Учителя и силы вокруг раннего Гитлера

Личные свойства и мысли людей, оказавших решающее влияние на Гитлера в первое время его политической деятельности, настолько важны, что ими не может пренебречь даже самое подробное исследование и анализ событий.

Верно, разумеется, что «мировоззрение» Гитлера в основном установилось уже раньше. Но возникновение и образование этого «мировоззрения» можно проследить лишь по его собственным более поздним высказываниям. Лишь с 1919 г. можно увидеть, что на него воздействовало и как он это переработал. По его собственному признанию90, в рамках заданной схемы он поддавался влиянию. В самом деле, многие важные переживания расширили горизонт его венских лет: поражение, большевистская революция, советская республика. Он переживал их уже не так, как изолированный австриец великогерманской ориентации: это были события, касавшиеся всего немецкого народа. Если даже его не могли коснуться возражения и сомнения, в область того, что принципиально подтверждало его взгляды, вошло много нового. И он впервые встретился со значительными и влиятельными людьми. Вместе с тем это был последний раз, когда он относился к людям своего окружения как к равным, с уважением и даже с почтением. После 1923 г. он был «фюрер», имевший вокруг себя только свиту подчиненных и лишь издали восхищавшийся звездой Муссолини. Некоторые из влиявших на него людей представляли в то же .время общественные или духовные силы, которые были для него не просто полезны, а оказывали на него влияние; и эти люди, в свою очередь, видели в нем провозвестника или исполнителя своих мыслей и намерений. Этих людей можно назвать его учителями и наставниками. В порядке возрастающего значения для Гитлера это были Готфрид Федер, Эрих Людендорф, Эрнст Рем и Дитрих Эккарт. Встреча с Готфридом Федером была непосредственной причиной, побудившей Гитлера заняться политикой. Федер делал главный доклад на одном вечернем собрании 12 сентября 1919 г.; но уже и раньше Гитлер слышал его доклады, и с первого же раза у него «вспыхнула» мысль, ставшая одной из главных предпосылок при основании новой партаи91.

А именно: Федер открыл ему глаза на «спекулятивный и народнохозяйственный (sic) характер биржевого и ссудного капитала», с его «древнейшим предположением процента»92. Очевидно, лишь после этого он почувствовал себя достаточно подготовленным в духовном отношении, чтобы состязаться с марксизмом также и на теоретическом уровне. Имя Готфрида Федера тесно связано с лозунгом «уничтожение процентного рабства». Сразу же после войны он изложил в меморандумах и публикациях93 свои предложения о денежной и кредитной реформе; в 1923 г., как признанный составитель программы национал-социалистической партии, он опубликовал официозную книгу, которую Гитлер назвал «катехизисом движения» — «Немецкое государство на национальной и социальной основе. Новые пуги для государства, финансов и хозяйства»94. Вот краткое изложение ее главных идей. Задачей народного хозяйства является удовлетворение потребностей, а не рентабельность. Принцип рентабельности, введенный евреями, означает опасное отделение капитала от труда, в конечном счете ведущее к анонимности хозяйства и эмансипации денег, которые становятся из слуги хозяйства его господином. Надгосударственная денежная власть проникает в виде процента во все явления жизни и налагает чудовищную дань на продуктивный труд. Освобождением может быть лишь отказ от выплаты процентов, в том числе — и прежде всего — иностранцам, что будет означать отказ от глупости основывать кредит на займах. Кредитование возьмет на себя государство, в виде выпуска беспроцентных государственных или строительных бумаг, которые будут полностью покрываться вновь возникающими ценностями. Тем самым и индивид, и государство освободятся от своих процентных обязательств, нация станет подлинно суверенной и еврейское мировое господство будет уничтожено, поскольку будет сломлена денежная сила мирового еврейства. Этот путь вовсе не означает, однако, что-то вроде присвоения собственности государством, а напротив, обеспечит существование как можно большего числа самостоятельных предприятий, включая и те большие состояния, которые являются личной собственностью (например, Круппа).

