным образом, назвать это явление в целом процессом эмансипации, направленным против старого мира и освобождающим целые области жизни от унаследованной зависимости, а соответствующий процесс в политике можно назвать либерализмом, восстающим против «старого режима» и освобождающим человеческую личность от извечных оков. Все, кто в основном одобряет эти движения, должны считаться либералами в некотором широком смысле этого слова — как бы ни были различны их воззрения в остальном. Величие этого явления, его разнообразие и своеобразие характеризуются прежде всего тем, что никто из великих мыслителей XVII и XVIII столетий ему в целом не близок, никто не пытается в общем виде и радикально формулировать его во всех аспектах. Например, Альтузиус — первый систематик учения о народном суверенитете и о праве сопротивления, но он усердный кальвинист, никаким образом не согласный допустить религиозную терпимость. Напротив, Бодэн — сторонник абсолютизма лишь в своем учении о государстве, но в религиозной области требует терпимости и закладывает основы учения о естественной религии. Дух Просвещения в самом широком смысле выразил, по-видимому, Джон Локк, но в том, что касается научно-технического будущего, он очень далек от ясного видения Бэкона, а его письма о терпимости не включают в себя рассмотрение католиков и атеистов. Монтескье создал для континентальной Европы учение о разделении властей, но в то же время столь настойчиво подчеркивал значение природных условий, климата, почвы и народного характера, что ограничил этим всеобщий характер и либеральную сущность своего учения. Все эти мыслители в человеческом отношении стояли слишком близко к старому миру и к «старому режиму» и поэтому не могли и не хотели делать выводов из своих рассуждений во всей их широте и полноте. Они робкие и потому умеренные либералы; все они философы, обращающиеся преимущественно к себе подобным. Всемирно-историческое значение Руссо состоит в том, что он был эмоциональный, действовавший на широкие массы писатель, слабо связанный со старым миром и всегда подозрительно относившийся к таким связям в самом себе. В его лице впервые выступил на арену истории радикальный либерал-энтузиаст. И в этом случае уже видно, что радикальное решение означает в то же время выбор и исключение определенных элементов из общего процесса. Крайняя односторонность Руссо видна уже в том, что он исключает понятие прогресса и описывает историческое развитие как процесс упадка («Рассуждение о науках и искусствах»). Орудием и проявлением этого упадка он прежде всего считает науку. Столь же мало он ценит терпимость; в самом деле, вследствие своего учения о государстве он должен отказать в ней даже христианству, поскольку оно воспитывает из людей не граждан, а обитателей потустороннего мира. Но началом и конечной целью его мышления является свобода, первоначально присущая каждому человеку и утерянная в результате его общественного бытия. Исследованию этого загадочного отношения он посвятил свое второе «Рассуждение» («Рассуждение о неравенстве между людьми»). Несомненно, философский смысл этого рассуждения Руссо — это попытка показать, как человечество развилось из гипотетического дочеловеческого состояния посредством единственного принципа — принципа свободы; можно сравнить это построение с превращением мраморной статуи в знаменитом мысленном эксперименте Кондильяка. Если исходным пунктом является «первоначальная», или «естественная свобода», то ясно, что здесь речь идет не о человеческой свободе, а о ее корнях, как таковых предшествующих различению добра и зла, счастья и несчастья, собственности и не-собственности4. Такое различение, и тем самым человеческое, то есть общественное, существование, становится возможным лишь с ограничением этой «первоначальной свободы». Поэтому ее потеря — не просто упадок, а предпосылка всякого упадка и в то же время всякого прогресса. Руссо недвусмысленно говорит, что первоначальное состояние никогда не существовало, что оно потеряно «навсегда»5. Из этой первой онтологической конструкции с необходимостью вытекает вторая: каков должен быть общественный строй, который возродит на высшем уровне эту «естественную свободу»? Поскольку человеческое и общественное существование неизбежно предполагает ограничение и зависимость, то надо найти форму зависимости, имеющую уже не частный, а всеобщий характер и согласную — именно в силу его всеобщности — с характером первоначальной свободы6. Когда каждый человек полностью, то есть безраздельно, отдается закону «общей воли», то его полное повиновение есть его полная свобода, поскольку человек повинуется здесь уже не другому человеку или случайному учреждению, а всего лишь всеобщности своего собственного существа. Очевидно, эта конструкция есть идея в смысле Канта, и точно так же вывод человечности был трансцендентальной философией. Конечно, здесь Руссо закладывает основу диалектической схемы. Но ему не удается избежать «subreption»13 (уловки), этого плода-искусителя в пустыне трансцендентальной философии. Он обнаруживает «естественную свободу» и «общественную свободу» как действительно наличные человеческие состояния — первую у дикарей, а вторую у спартанцев, римлян и даже в городе- государстве Женеве, так что абстрактная конструкция сразу же превращается в некий конкретный «примитивизм». Именно этой «subreption» он обязан силой своего общественного воздействия; из нее вышли призыв «назад к природе», вера в «естественную доброту человека», определение свободы через равенство, выражение «принуждение к свободе», понятие «добродетель». Именно из этой «subreption» вырастает энтузиазм, который испытывает он сам и который он возбуждает в других: ощущение, что он представляет и защищает абсолютное в относительном, всеобщее в частном, здоровое в больном. И отсюда обретают новую силу всевозможные учения, сами по себе давно известные и распространенные: учения о народном суверенитете, о служебном характере государственной власти, о праве на сопротивление и революцию. Таким образом, Руссо становится «отцом французской революции», и вся вызванная ею ненависть находит в нем свой излюбленный объект. Но в революции надо различать особенности, лишь случайно связанные с именем Руссо (например, понятие «народного суверенитета» в противоположность «божественному праву» королей), от других ее черт, в самом деле вряд ли мыслимых без него: таково, прежде всего, якобинское «принуждение к свободе». Если революция в целом представляла уже вызов для либерального мышления, то еще в большей степени это справедливо в отношении энтузиастского либерализма Руссо и якобинцев. Будучи, несомненно, радикализацией либерального тезиса, этот вид либерализма занимал особое место в общем процессе, столь угрожающее и отчужденное, что впоследствии он разделил политическое мышление на отдельные партии. Само собой разумеется, на него впоследствии должен был ссылаться будущий энтузиа- стский либерализм (и тем самым почти весь социализм). Иначе отнесся к нем)' критический либерализм — либерализм, ставший критическим также в отношении самого себя и пришедший к убеждению, что «свобода» — эго нечто большее, чем одна из многих возможностей жизни, и что отношение свободы к ее реализации составляет крайне деликатную и сложную проблему; для критического либерализма указанный тезис Руссо и якобинцев представляет постоянное побуждение к дискуссии и осмыслению. Для христианско-консервативного мышления этот тезис составляет прежде всего средство опровержения всего либерализма в целом, поскольку выдается за его «плод». Из отношения к нему проистекает также позиция радикального консерватизма, которая будет иметь основное значение для нашего исследования.