Таким образом творческий индустриальный капитал будет освобожден от хищнического ссудного капитала, народное тело выздоровеет от тяжкой Болезни, отношения между предпринимателем и рабочими будут определяться патриархальным благоволением и государство гарантирует каждой семье собственный дом с огородом. Возникает вопрос, действительно ли Федер представлял общественную или духовную силу, не следует ли его рассматривать скорее как сектанта, который преимущественно препирался с Сильвио Гезеллем и Адольфом Дамашке и не случайно не играл никакой роли после 1933 г., до своей никем не замеченной смерти в 1941 г. Но важны не подробности его предложений, а основные черты его мышления. Их нетрудно указать: Федер воплощает тот близорукий социализм, который хочет выстирать общественный плащ, никоим образом его не замочив, который проявляет всю присущую марксизму враждебность, но оставляет по существу нетронутыми производственные отношения, который нисколько не понимает неизбежных потребностей современной экономики (например, считает процесс концентрации болезнью) и надеется, что половинчатые меры принесут радикальную перемену. Во всех конкретных вопросах Гитлер очень быстро и благоразумно отошел от Федера; но разве не следовало раннему предложению Федера введенное впоследствии государственное управление международным валютным обменом?95 И разве гонка вооружений с сопровождавшим ее попросту безответственным расширением кредита не была государственным обязательством покрыть долг за счет добычи? Во всяком случае, сам Гитлер дал этому такое истолкование в «Застольных беседах»96. Вряд ли Федер имел это в виду, но это было в духе его предложений97. Генерал Эрих Людендорф был первым человеком с мировой репутацией, удостоившим Гитлера своим признанием. Он познакомился с Гитлером, вместе с Дитрихом Эккартом, еще в 1920 г. в Берлине в доме Гекмана98, а немного позже поселился в Мюнхене, где сразу же стал высоко уважаемым ментором всех правых групп. Хотя в конце войны он, переодевшись в штатское, бежал в Швецию, он скоро вернулся и принял активное участие в спорах об ответственности за происшедшее.

В 1923 г. он опубликовал книгу «Ведение войны и политика»99, еще далекую от сектантской узости его поздних сочиненийШ), где он резюмирует ход событий и дает свои рекомендации на будущее. Коренную причину поражения в Первой мировой войне он видит в несоответствии способа ведения войны и политики, и даже, в конечном счете, в их различии. Политика в предвоенное время не сумела полностью использовать немецкую военную силу и сделать из школы «питомник сильного патриотического немецкого чувства»101; во время войны ей не удалось «сплотить все слои народа в необходимое замкнутое целое»102. Тем более она была неспособна понять, что основная идея ведения войны — это идея уничтожения, и действовать в этом на правлении. Эта слабосильность немецкой политики объясняется главным образом существованием демократических партий, с которыми уже Бисмарк мог справиться, на благо страны, лишь путем нарушения конституции. Таким образом, во время войны демократическая и социал-демократическая печать со своей полемикой против милитаризма, юнкеров и династии действовала всецело в направлении вражеской пропаганды. Идея о мирном соглашении, порожденная взглядами большинства депутатов рейхстага, была опаснейшим заблуждением, бесконечно чуждым сущности «народной войны», той «настоящей войны», которая должна быть тотальной и неизбежно нацеленной на уничтожение противника. Итак, война была проиграна из-за социал-демократии и ее приспешников, потому что верховное командование армии в конце концов не могло уже одолеть «интернацио- нально-пацифистски-пораженчески мыслящую часть народа»103. Из-за слабости политики эта часть народа стала решающим союзником сил, стремившихся к уничтожению Германии, к которым, наряду с Англией и Францией, относилось также «руководство еврейского народа»104. Нельзя было осуществить ни одно из последних, обещавших успех мероприятий верховного командования: ни намерение использовать большие экономические силы Украины, ни попытку сформировать войска в Финляндии, на Украине и в Грузии.

Так же мало понимания встретили военные цели командования, направленные на приобретение земель и сырья для послевоенной Германии, чтобы обеспечить ей в дальнейшем положение независимой великой державы, поскольку простой статус-кво неизбежно имел бы неблагоприятное воздействие. Например, по стратегическим основаниям было совершенно необходимо присоединение широкой полосы польских земель, причем возможный ущерб легко было бы устранить энергичной политикой колонизации и переселения105. Лишь единственный раз удалось сотрудничество военного руководства и политики: когда заслали Ленина в Россию, что привело к осуществлению связанных с этим ожиданий106. Но в целом у вражеских народов проявилось гораздо лучшее единство военного руководства и политики: население получило лучшее политическое воспитание и рабочие были настроены столь же националистически, как и руководящие слои. Но война остается звеном божественного мирового порядка, и «воинственный период времени, начавшийся мировой войной, породит новые войны»107. В будущем государственное самоутверждение не сможет уже пренебрегать истинами, столь легкомысленно отвергнутыми немецкой политикой во время Первой мировой войны: нельзя оправдать ни отделение войны от политики, ни отделение полководца от государственного деятеля. Незачем доказывать, что эта книга — классический документ эгоистической ограниченности. Ясно, почему Людендорф должен был ценить Гитлера — человека из народа. Очень трудно было бы отрицать, что Гитлер в самом деле шаг за шагом выполнял программу Людендорфа, часто намеченную лишь в общих чертах. Но, конечно, генерал вряд ли мог себе представить, какие социальные условия, какие средства и какие люди были единственно пригодны для выполнения его планов. Он мог бы понять это, взглянув на Эрнста Рема, представителя молодого поколения офицеров, столь близкого ему и все же столь далекого от него во многих отношениях. Тот был также буржуа, также восторженным наследником феодальных и монархических традиций; война для него также была божественным даром, «источником юности, надежды и вместе с тем осуществления»108; но тем более мрачно было его настроение после войны, когда ему пришлось, прибыв на главный мюнхенский вокзал, снять почитаемую им кокарду, а затем принести присягу республике.

Он постигает, что солдат должен быть политиком, чтобы в конечном счете «не только служебную, но и личную судьбу профессионального солдата не определяли другие»109. Несомненно, он мог без угрызений совести формировать мюнхенскую гражданскую самооборону, направленную против конституции, и поддерживать политические группы правых, вскоре уже с явным предпочтением НСДАП. Но его окружает непрозрачная, скрытая деятельность, странцая для молодого офицера: тайная продажа припрятанных материалов, негласное размещение уволенных солдат, связи с политическими убийцами! Он проявляет прямое отвращение к старым генералам и бюрократам, нередко странные симпатии к коммунистам, он ведет в своей книге весьма подозрительную, в сущности вполне однозначную полемику с буржуазной чопорностью за высвобождение «первозданной инстинктивной жизни»110. Рем — представитель того младшего поколения солдат, которое освободилось от всех предрассудков, чтобы тем более пылко сплотиться вокруг единственного оставшегося божества: «Европа и весь мир могут сгореть дотла, что нам за дело? Германия должна жить и быть свободной»111. Таким образом, в основной концепции он все же сходится с Людендорфом — в представлении о «вооруженном государстве», решающем свои социальные проблемы на манер полевой роты и направляющем все свои силы наружу112. С 1919 по 1923 г. он вовсе не был подчиненным Гитлера; по обоснованному мнению, он был «закулисным руководителем» национал-социалистического движения, во всяком случае его «главным снабженцем»113. В начале 1934 г. рейхсканцлер Гитлер отличал своего начальника штаба СА186 и рейхсминистра Рема — единственного из старых борцов движения — братским обращением на «ты»; когда он через шесть месяцев приказал расстрелять его без суда и следствия, Геббельс, позабыв старое изречение о стеклянном доме, опозорил его память, причислив его к «сынам хаоса». Но сомнительно, чтобы у Гитлера была когда-нибудь иная позитивная концепция, чем представление Людендорфа и Рема о «вооруженном государстве». У Гитлера были, конечно, и другие побуждения. Людендорф и Рем не знали ни подгонявшего его страха, ни руководивших им перспектив. Ни их солдатская прямота, ни ученый догматизм Федера никогда не смогли бы произвести этот неповторимый голос, в котором слились забота и вера, сознательная решимость и уверенность ясновидца, безумие и логика, голос, как будто околдовавший великий народ. Наряду с его психологическим складом и австрийским опытом, эту загадку может в какой-то мере разъяснить общение с Дитрихом Эккартом. Аитрих Эккарт приобрел в Берлине некоторую известность как поэт, занимавшийся метафизикой мирового беспорядка и освобождения души; характерным образом и его обратила к политике лишь война, и особенно революция. Во время советов он распространял, не без опасности для себя, воззвание «Ко всем трудя щимся», разбрасывая его с автомобиля; он противопоставлял там, вполне в духе Федера, продуктивный индустриальный капитал хищническому ссудному капиталу. Корень Первой мировой войны — это власть золотого интернационала; подлинные виновники — не аграрии и промышленники, а Ротшильды и Мендельсоны, Блейхредеры и Каны. Необходима революция против процентного рабства — это будет единственная подлинная революция114. Несколько позже он основал «Немецкое гражданское общество», которое можно с таким же правом считать предшественником гитлеровской партии, как объединение Дрекслера и Гаррера; журнал Эккарта «Ауф гут дойч» был даже признан впоследствии первым официальным органом движения115, и на его страницах 21 февраля 1919 г. впервые выступил перед общественностью Альфред Розенберг116. Его программная статья требует истинного социализма и обращается против таких «лозунгов», как буржуазия и пролетариат: «Не позволим больше натравливать нас друг на друга! Влияние должен иметь только тот, в ком чисто немецкая кровь»117. Неудивительно, что такой журнал оказывается прежде всего антисемитским. Сильные выражения и грубые угрозы украшают в нем своеобразную метафизику, для которой еврей является теперь воплощением земной жизни и приятия этого мира, между тем как арийские народы призваны нести в себе идею потусторонней жизни и отрицание этого мира. Когда то и другое сходится, исчезают общепринятые тонкости (ведь в каждом есть и должен быть еврейский дух, вредна лишь его чрезмерность); и тогда возникают фразы вроде следующей: «Ни один народ на свете, даже отродье убийц Атгилы, не оставил бы его (еврея) в живых, если бы он вдруг осознал, что он такое и чего он хочет; с криком ужаса он задушил бы его в ту же минуту»118. Суждения о политических событиях в мире выдержаны в том же метафизически- эсхатологическом тоне и стиле: большевистская революция — это «диктатура убийства христиан под начальством еврейского мирового спасителя Ленина и его двойника — Троцкого-Бронштейна»* 119; в популярной серии «Ужасные дни Венгрии» в лицо читателю скалят зубы сатанинские рожи, нарисованные Отто фон Курселом, местами с поясняющими их подстрекательскими стихами Дитриха Эккарта120. Дитрих Эккарт рано познакомился с Гитлером; в начале 1920 г., в дни Каппов- ского путча оба они бежали в Берлин, а в конце года Эккарт оказал решающую помощь при покупке «Фёлькишер беобахтер» и два года сам возглавлял ее редакцию; он выступал вместе с Гитлером на собраниях, принимал рядом с ним парады, поставил ему на службу свои бесчисленные связи; он также привел его на место будущего Берггофа. Там они провели вместе несколько недель летом 1923 г., когда Эккарт должен был скрываться от полиции; там Эккарт умер в конце декабря того же года: он тяжело болел еще до путча, затем был арестован и освобожден лишь незадолго до смерти. Гитлер его не забыл. Второй том «Майн кампф» завершается его именем, напечатанным в разрядку. В 1933 г. Гитлер — уже рейхсканцлер — публично признал себя «учеником» этого «отца и учителя»121. По словам заслуживающего доверия свидетеля, каждый раз, когда он говорил о Дитрихе Эккарте, у него па глазах выступали слезы122. В «Застольных беседах» он ни о ком не говорит так часто и с таким искренним уважением. Дитрих Эккарт и он начали борьбу в Баварии123; он перенял у Дитриха Эккарта глубокое отвращение к юристам124; на Дитриха Эккар- та он смотрел как на путеводную звезду125; Дитрих Эккарт имел «непревзойденные» заслуги126. Надо ли доказывать, что любое высказывание такого человека заслуживает наибольшего внимания — большего, чем книги таких людей, как Федер, Люден- дорф или Розенберг, стоявших от Гитлера намного дальше? Какой же огромный интерес должно было вызвать произведение, содержащее не только изложение его собственных мыслей, но и рассказ о его разговорах с Гитлером? Такое произведение существует, но странным образом почти не привлекло внимания127. Друзья Эккарта объявили его «произвольной выдумкой» по слишком прозрачным мотивам; враги его не могли, по-видимому, поверить в достоверность памфлета, стоящего по уровню и стилю еще на несколько ступеней ниже «Майн кампф». Но есть основания считать, что перед нами здесь самый подлинный и самый содержательный из всех разговоров с Гитлером128. Это последнее, неоконченное сочинение Дитриха Эккарта. Оно вышло через несколько месяцев после его смерти, в 1924 г., в издательстве Гогенэйхен в Мюнхене. Его заглавие гласит: «Большевизм от Моисея до Ленина. Диалог между Адольфом Гитлером и мною». Партнеры диалога — Он и Я. В тексте имя Гитлера больше не упоминается. Но его легко узнать по темпераментному поведению во время разговора: он «восклицает», «горько смеется», «качает головой», «негодует», «вскакивает со смехом», «шутит», «сердится», «скрежещет зубами», «издевается» и «выражает отвращение»; Эккарт же «вставляет», «подчеркивает», «констатирует», «дополняет», «цитирует», «подтверждает». В следующем ниже резюме главных мыслей диалога все высказывания взяты из роли Гитлера. Вначале предлагается крайне упрощенная этиология истории. Исходной точкой служит параллель между историей и природой, еще не постигнутая исторической наукой. Астрономия объясняет неправильности в движении светил некой еще не открытой силой, между тем историки хотят, напротив, вывести все из видимого и известного. Но в истории есть эта скрытая сила, вызывающая ее неправильности. Эта сила — «еврей». Таким образом, исходный пункт Гитлера тот же, что у большого течения контрреволюционной мысли, пытавшейся главным образом отнять у Просвещения ссылку на «природу» (понятую в естественнонаучном смысле) и укрепить свою собственную социальную позицию в нерушимости некоего «естественного порядка». Уже у де Бональда «physique sociale»187 не обходилась без представления об антифизике. Уже у него противник не столько враг Бога, сколько враг природы. «Неправильность», которую имеет в виду Гитлер, это, разумеется, гибель народов в смысле их внутреннего разложения и распада; для него это попросту анти природа, поскольку народы сами по себе суть «то, что есть и что остается»129. Гобино полагал, что он открыл этот загадочный «элемент смерти» в смешении рас. Оба главных направления французской контрреволюционной мысли, христианско-спиритуалистическое направление де Местра и де Бональда, а также антихристианско-натуралистическое направление Гобино и Лапужа, у себя на родине остались навсегда разобщенными. Одно из них боролось, с некоторой надеждой, с временным нарушением божественного порядка; другое, смирившись, видело в самом историческом процессе неизбежную тенденцию к ухудшению первоначального качества расы. Гитлер (то есть Гитлер этого диалога) при всей примитивности своего мышления уже в самом начале соединяет оба этих направления и придает им несравненно большую политическую действенность, заменяя загадочную силу некой антифизики .наглядным представлением о человеческом племени; тем самым он превращает печальный и фаталистический пессимизм Гобино в некоторый агрессивный оптимизм. Он как будто сливает субстанциализм расовой доктрины с чистейшим волюнтаризмом, выставляя против природной неизменности вечного носителя зла свою новейшую волю к исцелению. Первый шаг в этом направлении — это разоблачение истории, обличение в ней носителя упадка: это рудиментарная философия истории, но она все же более подробна и связна, чем всё другое, что можно найти об этом в сочинениях Гитлера. С сильным нажимом и с явной претензией на оригинальность Гитлер истолковывает исход из Египта, ссылаясь на книгу Исайи (19, 2-3) и книгу Исхода (12, 38); он представляет исход как следствие революционного, убийственного покушения евреев на руководящий слой Египта. «Точно так же, как у нас» евреи сумели перетянуть на свою сторону нижний слой («простонародье») гуманными фразами и лозунгом «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»; избиение первенцев должно было стать началом революции, но в последний момент этому помешала «национально-устойчивая часть египтян», так что евреи были изгнаны, а «простонародье» окончательно подавлено. Таким образом, Моисей был первым вождем большевизма. Политическая взрывчатость этого отождествления еврейства с большевизмом очевидна. Еврейский характер капитализма был старым и уже избитым общим местом; но опыт большевистской революции был для немецкой буржуазии столь близким к собственной шкуре и страшным, а статистика, казалось, столь неопровержимо доказывала подавляющее участие в ней еврейских заправил, что отождествление ее с еврейством принималось с доверием даже в либеральных кругах. Оно было вовсе не изобретением Гитлера, а общим достоянием целой литературы, от Генри Форда до Отто Гаузера,— скорее можно было сказать, что Гитлер был его изобретением; во всяком случае, эта интерпретация (даже если она возникла в голове Дитриха Эккарта) подчеркивает своеобразное отношение между неким всемирно-историческим тезисом и его человеком. Второй же главный тезис этого сочинения — что Ленин был еврей — с внутренней необходимостью из него вырастает130. Сам Гитлер, даже на вершине своей власти, никогда не решался открыто заявить, что христианство — это большевизм. Но это составляет центральный тезис его «Застольных бесед». И этот тезис является для него, с самого раннего времени, чем-то само собой разумеющимся! Сам Христос по обыкновению причисляется к «совсем иному» миру. Ответственность возлагается целиком и полностью — далеко не в духе тонких различий Хьюстона Стюарта Чемберлена — на апостола Павла: «Он идет к грекам, римлянам. И приносит им свое „христианство". Нечто, способное перевернуть вверх дном римскую мировую державу. Все люди равны! Братство! Пацифизм! Нет больше никакого достоинства! И еврей торжествует». Суждение о католической форме христианства поразительно позитивно и поразительно иррелигиозно. Несколько пап удостаиваются похвалы, и всегда на одном основании: они боролись с пагубным равноправием евреев. Здесь, как и везде в этом сочинении, мерой для суждения об исторических явлениях служит исключительно их отношение к еврейству. Напротив, Реформация, и точно так же гуманизм Рейхлина и Гуттена, осуждаются как предприятия, дружественные евреям. Хотя антисемитизму позднего Лютера, естественно, дается высшая оценка, Реформация как таковая странным образом обозначается как «лютеризация»188. «По ее плодам вы познаете ее: пуритане, анабаптисты, серьезные исследователи библии — самые сочные из них. В каждом сидит еврейский червь». После резких нападок на немецких монархов (включая Фридриха Великого) и на сионизм рассматривается последнее значительное явление — большевизм. Оказывается, это не изолированное и не новое явление. Большевизм разоблачил себя как новейший образ древнейшего врага. 30 миллионов жертв его кровожадности вовсе не являются для посвященного новым и неслыханным ужасом, потому что он знает подлинного «Aitia»189, скрытого возбудителя, знает его древность и тем решительнее готовится к великому конфликту, который придает нашему времени величие и решающую роль для будущих тысячелетий. Лишь неслыханная победа может окончательно защитить народы, существующие по воле природы, от гибельного двуликого чудовища, тело которого состоит из неполноценных масс, а головой является еврейский интеллект. После этой победы «коренные народы Земли», под правильным руководством, будут «уважать и щадить» друг друга, поскольку будет устранена причина всякого противоестественного разложения: еврей, которой виновен «во всех, решительно всех сколько-нибудь значительных социальных несправедливостях» и «также во всех переворотах»; еврей, сущность которого невозможно представить в обычных понятиях — разве лишь в картине: «Это опухоль, захватывающая всю Землю — то медленно, то скачками. Она всюду сосет и сосет. Вначале чрезмерная полнота, в конце иссушенные соки». После такого диагноза терапия необходима. Когда Эккарт упоминает требование Лютера сжечь синагоги и еврейские школы, Гитлер «безнадежно» качает головой: «Это сожжение нам ничем бы не помогло. В том-то и дело! Если бы не осталось ни одной синагоги, ни одной еврейской школы, если бы не было никакого Ветхого Завета, еврейский дух остался бы и продолжал бы свое дело. Начало его здесь; каждый еврей, каждый его воплощает». Что же значат эти непрозрачные слова, после которых разговор сразу же переходит на другое? Означают ли они, что борьбу надо вести не грубыми средствами, что лишь духовное столкновение ведет к цели, что каждый должен перед этим преодолеть еврейский дух в самом себе? Такое продолжение темы было бы близко спиритуализму Эккарта. Но для расовой доктрины Гитлера, в ее манихейской и в то же время активистской форме, которую он демонстрировал в своих рассуждениях и действиях, эти слова имели прямо противоположный смысл. Если дух имеет расовый характер и если во все времена есть вредный дух, то его можно устранить лишь уничтожением его «субстанции из плоти и крови»131, которая для Гитлера есть первичная действительность. Ударение надо сделать не на существительном «сожжение», а на местоимении это (это сожжение). Если Адольф Гитлер представлял некую тайну, то здесь перед нами, может быть, самое раннее и самое ясное ее разоблачение. Но это вовсе не личная, сокровенная причуда мечтателя. Здесь самым точным образом намечена цель, к которой стремилась некоторая мощная тенденция современного духовного развития. Термин «антисемитизм» не только не исчерпывает это сочинение, но недостаточно характеризует его и с духовной стороны132. В самом деле, нельзя упускать из виду, что каждая большая идеология XIX в. имела свой собственный антисемитизм. Либеральный антисемитизм упрекал евреев в их антиисторической неподвижности, нетерпимости и «национальной изоляции». Социалистическое мышление нередко считало евреев важнейшими представителями капиталистического духа, с его «маммонизмом». Консервативное мышление осуждало в евреях прежде всего их дух возмущения, их склонность к революции. Наличие этих взаимоисключающих, но несомненно не совсем лишенных основания упреков уже само по себе доказывает и без того вероятный факт: что историческое развитие XIX в. произвело на евреев особенно разрушительное и агрессивное влияние. Расовый антисемитизм поддерживал все эти обвинения и сводил их к неизменной сущности расы. Но он также мог носить преимущественно характер либеральной, социалистической или консервативной критики, как бы он не отрицал ее основания. Антисемитизм Чемберлена носил либеральные черты: для него евреи были преимущественно отцами римской узости духа и нетерпимости. Здесь раннее христианство еще противопоставляется, во вполне традиционном позитивном смысле, католицизму. Чемберлен был далек от центральной мысли фашистской идеологии, что католицизм с его иерархией и дисциплиной означал именно преодоление христианско-революционного анархизма. И Розенберг также проявлял не меньше либеральной ненависти к католическому угнетению совести и догматизму, чем великогерманского высокомерия жаждущего власти арийца. В обеих этих позициях отчетливо выражается трудность развития фашизма в германско- протестантских областях, с их библейской традицией и их религиозным индивидуализмом. Для Гитлера этой трудности не существовало. Его антисемитизм однозначно принадлежит к радикально-консервативному крылу, видящему в еврействе прежде всего революционную силу, в раннем христианстве и Реформации — его разрушительных наследников, но считающему Рим, напротив, цитаделью воли к господству. Как идеолог Гитлер ближе к Моррасу, чем к Розенбергу; это один из важнейших выводов, который сочинение Эккарта подтверждает, хотя он и не нов133. Другой, не менее важный вывод следует из рассмотрения всей группы его учителей в целом. У Федера очевидна связь борьбы против процентного рабства с представлениями мелкобуржуазного «близорукого социализма». У Людендорфа и Рема воля к лучшему ведению войны органически и понятным образом возникает из их офицерского положения. Антисемитизм Эккарта тесно связан с определенной традицией немецкого духа, к которой он принадлежит по воспитанию и образу жизни. Гитлер не принадлежит ни к одному из этих миров и ни к одной из этих традиций. Он, по выражению Барреса, «detach©)190. И, может быть, он мог дойти до их самых крайних проявлений и следствий именно по той причине, что не был связан с их корнями и тем самым с их имманентными ограничениями.

<< | >>

↑

Источник: Нольте Э.. Фашизм в его эпохе. 2001

Еще по теме Учителя и силы вокруг раннего Гитлера:

- Международные отношения - Политика - Политическая идеология - Политология -

- Безопасность жизнедеятельности и охрана труда - Химические науки - Бизнес и заработок - Горно-геологическая отрасль - Домашнему мастеру - Естественные науки‎ - Зарубежная литература - Информатика, вычислительная техника и управление - Искусство. Культура - История - Литературоведение. Фольклор - Международные отношения и политические дисциплины - Науки о Земле - Общеобразовательные дисциплины - Педагогика, образование, воспитание - Промышленность - Психология - Религиоведение - Социология - Строительство - Техника - Транспорт - Филология - Философские науки - Экология - Экономика - Юридические дисциплины -